Семен оглядел свою левую ладонь, точно читал по ней. Цигарка, зажатая между большим и указательным пальцами, дымила. Семен вскинул голову. Зашевелились усы.
– Над машинкой взрывной сидел наш самурай. Ждал, когда в порту все десантные катера соберутся… Если бы не те японец с японкой, было бы трауру. А так двумя пальцами отделались. Потом приходили ко мне в госпиталь те японцы, цветы и сакэ приносили…
– Сакэ и с тремя пальцами мимо не пролетит, – встрял отец, подмигивая.
Соседи разулыбались и загалдели.
– Памятник надо поставить твоим пальцам! – воскликнул дядька, которого называли Рыбиным. Он не курил. Сверху было хорошо заметно, что челюсть у него шире лба.
Где я видел раньше этого Рыбина? И слышал тонкий, горловой, как у нашей мамы, голос. Где? Что-то мерещится, а вспомнить – никак.
– Один нам нужен памятник для всех – мирная жизнь, – сказал Семен, затянулся и выпустил волнистое кольцо дыма. – Ух и табак – благость!.. Лишь бы мир да такой табачок был. Верно, Василий?
– Пусть только пикнут еще, – пробормотал отец и взглянул исподлобья куда-то поверх соседей, – и немцы и их союзнички…
– Говорят, на Южном Сахалине с табачком туговато? – спросил Рыбин, отдувая дым от себя.
– Табак, он везде сейчас дороже хлеба, – ответил Семен и выпустил новое кольцо.
– Посадим и табачок, живы будем, – сказала бабушка. – Семян я взяла. Турецкий табак у нас.
– Ну, это когда еще новый вырастет, – заметил Рыбин, отмахиваясь от дыма руками.
– Да тебе-то чего? – с сильным хмыком ответил отец. – Не куришь ведь.
– Сочувствующий я курякам, – ответил Рыбин и засмеялся вдруг басом.
Я перевернулся на другой бок и достал из своей сумки альбом. Меня поташнивало, и я решил отвлечься. Слушать пустые разговоры не хотелось. Нет чтобы все время рассказывать друг другу о войне, как ходили в атаки, лазили за «языками», подбивали танки… Ну вот – Семен заговорил о своей жене.
– … Вернулся я в Иркутск, а Марья моя за другого вышла… Пил три месяца, потом пошел в райком. Так и так, говорю, понравился Южный Сахалин, а потому как одинокий стал, направьте туда. Найду себе там японку…
Волны шарахнулись в борт, как стадо коров в тесном проулке. И вдруг нас потащило вниз, потом вытолкнуло вверх. И начались качели. Мама вытянулась на нижней полке. Соседи разлезлись по своим полкам. Мама постанывала, когда пароход проваливался. Лицо ее бледнело все сильнее.
– Выведи меня на воздух, мама, – попросила она бабушку, словно отца тут и не было.
Бабушка и отец взяли маму под руки и повели к трапу. Рыбин, хватая воздух большим ртом, тоже шел на палубу. У самого трапа он прихватил рукой челюсть и побежал. На верхних ступеньках мелькнули подковки на каблуках его яловых сапог.
– А ты выдюжишь? – спросил Семен, садясь на полку против нашей.
Я что-то промямлил: нужен он мне, такой «десантник», который любит японцев. А внутри в самом деле становилось муторно.
– Ты должен выдюжить, – продолжал он, – иначе какой из тебя вояка?
– Дядя, а Герка наш знаете как здорово про войну рисует! – сказал проснувшийся Юрик. Он взял у меня с колен альбом и подал Семену.
Тот перелистал альбом.
– Чувствуется рука, – сказал Семен протяжнее, чем говорил раньше, и вернул альбом. – Только война сплошь у тебя тут… Вот и говорю – вояка.
– У него есть и про синее море, белый пароход, – ответил Юрик, – только в колзине – доставать далеко.
– Вот именно что в «колзине», – ответил Семен и взял Юрика к себе на колени. А мне сказал: – Рисуй лучше собак, яблоки, дома с дымом. Скоро на войну мода пройдет.
Я скривил губы и засунул альбом в сумку. Какие еще собаки, яблоки, дома? Я думаю про деда. Дай себе волю – и слюни распустишь. Смотрел, помню, кинокартину цветную «Бэмби» и залился слезами, когда у Бэмби, крошечного олененка, охотники убили мать… Пусть Борька попробует еще раз заикнуться об оркестре, я ему покажу!..
И тут что-то накатилось изнутри к горлу. Я спрыгнул – только сетка взвизгнула за мной – и побежал к трапу. Ноги вынесли меня на палубу. Я протиснулся между людьми у поручней на борту и свесился над морем.
Люди с зелеными лицами вокруг меня делали такие движения, точно хотели выброситься в море, но в последний момент раздумывали. Я поглядел на них и сам сделал такой же рывок за борт. Пароход в этот миг дал крен на наш борт, и мои руки отцепились от поручней.
Сердце замерло – я повис над рокочущей пропастью. Потом скользнул вперед и вниз. Но чьи-то большие руки поймали меня сзади.
