В дверь кто-то настойчиво звонит, но я даже не двигаюсь — ко мне не приходят гости, у меня нет друзей и близких, а соседи с жалобами на громкое музло и запах курева пусть катятся на три буквы.
Но звонок не унимается, хрипит, давит на мозги, и я сдаюсь — отщелкиваю в форточку бычок, кутаюсь в худи, слезаю с подоконника и шаркаю в прихожую.
— Элина, открывай! — Пронзительный, до изжоги знакомый голос проникает через стены и провоцирует приступ мигрени, к нему присоединяются удары кулака. — Открывай сейчас же, или я скандал закачу, ненормальная!
Покорно распахиваю дверь, матушка Юры отодвигает меня мощной рукой и, не разуваясь, по завывающему от испуга паркету проходит на кухню. Раскрывает зонт, по-хозяйски устраивает его на диване Ярика, осматривается и брезгливо морщится.
— Боже… Я даже присаживаться не буду, чтобы ничего не подхватить.
— Чем обязана? — Поправляю очки, закусываю губу, растягиваю рукава… Я не могу на нее смотреть — от одного взгляда становится стыдно, мутно и тошно.
— Пришла просить тебя об одолжении. Воистину пути господни неисповедимы… — пыхтит она, промокнув вспотевший лоб накрахмаленным платком. — Ты должна пообещать мне, что поговоришь с Юрой.
— О чем мне с ним говорить? Мы расстались, — усмехаюсь, вытаскиваю из мятой пачки новую сигарету и зажимаю в зубах, но матушка толстыми наманикюренными пальцами выбивает ее из моего рта.
— Прояви хоть немного уважения! Если не знаешь, что это, хотя бы сделай вид!
Изрядно офигев, я пялюсь на нее с намерением послать подальше, но замечаю на одутловатом лице презрение, граничащее с омерзением, и снова опускаю голову.
— Вот что, Элина. Детка. — Она тяжело дышит. — Юра месяц не выходит из дома — поругался с друзьями, завалил сессию, вознамерился забрать документы из университета и уйти в армию. Знаешь, чего мне стоило вырастить его достойным человеком и устроить в нормальный вуз? Вразуми его, от тебя требуется только это.
— А если я не хочу? — Сковыриваю остатки черного лака с ногтя и с досадой рассматриваю укатившуюся в угол сигу. — Да и не станет он меня слушать…
— Мразь! — Матушка дергается, как от оплеухи. — Юра не рассказывает, что между вами стряслось, но меня не обманешь: я знаю, что ты натворила, шлюха. Этот отброс ошивался тут не просто так. Ты же никогда не любила моего Юру — вцепилась, как клещ, и выпила всю кровь. Он за три года абсолютно ненормальным стал. Он о родной матери никогда так не заботился! Срывался и бежал среди ночи по твоему первому зову. Сдувал пылинки. Ушел из дома. Женился! Не видел никого, кроме тебя. На все мои советы огрызался: не лезь, отстань, я ее люблю. И чем все закончилось? Ты обрекаешь всех вокруг на страдания, но тебе все равно… Знаешь, дорогая, тебе аукнется. Господь накажет тебя.
Она смачно плюет на пол, забирает зонт и, что есть мочи грохнув дверью, уходит, а я проезжаю спиной по твердому кафелю и съеживаюсь в углу.
Я всегда знала, что глупый договор — не то, что держит Юру рядом. Я видела в его глазах нежность. И свет, и тепло, и надежду. Но они выгорели, сменились неверием, злостью и усталостью, как только Ярик переступил этот порог.
Интуиция — единственное, что Юра взял от матери. И она чертовски права.
С одного взгляда на меня можно просечь, что пользы я не принесу, никогда и ни за что не возьму на себя ответственность, с легкостью предам и пройду по головам, потому что не живу, а существую в ожидании смерти.
Я — черная дыра, жадно поглощающая все позитивное и светлое, и не отдающая взамен ничего.
«Отказаться от договора можно в любое время, а от любви — нет…»
Вот и Юра не сумел.
В тот вечер Ярик все понял, осознал глубину нашего падения и отступил. Он чувствовал то же, что и я сейчас.
А я больше не чувствую души…
Этот вид запредельной, доселе неизведанной боли намного сильнее «десятки». Агония, похожая на смерть.
Гребаное днище. Полный пи*дец.
Я поднимаюсь и иду в ванную. Сбрасываю толстовку. Прищуриваюсь и прожигаю взглядом анорексичное подлое изворотливое существо в шрамах и партаках в глубине зеркала. Раскрываю упаковку старых лезвий, ощущаю пальцами прохладу и опасность тонкой стали и дрожу от предвкушения. Это зависимость, ее не вытравишь просто так.
Прикусив губу, я прицеливаюсь и резкими отрывистыми движениями полосую себя под левой ключицей. Сдавленно ною, шиплю и всхлипываю, на голубой коже проявляются капли густой черной крови.
Отлично. Значит, она во мне все еще есть. Где-то глубже, под ребрами, есть и сердце, но без Ярика оно не бьется. Есть и совесть, но без него она спит.
Темнеет в глазах, к горлу подкатывает дурнота, на лбу проступает пот, и я в ужасе отбрасываю лезвие в раковину. Под ним растекается алая лужица.
Покачиваясь, выхожу из ванной и, натыкаясь плечами на углы, пускаюсь на поиски антисептика и бинта.
26
«…Нет ничего хуже невозможности что-то изменить…»
— Привет, Эльф! — Я узнаю голос из полузабытого прошлого, вздрагиваю и верчу головой.
