Клара застала в квартире, адрес которой ей сообщили, своего мужа Александра с молоденькой девушкой. Она вошла в квартиру почти бесшумно, открыв дверь ключом, который нашла под ковриком. Клара слышала незнакомый женский смех и голос мужа, который она сразу узнала. Женщина до последнего сомневалась в том, что ее муж способен на измену. Она тихо прошла на кухню, не побеспокоив любовников, и ее взгляд упал на большой нож, который лежал на раковине. Рука словно сама схватила ножик, а ноги сами понесли к кровати, где с чужой женщиной забавлялся ее муж. Все внутри у нее вспыхнуло, как пламя невидимого огня. Она увидела его расширенные от ужаса глаза.
— Клара? Что тут делаешь? Как ты сюда попала? — он задавал слишком много вопросов и прикрывал голое тело одеялом. Девушка торопливо надевала свои вещи, разбросанные небрежно на кресле. Гулько вдруг увидел в руках жены нож.
— Клара, остановись! Клара, не делай этого!
Пожар внутри разгорался все сильнее и сильнее, заполняя все клеточки организма, и остановить его не было никакой возможности. Боковым зрением она видела, как побежала к выходу девушка. Клара ударила ножом прямо в грудь один раз, а потом другой и потеряла сознание. Сколько минут она так пролежала, женщина не помнила. Очнувшись, она увидела Сашу, лежащего на кровати в луже крови, а нож, которым она била, валялся рядом.
«Я не могла убить его», — было первой мыслью, в груди сильно жгло. Жар то разливался по всему телу, то медленно отползал. Клара сама вызвала «Скорую помощь» и милицию. Она сидела на стуле в углу комнаты и наблюдала, как врач производит с телом Саши какие-то манипуляции, а потом накрывает его простыней и говорит, обращаясь к милиционеру:
— Он мертв.
Клара смотрела на все происходящее, и тревожная мысль, как иголка, колола ее: почему она не остановилась, почему схватилась за этот проклятый нож?
— Как же вы так, женщина, — осуждающе произнес пожилой милиционер. — Это ваш муж?
— Муж, — она еле выдавила слово.
— За что вы его?
— Он был с другой женщиной.
— А, — он понимающе закивал. — Теперь мотив понятен. А женщина где? Кто она? Сбежала?
— Не знаю, не помню. Наверное, убежала.
Весь ее рассказ состоял словно из оборванных картинок, кусочков пазла, которые плохо складывались, потому что картину хотелось забыть навсегда. Женщина, конечно, раскаивалась, но ничего уже нельзя было изменить.
— Вот такая моя история. Кому-то это будет интересно?
— Клара Андреевна, скажите, а откуда вы узнали, что ваш муж встречается с женщиной в этой квартире, по этому адресу? Как?
— Дело прошлое, мой дамский мастер мне тогда все рассказала, Прасковья Щукина, потому что эта молодая хищница была ее ученицей. Девку эту потом не могли найти, она исчезла, уехала к какой-то дальней родственнице в деревню. А про Щукину я не сказала никому, человек доброе дело сделал, хотел мою семью спасти, зачем ей проблемы с ментами?!
Глава 26
Лиса свой хвост в свидетели взяла.
Наши дни
Алексей Сурин был следователем молодым, но, как говорят, подающим надежды. Дела, которые он вел, практически не вызывали вопросов у суда.
Нынешнее дело казалось ему скучным, нет, конечно, он делал все, как полагается, как и в других подобных случаях, но его ощущения прежде всего касались самого учреждения и его обитателей.
Для молодого следователя возраст был понятием относительным, и в его голову не приходили мысли о приближающейся старости, о возможных ограничениях, связанных с состоянием здоровья. С высоты его лет Алексею казалось, что старость — это время подведения итогов жизни, и за стареющими родителями должны, конечно, ухаживать дети, которых родители-пенсионеры воспитали людьми порядочными, трудолюбивыми, заботливыми. Столько пожилых людей, сосредоточенных в одном месте, он никогда не видел.
«Где же их дочери и сыновья, — недоумевал он, — почему оставили своих родных здесь?»
И еще одна деталь его неприятно здесь поражала, но он тщательно это скрывал, — запах. Запах в доме престарелых был сладковатым, чуть с приторным душком, который ощущался с первых же минут. Так пахнут лежалые вещи, старые фотографии и вековая пыль. Запах присутствовал повсюду, сильный и отчетливый — в каждом шаге проходящих мимо людей, в халатах медсестер. Так пахнут уныние, тоска и одиночество. Наверное, чтобы перебить этот запах, все медсестры просто обильно поливались духами, и смешение одного амбре с другим не достигало результата, запах концентрировался и становился более резким и удушливым. Неужели сам персонал это не ощущал?
— Может, вам водички? — в голосе директора дома-интерната Антонины Михайловны Котенковой ощущалось сочувствие. — Вы не заболели? Кашляете и кашляете.
— Нет, я здоров.
— А то мы вас быстро подлечим, не стесняйтесь, обращайтесь. У нас ведь социально-медицинское учреждение.
— Спасибо, мне рано быть вашим пациентом. Антонина Михайловна, вы обещали найти личное дело Щукиной, мне бы хотелось с ним познакомиться.
— Не получилось, Алексей Александрович.
