Он гладил её руку.
– Переезжай ко мне. И всё сразу решится. Поверь.
– Я не могу сейчас, Гера. Я не готова, – мучилась женщина, чуть не плача.
Домой пришла в девять.
Избегая глаз сына, снимала тёплую кофту.
Сын смотрел. Тонкие губы женщины были подкрашены. Напоминали забытого снулого червячка.
– Тебе звонили. Зимины. Два раза.
Пультом выключил телевизор, поехал к себе.
Вера Николаевна опустилась на стул.
Увидела себя в зеркале. Изменилась в лице. Торопливо начала стирать помаду с губ. Не жалела чистый белый носовой платок…
Плуготаренко лежал. Странно. У матери любовная связь. Она и Уставщиков. Молодец мама. Не отстаёт от сына. Тоже теперь будет мёрзнуть у чужих подъездов. Только ведь вроде бы женат. Что-то Валька Жулев говорил. Точно. И дети есть. Двое. Один раз видел его с ними на улице. Давно, правда. Все трое как отштампованные монеты. Только разного номинала. Двадцатик, десятик и пятачок. И куда законную теперь девать? Да, мама, молодец.
Потом думал о Наталье. Как только вспоминал последнюю близость с ней – в груди сразу начинало сжиматься всё, обмирать. Ни разу не было такого. Вулкан. Извержение вулкана, поглотившее его. Он не верил потом. Он не чувствовал себя. Как не чувствует себя освобождённый ветер, летающий пух.
Через пять минут уже одевался в прихожей. «Поеду, прогуляюсь». Хлопнул дверью.
Летел под фонарями на Льва Толстого.
Как только переехал через порог – женщина обняла, прижала его голову к груди.
Это была была фантастика! Счастье!
3
Вагон дёрнулся, поехал. На ночном перроне как нищие оставались светить для самих себя станционные фонари. С дощатым вокзальчиком за спиной и с палкой флажка в руке проплыл железнодорожник в фуражке и душегрейке. С летящими снежинками протянуло заблудившуюся оглядывающуюся собаку. Перрон оборвался, и поезд, стуча словно бы на месте, начал вязнуть в заснеженной темноте.
Михаил Янович увёл взгляд от окна.
В притемнённом купе смотрел на жестоко храпящего старика, борода которого вздымалась как дым. Покачивался с вагоном, доставал платок, вытирал глаза. Вновь слушал бомбящий храп. Вздыхал…
Циля Исааковна упала на лестнице. На площадке между третьим и четвёртым этажами. Разбился, хлынул кефир, три-четыре апельсина поскакали по лестнице вниз.
Михаил Янович в это время за столом в комнате писал.
Когда раздался звонок – удивился: мать всегда открывала дверь своим ключом.
Открыв, попятился от двери – двое мужчин натужно потащили в квартиру Цилю Исааковну, в пальто будто в мешке.
Остановились, удерживая ношу на весу. Cпросили у сына:
– Куда?
Но сын онемел. Вытаращенными глазами смотрел на сливовое лицо матери. На съехавшее лицо будто пьяной женщины.
Повернулся к Анне Тарасовне. Та, оттолкнув его, распахнула дверь в спальню: сюда!
Цилю Исааковну протащили и положили на диван сына.
Точно грузчики, выполнившие работу, мужчины хмуро пошли на выход.
Михаил Янович разучился говорить. Хотел что-то им сказать, остановить. Вдруг ноги его подкосились, и он свалился на пол, сдёрнув со стола скатерть.
– Миша! Миша! – хлопали его по щекам. – Очнись! Скорую надо. Срочно беги ко мне. Вызывай!
Михаил Янович сел.
Как сам гремел с лестницы, прежде чем схватить телефонную трубку Анны Тарасовны – не помнил.
Сидел на краю дивана, не спускал с лица матери глаз. Казалось, что мать еле-еле дышит. Но приехавший врач «скорой» сразу склонился, что-то потрогал у матери на шее. Потом распрямился и сказал: «Умерла». И, не обращая внимания на завывшего сына, сел писать какую-то бумагу…
Вагон всё время дёргали, словно будили, не давали спать. Старик на время прерывал храп. И вновь разражался.
Михаил Янович по-прежнему сидел у окна.
Под темнотой ползли заснеженные сизые поля. Мигали огоньки украинских деревенек. В стакане колотилась чайная ложка. В темноте всё возникало и возникало сливовое лицо матери, уткнутое самоё в себя.
Михаил Янович опять доставал платок, вытирал глаза, сморкался.
Как разъяснили ему потом на русских поминках в кафе, у матери была тромбоэмболия. Оторвался тромб. В легочной артерии. Мгновенная смерть. «Спасибо! Спасибо!» – рыдал он как бегемот, уводимый от всех Коткиным и его женой.
Сейчас было немножко стыдно. Такая несдержанность. Совсем не мужская…
В высоченном Киевском вокзале в Москве попрощался с храпливым стариком. Крепко пожал ему руку. Пошёл к высоким квадратным часам и встал под ними в очередь к нужной кассе. До Города оставалось ехать ещё двенадцать часов.
Из-за стекла назвали сумму за билет. Приготовленных в руке денег не хватило. Начал торопливо расстёгиваться, искать деньги Анны Тарасовны. Да что же это такое! Ни там ни тут. Снова искал по всем карманам.
– Долго вы? – поталкивали в спину, в рюкзак.
Нашёл, наконец, деньги Анны Тарасовны! Ещё в Украине обмененные на русские рубли. Начал развязывать узелок на платке. Зубами старался, зубами.