На десятки километров вокруг, до самого горизонта, раскинулось идеально ровное изумрудное поле недавно взошедших озимых, а над ним — бледно-лиловый небосклон с размытым розовым пятном на том месте, где минуту назад висело бордовое солнце.
Нет звуков. Нет ветра. Нет боли.
Впереди я вижу знакомую темную фигуру, в груди взрывается радость, и тут же оседает на сердце осколками стекла.
Это Баг. Но он не отбрасывает тени и не оглядывается.
— Баг! — ору, не жалея связок, но не слышу себя. Срываюсь с места и странно быстро, без усилий, оказываюсь рядом, но Баг продолжает сканировать бирюзовыми глазами безмятежную даль и не смотрит в мою сторону.
Он все тот же — узкие черные джинсы разрезаны на коленях, парка расстегнута, под ее полами угадывается футболка с графиками радиоволн. На губах застыла улыбка, во взгляде — миллионы неизведанных миров. Именно таким он навечно остался в моей памяти…
— Прости. Не было возможности сказать тебе это. Я не хотела бросать тебя — испугалась тупых угроз, сломалась… Прости. Ты слышишь? Прости! — ною я, захлебываясь слезами и задыхаясь от отчаяния и облегчения. В реальности я бы давно упала без сил, но там, где мы сейчас, не действуют законы физики.
— Ты бы не вытащила меня. — Баг обращает лицо к прозрачному безоблачному небу и замирает. Подаюсь к нему, но он отступает на шаг и предостерегающе вскидывает руку: ближе нельзя…
— Ни один человек… там… не вытащил бы меня, Эльф. — Он пресекает очередную попытку приблизиться и наконец поворачивается ко мне — спокойный и красивый, как ангел. — Я застрял в последствиях своих и чужих ошибок и принял решение. Единственное, о чем жалею — что заставил страдать тех, кто меня любил. Сделал им больно и уже не смогу извиниться. А сейчас… — Он усмехается. — Сейчас только бесконечные поля покоя. Прости меня, Эльф. Спасай того, кого можешь спасти. И спасибо тебе за все.
Темный силуэт искажается помехами, подрагивает и исчезает, яркий свет бьет по глазам, и я обнаруживаю себя на кухонном диване — июньское утро разрывает сон в клочья, по щекам катятся потоки горячих слез.
— Вот это да… — Приподнимаюсь на подушке и опираюсь спиной о подлокотник. Дрожу, матерюсь и судорожно вытираю щеки ладонями.
Никогда раньше Баг не снился мне, однако мое больное воображение во всем находило знаки свыше. Сны — тоже его порождение. Но от тонкого, едва уловимого ощущения реальности увиденного — нестерпимо грустного и светлого — до сих пор трепещет душа.
Я разбита, ловлю мутняк и головокружение, но упрямо иррационально верю, что это был именно он — моя первая любовь и моя самая страшная потеря.
Электронный градусник пищит в кулаке, но, даже не проверяя, можно с уверенностью сказать, что на табло больше тридцати восьми — кости ломит, зубы стучат, лицо пылает, порезы под ключицей горят и пульсируют. Отходняк от селфхарма ужасен: помимо температуры он порождает жуткий замес из омерзения и жалости к себе.
Но депрессия прошла, будто ее и не было. Потому что в больном мозгу накрепко застряла мысль, что Баг ни в чем не винит меня…
Поднимаюсь с постели, закидываюсь жаропонижающим, обрабатываю раны антисептиком и, борясь со слабостью, перед зеркалом подстригаю серые патлы — получается каре, но оно не идет ни в какое сравнение с шикарным густым каре Юры.
Ох уж этот объем… Недосягаемое совершенство. Однажды, восседая в строгом костюме в ненаполненной ванне, Юра рассказывал подписчикам, как правильно ухаживать за волосами — демонстрировал мои шампуни и бальзамы, делился опытом их применения, а я, сидя по-турецки на перевернутом пластиковом тазу, снимала «эксклюзивный» контент на смартфон.
Потом мы вызвонили ребят и пошли «в ночное» — в близлежащий загаженный лес, где разбили палатки, установили мангал и до утра орали песни под гитару.
Мой друг Юра — сногсшибательно прекрасный парень. Он заслуживает счастья…
Три года назад, после переезда в чужой огромный город, я старательно делала вид, что держусь — улыбалась через силу, ела безвкусные мамины завтраки-обеды-ужины, ходила с ней по музеям и торговым центрам, смиренно выслушивала полные оптимизма планы на будущее и всерьез верила, что смогу выкарабкаться, хотя душа болела, будто ее отбили тяжеленными сапогами. Когда меня зачислили в вуз, я наотрез отказалась до конца лета возвращаться обратно, а мама и не настаивала — помахала мне ручкой из окна вагона, отвалила в закат, и я осталась одна.
Тогда воспоминания, вина, страхи, ненависть к себе и чудовищная ледяная тоска навалились с новой силой. И я впервые поняла, что сдержать данное Багу обещание жить и идти вперед будет очень и очень сложно.
У почившего родственника обнаружился обширный запас стальных лезвий для доисторической бритвы… И в один из тухлейших вечеров я пустила их в ход.
Предплечья, бедра, ребра, запястье на левой руке — отметины их острых ржавых языков остались везде.
Но каждый раз перед сном я созванивалась с мамой и как ни в чем не бывало врала, что все в норме. Я загибалась, лезла на стены от ужаса, но не жаловалась: пропал наш любимый кот Марс, мама была раздавлена, и я не хотела усугублять…