— Давайте вместе посмотрим.
— Вы меня не поняли. Нет ее личного дела.
— Как нет?
— Вот так — нет. Перерыли девчонки все карточки, подняли архивы. Нашли только ее старую кардиограмму, когда врача ей вызывали, с сердцем плохо было.
— Антонина Михайловна, а исчезла только карточка Щукиной или тех девяти, что погибли на пожаре, тоже?
— Только Щукиной. Не понимаю, как это произошло. Кому нужна ее карточка?
Весь ее внешний вид говорил следователю: «И что ты мне сделаешь? Ничего!».
«Какой же я идиот, почему сразу карту Щукиной не изъял, слушал байки директрисы про пожар и ремонт, — Сурин разозлился на себя. — Ладно, будем без карты работать. Найдем больничную карту в поликлинике, пробьем адрес. Зря вы, Антонина Михайловна, игру со мной затеяли!» Вслух Сурин произнес:
— У нас готово заключение пожарной лаборатории: поджог неустановленным лицом.
— Вы уже давали мне это понять. Конечно, ищите, опрашивайте персонал, делайте свою работу. У нас от следствия секретов нет.
Свидетелей по данному делу он опрашивал в маленькой подсобке, Антонина Михайловна демонстративно закрыла свой кабинет и уехала по срочным делам.
В целом и в каморке было нормально, только вот те, с кем он беседовал, вели себя странно. Бывшая соседка убитой Щукиной, Глафира Сергеевна Юшкова, ничего не помнила. На каждый его вопрос щурила глаза, закидывала подбородок и, качая головой, произносила:
— Ой, не помню такого! Не знаю, не видела!
Опираться на путаные показания старой женщины было невозможно. Сурину казалось, что, спроси он сейчас ее фамилию, ответ был бы такой же:
— Не знаю.
Как с этим всем работать? Котенкова, конечно, хороша, к пропаже больничной карты Щукиной она явно имеет отношение, только вот за руку ее никто не хватал, а значит, обвинить безосновательно ее нельзя.
— Ой, вспомнила, вспомнила, что Паша говорила, прежде чем в коридор пойти!
— Какая вы молодец, Глафира Сергеевна!
— Ноги у нее болели, суставы на коленках, так она ругалась, что мазь совсем не помогает.
Ну вот, приехали. Такой свидетель — и врагов не надо.
Еще начальство дает поручения: встретиться с какой-то журналисткой, которая ведет собственное расследование, материал в газету собирает. Начальник Сурина и начальник журналистки — друзья детства, вот они между собой и договорились, а ему бы хоть что-то у этих полоумных старух узнать. Пока грош цена таким свидетельским показаниям.
Медсестра Нина, дежурившая в ночь, когда произошел пожар, производила впечатление адекватного человека, нарушившего должностную инструкцию.
— Нина Александровна, как же так получилось, что вы не видели, как начался пожар, как ушла далеко в коридор Щукина?
— У нас же не тюрьма, люди где хотят, там и ходят.
— То есть ночью передвижение у вас свободное, особенно если медсестра спит.
— Да я в подсобке на пять минут всего прикорнула. Не имела права, знаю, но вот отключилась, устала. У нас, знаете, вечер на вечер не приходится. Пока назначения выполнишь, лекарства раздашь, время быстро летит. Я только на стульчике пристроилась, а потом услышала крики, выбежала, а дым вовсю валит. Я и пожарных вызвала.
— А кто-то может подтвердить, что вы находились во время пожара в подсобке?
— Не знаю, я никого не видела.
— А дверь в подсобку была закрыта изнутри?
— Не помню. Честное слово, не помню. Ночь была.
Что ночь, что день, проблемы с памятью были не только у жителей дома-интерната, но и у персонала.
— Что вы можете рассказать о Прасковье Петровне Щукиной? С кем она общалась? Кто к ней приходил? Сын у нее бывал?
— Сын у нее в Америке живет, это она на каждом углу рассказывала. Не помню такого, чтобы сын к ней приезжал. Еще знаю, что была она когда-то модным парикмахером. Общением жизнь пенсионеров назвать сложно — каждый рассказывает про себя и не слышит другого. Жизнь здесь скучна и однообразна. У многих стресс, тоска, апатия.
— И у Щукиной тоже?
— Не знаю. Вот в первой палате женщина тоскует по своей собаке, вот это точно знаю.
— По какой собаке?
— Ну, той, что дома осталась. Родственники ее сюда полгода назад определили, а она до сих пор по собаке плачет, которая у нее жила. Старики привыкают к животным, прямо как дети.
— Спасибо, Нина Александровна. — Вся беседа ровным счетом не имела отношения к делу. Выговор медсестре объявят без его участия.
Порадовал только один свидетель, который вызвался к Сурину сам, Алексей не знал о его существовании. Дедушка был бодрый и оптимистичный.
— Разрешите представиться, Петр Петрович Чудов, бывший участковый. Коллега ваш.
— Очень приятно, Петр Петрович, проходите, — хоть один адекватный дед попался.
— Я слышал, вы со свидетелями беседуете. Я тоже в свое время свидетелей опрашивал. Напишет, бывало, неравнодушная старушка заявление о том, что Петров или Сидоров гонят самогон, а я разбираюсь.