– Вот баба! Честное словно! – не унимался мужичонка за спиной.
Готлиф совал, совал деньги за стекло:
– Вот, вот, пожалуйста.
Вышел из очереди – весь рассупоненный как кучер. Взмахнул билетом и деньгами:
– Дальше едем!
4
В тот вечер звонок в прихожей раздался около восьми. Татьяна кормила Славика в комнате. Алексей Сергеевич трещал у себя на машинке.
– Алексей, открой! Наталья, наверное.
Круглов пошёл.
Однако на площадке стоял совершенно не знакомый, странно одетый мужчина.
Был он в форменном синем пальто с золотыми пуговицами, в шапке с завязанными ушами. А на ногах серые валенки с наплывами брюк. Интересны субъект. Почтового или железнодорожного ведомства.
– Простите, здесь раньше жила Ивашова Наталья Фёдоровна, – полувопросительно спросил мужчина.
– Правильно – жила, – согласился Круглов. – Пройдите, пожалуйста. Я дам вам адрес.
Круглов на тумбочке в прихожей стал писать.
Готлиф поздоровался с женщиной, кормящей ребёнка. Та кивнула. Затем её как-то воздушно подняло и перенесло с ребёнком куда-то в глубь квартиры:
– Алексей, можно тебя на минуту?
– Извините.
Круглов пошёл к жене.
Вскоре вернулся. Стал надевать пальто:
– Я вас провожу. Знаете, ночь. Долго будете искать нужный дом. Номера, как правило, у нас тёмные по ночам. Не освещены.
Шли на Льва Толстого. Готлиф говорил, кто он такой, откуда, зачем приехал в Город. Торопливо объяснял:
– …Понимаете, Наталья Фёдоровна моя давняя добрая знакомая. Мы с ней вместе читали книги в библиотеке. И вот, как говорится, будучи проездом в вашем городе, я решил навестить её…
Мужчина шёл, молчал.
– Простите, а она не замужем?
Готлиф торопился, заглядывал в хмурое лицо.
– Нет, не замужем, – ответил мужчина. И добавил странно: – Не успела.
У подъезда сказал:
– Подождите, пожалуйста, здесь. Её может не быть дома.
Однако вскоре вернулся:
– Вас ждут. Квартира номер три.
Торопливо взобравшись по лесенке первого этажа, Готлиф увидел Наталью в раскрытой двери.
Наталью трясло, она плакала, смотрела вверх, словно не видела Готлифа.
Михаил Янович бросился, Прямо с рюкзаком на горбу рухнул на колени, обнял женщину за ноги и тоже заплакал.
Как сводник, сделавший дело, Круглов закрыл распахнутую дверь, дождался щелчка замка, стал спускаться к подъездной двери.
Во дворе увидел едущего к подъезду Плуготаренко. Тут же юркнул в подъезд обратно и забежал на второй этаж. Потом на третий.
Слышал, как инвалид позвонил.
Представил вдруг, как в квартире толстуха кинулась и выключила свет. Как прижала медвежью голову к груди: «Тише! Тише! Сейчас уйдёт!»
Инвалид ещё звонил.
Потом хлопнула входная дверь.
Да чёрт бы вас всех побрал! – спускался по лестнице и хлопал по ноге слетевшей шапкой Круглов. Словно выбивал ею своё малодушие. Ну, Татьяна, как говорится, погоди!
5
Плуготаренко увидел их сам. Возле Главпочты. По широкой лестнице они взбирались к двери переговорного пункта. Со спины очень похожие. Оба тяжёлые и задастые как городовые. Только на мужчине были валенки. Он предупредительно раскрыл перед женщиной дверь.
Вот и пришёл конец, спокойно сказал себе Плуготаренко.
Не чувствовал ничего. Передвигал рычаги, не торопясь двигался в сторону дома.
Зачем-то заехал в Общество. Улыбаясь, посидел в плавающем дыму афганцев. Будто в веселящем газу.
Умный Громышев, забыв про ум свой, с испугом смотрел на лыбящегося инвалида.
Проков раздетым выбежал на улицу:
– Юра, что случилось? Что ты хотел сказать?
– Всё в порядке, Коля. Всё хорошо, – успокоил его Плуготаренко…
Приехав, раздевался в прихожей. Из комнаты летело: «Стоять! К машине! Руки на капот!»
В телевизоре два жирных братка в чёрных длинных пальто побежали с растопыренными руками к своему автомобилю. Побежали вперевалку. С неуклюжестью роботов. И сами шмякнули руки на капот. Что тебе оладьи на сковородку.
Плуготаренко мутно смотрел на экран:
– Неужели не надоело за столько лет?..
Вера Николаевна словно растворилась в комнате, замерла.
Сын поехал к себе.
Когда мать ушла на работу – позвонили в дверь.
Открыл.
– Вера Николаевна дома?
– Нет. И будет поздно. Что передать?
Баннова томно поглядывала на инвалида. Сказать или нет?
Плуготаренко встречал эту женщину. На площади, в сберкассе. Но не знал её фамилии. И вдруг понял – Баннова! Пресловутая Баннова! С азартом, во все глаза смотрел на Женскую Сладостную Сплетню, пришедшую вот прямо к нему в дом. Словно бы говорил ей: «Ну, ну, давай, говори, говори скорей! Не томи! А то ведь я ещё ничего не знаю!»
Однако сплетница всё так же томно оттанцевала от двери и спустилась по лесенке на улицу.
Ездил по квартире. Дышал не воздухом – золой.
Часа через два ещё позвонили. Теперь уже по телефону добавили: