жет взять опять все её смерти. Коткин смотрел. Да-а. Большим геморроем оказался этот Миша Готлиф. Аделаида ему и Циле, видите ли, не подошла. Так хотя бы работал! Или в туалете со своим блокнотом сидит, очередь всегда создаст, или в парке. Любуйтесь на него! Как на бабу на самоваре в мороз. Вот он. Уже в шапке с завязанными ушами. На Северный полюс собрался. Полярник. Что же мне с ним делать? Коткин смотрел в окно. В туалетике Михаил Янович обрушил воду. Действительно получилось как с гвоздя. Еле успел. Наверное, от переживаний в кабинете Коткина. Зяблова всё время науськивает его. Погоди, неблагодарная Зяблова! Когда с телеграммой поднимался по лестнице, опять заныло колено. Тоже наверняка от пережитого. Стоял перед дверью, опять вихлял по-всякому ногой. Отзовутся тебе, Зяблова, мои слёзы. Позвонил. Открыл полный старик в полосатой пижаме. С шей как набитый снегом овраг. Не дав рта раскрыть, выхватил телеграмму, сунул в карман пижамы. Уходите, тихо сказал. Кто там, Володя? Голос прилетел женский, далёкий, больной. Ошиблись квартирой, Лена! – прокричал старик. Уходите, я вам говорю. Чуть не вытолкал Готлифа на площадку. Михаил Янович тяжело дышал, сразу покрывшись потом. По-всякому встречали приносимую смерть, но чтобы так – ни разу. Ну, гадина Зяблова, спасибо! Спускался по лестнице. Колено заныло ещё сильнее. Такие постоянные переживания! Разнёс ещё три телеграммы. Они были нормальными. Долгожданные приезды родных. Один день рождения. Получатели – все радостные, приветливые. Обломилось даже мелочи. Приглашали к чаю. Куда день рождения принёс. Но отказался. Приложил руку к груди. Тогда завернули и дали три пирожка. Один с капустой и два с рисом и мясом. Большое спасибо. Два пирожка съел, пока шёл к парку. Опять сидел на своем постоянном месте – на скамье возле заснеженной ямы фонтана. Под зад, чтобы поясницу не просекло, подложил специальную фанерку, которую прятал в снегу неподалёку. Чуть погодя всегдашней своей дорогой прошла Молотовник Аделаида. Несостоявшегося квартиранта в громадной шапке просто не узнала. Михаил Янович захихикал – маскировочка, знаете ли. Достал, развернул блокнот. Подышал на шариковую ручку. Начал писать первые слова рассказа: «В полной тьме АН уже минут пять ползал по летному полю, низко подсвеченному вытянутыми гирляндами огней. Чудилось, что он передвигается по потолку. Вверх тормашками. Куда лететь? То ли с потолка вниз, то ли сквозь него пробиваться? Наконец взревел, затрясся на месте, побежал и словно отвалился от потолка. И пошел проваливаться в небо будто в черную яму. «Тебе не страшно, Наташа? – спросил у побледневшей жены Михаил Янович Готлиф. – Не бойся. Видишь, я уже отстегнул ремни. И тебе давай отстегнём. Не бойся, я с тобой». Михаил Янович остановил ручку. Сквозь оснеженные кусты проступала белая тишина. Недвижные берёзы висели в серебряной изморози. Опять стекла с дерева рядом, а потом замерла перед Готлифом белка со вздёрнутым хвостом. Мальчишка-натуралист, тот самый, который летом вылавливал лягушат, пытался её переманить к себе, кидая на дорожку то ли семечки, то ли орехи. Но бесстрашная белка упорно разглядывала только Михаила Яновича. Прямо метров с двух. Как небывалый, пушистый математический знак. Шустрый глазок её, казалось, перескакивал то на одну сторону головки, то на другую. Михаил Янович спросил пионера, откуда она здесь, в городе. Натуралист заговорил важно. В парке теперь имеется живой уголок. В раздельных вольерах там обитают лоси, кабаны, лисы, зайцы, один волк. Белка обитает там же. Ей разрешено свободное перемещение по парку. (В переводе с канцелярита пионера – бегать и прыгать по деревьям.) На кормление и ночлег её призывают специальным пищаком. Михаил Янович удивился: надо же! Достал оставшийся пирожок, отломил чуток и кинул. Она не будет такую еду, профессионально заявил пионер. Однако белка цапнула и взлетела на дерево. С кусочком в лапках выглядывала. Михаил Янович смеялся. Пионер был обескуражен. Даже не попрощавшись, побежал к служителям уголка доложить об увиденном. А белка уже прыгала за ним с дерева на дерево, руша снег. Михаил Янович вернулся к работе. Через час мимо возмущённо прошёл кошачий воротник Зябловой. Не повёл даже глазом. Пусть доносит, преподобная Зяблова. Снова стал писать. Для конца рассказа: «Обратно домой с женой летели днём. Самолёт оторвался от земли и сразу пошёл лезть в небо. Салон самолета крутой пушкой взвелся вверх – точно с намереньем выстрелить в небо креслами с пассажирами. Однако через минуту выровнялся, принял горизонтальное нормальное положение. «Тебе не страшно, Наташа? – опять спросил он. – Не бойся. Видишь, я не боюсь. Давай отстегнём у тебя ремень». Когда почувствовал, что начал мёрзнуть, поднялся. Спрятал фанерку в снег за деревом. Пошёл в кинотеатр неподалёку. Как не раз уже делал. На сеанс. Чтобы погреться. Но когда начался фильм – опять кто-то рядом подвёз. Думу. Да-а. Культура. Пересел в другое место. Поближе к экрану. Сбоку. И там подвезли! Да что же это такое! В парк больше не пошёл – пора было с отчётом к Коткину. Двигался в сторону почты. Колено не отпускало, ныло. Так же привычно заныло в душе: почему Наталья молчит? Почему не ответила и на второе письмо? Михаил Янович просто не знал (не мог знать), что оба ответных письма Натальи из почтового ящика вынула Циля Исааковна…
4
Допивала чай Наталья уже одетой. Боялась облить шерстяное платье. Опаздывала. Чай, как назло, не остывал. Стягивала его с блюдца по-деревенски, шумно.
