— Два старших воюют… А Юрка и Наташка там, в Одессе…
Помолчали немного, переглянулись, потом Тринько сказал:
— Итак, товарищи комсомольцы, за нарушение воинской дисциплины, комсомольцу Казатини объявлен строгий выговор с предупреждением. Собрание считаю закрытым.
На безоблачном небе будто замерло палящее солнце. Море искрится миллионами солнечных зайчиков, словно насмехается над моряками, которые изнывают от жары и жажды. Вокруг шлюпки резвятся беззаботные дельфины. Их черные спины мелькают у самых бортов.
Пить… Хотя бы стакан воды!
Во фляге осталось уже совсем немного…
Купание освежало не надолго, после него сильнее чувствовались усталость и голод. Решили не купаться.
Очередные гребцы, тупо глядя на дно шлюпки, медленно вздымают отяжелевшие весла. Отдыхающие — с надеждой всматриваются в горизонт. Но горизонт чист. Над головой раскаленное солнце.
Как хочется пить…
С вечерней прохладой увеличивались муки голода. Они стали так сильны, что заглушили даже жажду. Но нет ничего на шлюпке.
Решили размочить в воде кожаные ремни, ботинки.
Ночь нависла над морем. Темный, словно бархатный, купол неба усыпан серебристыми звездочками. Они равнодушно смотрят на шлюпку, затерявшуюся среди моря.
К утру кожа нисколько не стала мягче и по-прежнему не поддавалась зубам. Тогда ее мелко нарезали и залили остатками воды. Эту кожаную кашу и съели на завтрак.
Бесконечно долго тянулся жаркий день. Все вокруг казалось мертвым. Даже мелкая рыбешка перестала плескаться. В глазах рябило от ослепительного блеска зеркальной воды.
Булатов дремал, прикрывшись мокрой рубашкой. На веслах сидели Платонов и Казатини.
— Не могу… Не могу… — шептал Платонов, с трудом подымая весло.
Минутная пауза и снова:
— Не могу… Напьюсь…
— Не дури! — прикрикнул Казатини.
Но Платонов уже положил весло и черпал ладонями воду. Он пил долго и жадно.
Наступила еще одна ночь. Она уже не пугала своим безмолвным мраком, не радовала сверкающей нарядностью. Матросы будто не замечали ее.
Притупилось и острое ощущение голода. Только щемящая и тупая боль в животе напоминала о пище. У Платонова появилась резь в желудке, началась рвота. За эти часы он так ослабел, что еле отсидел на веслах свой час, а потом в полном изнеможении упал на дно шлюпки. Не помогли ему и те последние капли пресной воды, которые отдали товарищи.
Перед рассветом подул легкий западный ветерок. Он крепчал с каждым часом. На небе появились облака. Их становилось все больше, и вот уже небо, словно отяжелев, опустилось, прижалось к воде. Море стало серым. По нему заходили волны с небольшими белыми гребнями.
Ветер был попутным, и моряки, сшив из бушлатов и форменок парус, подняли его на весле, как на мачте. Шлюпка заметно увеличила скорость. Вода, весело шурша, бежала вдоль бортов шлюпки, изредка обдавая моряков солеными брызгами.
Все были рады: прохладно и можно не грести.
Только Платонову стало еще хуже. Он, измученный болезнью, почти не подымался со дна шлюпки.
Четвертые сутки в открытом море. Ветер стих, разошлись тучи, и опять солнце неистовствует. Голода уже не чувствуется, но пить хочется страшно. О воде мечтают, как о счастье, нет-нет да и заговорят о ней.
— И до чего у нас в Большой Сосновке вкусная вода, — хрипит Булатов и, полный воспоминаний, блаженно щурит глаза.
— А у нас ключевая, — шепчет Платонов запекшимися губами.
— Наплевать и забыть ту и другую! — заявляет Казатини. — Нет воды вкуснее той, которую рыбаки в море находят. У нас в Одессе несколько раз бывало, что находили моряки в море бочонок с водой, анкерок по-нашему… Вот уж там вода, так вода…
— Уговор забыли? — спрашивает Тринько.
— Да, был уговор не говорить ни о еде, ни о воде.
Идет маленькая шлюпка по морю. В ней четыре человека изнывающих от жажды и голода.
— Рыбы-то кругом сколько… Удочку бы мне, — мечтательно говорит Казатини.
— У меня есть, — отвечает Тринько и достает из кармана моток лески и крючок.
Казатини выхватывает это богатство из рук Тринько, осматривает, ощупывает, потом нацепляет на крючок кусочек размоченной кожи и закидывает удочку.
Все взоры теперь прикованы к поплавку, покачивающемуся на волнах. Время тянется мучительно медленно.
— Не нравится рыбе наша пища, — криво усмехаясь, говорит Булатов.
— Да, насадка незавидная, — подтверждает Казатини.
— Клюет! — кричит Платонов и лихорадочно блестящими глазами смотрит на туго натянувшуюся леску.
Казатини подсекает и осторожно вытаскивает из воды большого окуня. Он бьется на дне шлюпки, широко открывая рот.
— А есть его нельзя, — неожиданно говорит Платонов и опять опускается на сидение. — Нельзя есть сырую рыбу…
— Зато ее жевать можно! — кричит Казатини. — Я слыхал, что в рыбе есть пресная вода и ее можно выжать!
Окуня разрезали на четыре части и стали сосредоточенно жевать. Жажда не исчезла, но как-то притупилась.
Казатини вновь забросил удочку, насадив на крючок кусочек окуня.
Опять томительные минуты ожидания.
— Анкерок! Анкерок с настоящей водой! — кричит Тринько и показывает пальцем на какой-то предмет, виднеющийся в море.
Все вскакивают на ноги, всматриваются в искрящуюся поверхность моря. Действительно, на волнах покачивается что-то, похожее на бочонок.
— На весла! — командует Булатов и садится к рулю.
Платонов и Тринько снова взялись за весла, а Казатини устроился на носу шлюпки. Он не мог оторвать глаз от таинственного предмета.
Но чем ближе подходила шлюпка к анкерку, тем строже становились глаза Казатини. Из них уже исчезла радость, уступив место недоумению: не похож этот предмет на драгоценный анкерок.
И вдруг, когда накатилась волна, из воды высунулся свинцовый колпак.
— Полный назад! Мина! — крикнул Казатини.
Шлюпка прошла в метре от мины.
— Вот тебе и напились, — сказал Казатини, садясь на весла.
На пятый день появилась большая черная туча и закрыла полнеба. С морем ее соединяла серая стена дождя. Скоро упали первые крупные капли. Матросы жадно подставляли под дождь ладони, ловили его открытым ртом.
Но туча нависла над шлюпкой только краем и дождь скоро прекратился. Матросы выжимали мокрое белье, глотали мутные струйки стекающей с него воды.
Никогда еще вода не казалась им такой вкусной.
Прекратился дождь, и солнце вновь засияло с умытого неба. Платонов уже не выдерживал за веслами больше получаса, а к вечеру не мог даже встать на ноги. Он неподвижно лежал на дне шлюпки. Его глаза были широко открыты. Глубоко ввалились щеки, заросшие седоватой щетиной.
— Сержант Платонов, приказываю вам заступить на вахту, — строго сказал Булатов, наклоняясь над Платоновым.
Тот посмотрел на него и ничего не ответил.
— Немедленно выполняйте приказание, сержант Платонов! Здесь лежать имеют право только мертвые! — закричал Булатов.
Глаза Платонова стали осмысленными. Он зашевелился, поморщился и простонал:
— Помогите встать…
Шестые сутки. — Булатов словно спит наяву: в голове какой-то туман, в глазах двоится. Платонов свалился во время ночной вахты и больше не вставал. Не помогли ни приказания, ни просьбы, ни уговоры. Казатини трудился над последним ботинком, разрезая его на мельчайшие кусочки.
Никаких признаков земли.
Пить… Пить…
Булатов, полулежа на корме, управлял шлюпкой.
Он думал о доме, родной части, а чаще всего о своей маленькой команде. Какие хорошие все эти ребята! И Тринько, и Платонов, и Казатини. Шесть суток без воды…
Сколько раз он читал в книгах, что в подобных обстоятельствах люди становятся зверями, теряют все человеческое. А здесь?.. Здесь окрепла дружба. Вон и сейчас Казатини подсел к Платонову и, бодрясь, ласково говорит ему:
— Ну, Женька, как дела? Крепись, Анапа совсем где-то рядом. Вишни, черешни… Красота! Помнишь, нам комиссар частенько о факторах рассказывал, от которых зависит победа? Мне кажется, у тебя с моральным фактором не все в ажуре, Женя. Нажми на него. Понял? Нажми!.. Знаешь, а я уверен, что ты скоро будешь петь в Большом театре… И вот ты на гастролях в Одессе. Шум, аплодисменты, трехметровые афиши!.. Ты поёшь, как в тот вечер на шлюпке, все плачут, а в первом ряду сидит красивая пара: он и она. Она, конечно, плачет как и все, а ее муж улыбается… Ты, конечно, догадываешься кто этот человек?.. Это инженер судостроительного завода Карп Казатини.
— Отпелся я, Карпуша, — чуть слышно шепчет Платонов.
Весло вываливается из ослабевших рук Тринько. Он, ничего не понимая, смотрит на него, потом падает на дно шлюпки.
Прошла еще одна ночь. Над головой опять поднялось все то же беспощадное солнце. Все матросы в полузабытьи. Только Казатини еще способен сидеть на веслах. Тишина. И вдруг Казатини закричал:
— Анапа! Анапа!
Булатов и Тринько приподняли отяжелевшие веки.
На горизонте чуть обозначилась темная полоска земли. Правда, она почему-то не с левого, а с правого борта, но сейчас никто об этом не задумывается. Все думают только об одном: там вода, жизнь…
— Живем, братцы, живем! — кричит Казатини.
Улыбаются Булатов и Тринько. Даже Платонов попросил приподнять его.
Земля… Желанная земля…
Гребли весь день, а земля все еще далеко… «Если и доберемся до нее, то только завтра», — думает Булатов. Хватит ли сил? Платонов и Тринько уже лежат на дне шлюпки. Булатов тоже временами теряет сознание. Только Казатини, зажмурив глаза, упрямо рвет веслами эту ненавистную сейчас соленую воду.
Словно ища поддержки, Булатов осматривает море и видит большой теплоход, нагоняющий шлюпку. Он не верит своим глазам и тихонько зовет:
— Казатини…
Тот вздрагивает, открывает глаза и уже не спускает их с приближающегося теплохода. А тот, мощно вспарывая воду, догоняет шлюпку…