Коротко продребезжал звонок в прихожей. Точно не дотянулись рукой, как надо. И тут же длинно, настойчиво зазвонили.
Знала, знала, кто это, а сердце оборвалось.
Спросила у дермантиновой двери. Вежливо. Как кукушка:
– Кто-там?
За дверью сразу радостно забубнили.
Да-а, правильно, Таня сказала: никакая лестница инвалиду не помеха. Тем более первого этажа.
На площадке лампочка перегорела, в подъезде было темно, и перед раскрывшейся дверью Плуготаренко улыбался во всё лицо. Как бы освещал собою всё. После дня рождения Натальи это был его первый визит к ней. Просто так. Вот, мол, ехал мимо и решил заехать к вам. Две недели держался. Да. Телефона у вас теперь нет. Пришлось так вот. Без предварительного звонка. Извините.
Всё это было написано на его радостном лице. Однако увидев, осознав, что она уже в тёплом платье, что собралась на работу, тут же попятился от двери:
– Простите меня, Наталья Фёдоровна, я подожду вас у подъезда.
И, словно даже не развернувшись, повалился с коляской обратно в темноту.
Дверь квартиры осталась открытой. Наталья торопливо обувалась, надевала пальто. Конечно, помимо приёма незваных гостей, которые могут заявиться когда им заблагорассудится, нужно ведь и на работу ходить. Притом не опаздывая. А так – всё нормально. Всегда рады вас видеть.
Неотвратимо приближался Новый год. Продвигаясь по сонной улице с блеклыми фонарями, приближение его оба остро чувствовали. Всё должно случиться у них с 31-го на 1-ое. Они должны (обязаны) Новый год встретить вместе. Отступать им было просто некуда. Они подошли к той пресловутой последней черте, через которую нужно или сигануть, или рвать от неё обратно. Притом сломя голову.
Как всегда обмирая, Наталья ждала, что вот в следующий момент, вот подходя к этому фонарю, он заговорит об этом. Два дня назад она попыталась прилепиться к Татьяне и Алексею Сергеевичу, чтобы у них встретить Новый год. Но те сразу замахали руками: нет-нет-нет! И не припрашивайся даже. У тебя есть теперь жених, любимый жених, есть квартира, вот и встречай вместе с ним. Давай, действуй! Получалось – на порог даже не пустили, захлопнули перед носом дверь.
Лёгкий мандраж испытывал и Плуготаренко-жених. Между своими фейерверкам делал долгие паузы. Наивно ждал, что Наталья сама пригласит его на Новый год. К себе, на новую квартиру. Но проплывали фонари, приближалось здание почты, а женщина молчала.
Под лампочкой на крыльце дружно плясали, отряхивая с обуви снег, товарки. Посмеивались, смотрели на молодых. Никто и не думах уходить за дверь. Стояли как целая деревня. Послыхалина уже пошлёпывала впереди плоскостопной ножкой. Так ударник, перед тем как всем грянуть, задаёт палочкой на краю барабана ритм. Тук, тук, тук, тук. После чего и должен был последовать дружный хор с крыльца: тили-тили-тесто, жених и невеста!
Наталья маялась. Опять между двух огней. Плуготаренкой и приготовившмся хором на крыльце. И Вахрушева как назло не шла.
– Юрий Иванович!.. Я согласна! – чуть ли не прокричала.
– На что согласны? – испугался инвалид.
– Встречать Новый год с вами. У меня.
Возникла у крыльца Вахрушева. Тёмная гневная Вахрушева:
– Это что ещё опять такое здесь?!
Все полезли в дверь как бараны. И тучная Наталья за всеми.
Не в силах совладать с собой, инвалид подлетел к женщине в мутоновой шубке и с пышной шапкой на голове. Хватал её руку. То ли хотел поцеловать, то ли поздравить с таким дружным коллективом:
– Спасибо, вам, спасибо!
Вахрушева пятилась к крыльцу, ничего не могла понять – инвалид уже фотографировал её! Невесть откуда взявшимся фотоаппаратом! Кто он такой? Фотокорреспондент? Из газеты? А Плуг выхватывал её через видоискатель и нажимал затвор. Быстро выхватывал и нажимал. И так, и эдак. Стремительная фотосессия – женщина смотрит из шапки как испуганный басмач – её глаза – большие чёрные смородинные – мутоновая бочкообразная шубка на ней – её нога в длинном зимнем сапоге, точно нога удирающего мушкетёра или задняя нога вскинувшейся на дыбы коня.
– Кто он такой, чёрт побери?! – спрашивала у выскочившей обратно Послыхалиной. Как будто только что мгновенно раздетая инвалидом и так же мгновенно одетая им.
А инвалид уже мчался прочь, уже размахивал руками, уже пропадал. Летела мимо оспа утренних окон, летели зимние, вконец перепутавшиеся деревья. Летели светофоры на перекрёстках, как люльки с плачущими младенцами.
Только вкатив по пандусу на крыльцо горсовета – пришёл в себя. Словно разом сдёрнул вся темень зимнего утра, погасил фонари, явил белизна и мороз.