Слева я увидел на спасительной руке только три пальца. И еще я заметил, как самопал и одна ракета выскользнули из кармана и плеснули в тяжелой волне. Я и не пожалел об этом. Тут же услышал я топот сапог и прерывистый голос отца:
– Семен… У меня в глазах, веришь, темно стало… Легче бомбежку перенести…
– У меня самого колени дрогнули, – сказал Семен, вытирая лоб ладошкой.
– А я нырять уж собрался, – объявил Рыбин и вновь свесился с борта.
Отец потеребил мои волосы и укрыл полой шинели.
– По реке ходить – красота: не мутит тебя, не тошнит, – сказал Рыбин, вздыхая. – Так не живется ж на месте…
– Не паниковать! – отозвался отец. – Скоро шторм кончится.
– Может, полегчает, – обрадовался Рыбин.
– Сейчас подлечим вояку, – сказал Семен. – У меня есть лекарство.
Они отнесли меня к будочке твиндека.
Семен спустился вниз. Отец отошел к маме, которая висела на поручнях. Иногда он зорко глядел в мою сторону. А мне стало так плохо, что я заскулил. С носа на руку упала теплая капля.
– Вот так вояка! – раздался надо мной голос Семена. – Уже сопли распустил. Кто же десантом командовать будет?
Я поднял глаза и увидел в правой руке Семена синюю кружку с алой ягодой.
– Это брызги, – ответил я и вытер нос.
– На, – сказал он, протягивая кружку с клюквой, – покидай в рот.
От одного вида кислой ягоды приятно свело челюсти. Я отсыпал клюкву в горсть, а потом – в рот. Раздавил ягоду языком, и терпкий сок полился в горло.
– Лучше? – спросил Семен.
Я уронил в ответ тяжелую голову.
– А это маме, – попросил я, отдавая назад полкружки клюквы.
Семен отнес кружку маме.
Над мачтой неслись кудлатые обрывки туч. Я поежился и заклацал зубами.
– Замерз, – сказал Семен, поставил меня на ноги и повел в твиндек.
Они с бабушкой уложили меня в постель на нижней полке. Я стал про себя прощаться с жизнью, с ребятами, с планом… А Юрик топтался по мне и спрашивал:
– Гера, а ты со мной будешь на белом пароходе?
– Отстань! О-о-ох!..
– Скажи, тогда отстану.
– Нет, – ответил я еле слышно.
– Почему? – Юрик уселся мне на живот.
– Отстань, кому говорю! О-о-ох!..
– Потому, что ты травишь, да?
– Отстань…
– Скажешь, тогда отстану.
– Тебе нельзя говорить. Ты предатель.
– Ага, знаю! – Юрик подпрыгнул на моем животе. – Ты будешь драться с японцами, а я чтоб на этом «Оранжаде» с девчонками плавал. Не хочу! Я с тобой. И галеты мне не надо…
– Дурачишка, на нем знаешь как хорошо… А со мной опасно…
– Не боюсь, – ответил брат и запрыгал на моем животе.
– Бабушка, забери его, – простонал я.
Бабушка перенесла братца на противоположную полку и сказала:
– Не вяжись к нему, унучичек. У него одни бомбы на уме. – Она затужила косынку за концы и добавила: – С ним головы не сносишь.
– А я и так помру, – серьезно ответил Юрик. – Тетя Вера померла, и я помру.
Бабушка порывисто прижала его голову к себе и заплакала. Она утирала слезы пальцем с толстой, потрескавшейся кожей.
Я закрыл глаза, пытаясь уснуть. Но в это время отец, Семен и Рыбин привели маму. Ее уложили на противоположной нижней полке.
Отец говорил громко, точно соседи были глухие:
– Какая жизнь без друзей?! Был у меня друг Федя – под Кенигсбергом снайпер угомонил… Саньку Чирикова самурай на тот свет отправил. Чума и Зимин – те на материке остались… Дай, Семен, я тебя поцелую… Ц-ц-м-м-м… Ты друг мне теперь. Друг навеки!.. И ты, Рыбин, друг.
Что, если Борька, Скулопендра и Лесик не смогут пробраться ко мне? Как я жить без друзей буду?! И мне сразу стало хуже раз в десять.
5
– Сахалин! – закричал в наш твиндек матрос на третье утро плавания.
– Сахалин! – Люди бросились к трапу. Загремела железная лестница. – Сахалин!
Я зашевелился, надел шинель и тоже пошел на палубу. Ноги мои хорошо сгибались, но распрямлялись с неохотой.
Над передней мачтой покачивалось горячее солнце. Пуговицы на моей шинели засияли, как начищенные пылью пятаки для игры в «остенок». Мы сгрудились у правого борта и жадно смотрели на землю, гряду сопок, которые медленно подплывали к нам. Снежные полосы в западинах искрились на солнце.
– Сахалин!
Матросы в брезентовых робах, в тельняшках поливали палубу из шлангов. Водяная пыль сеялась на нас. Но мы не уходили от борта.
– Южный Сахалин!
Люди щурились от солнечных зайчиков и растягивали бледные губы.
Пароход подплывал к городку у подножия лиловых сопок. Домики цепко держались за прибрежную землю, а от моря японцы отгородились длинной бетонной дугой волнолома. В этом волноломе был проход. По левую сторону прохода над серым цоколем волнолома возвышалась башенка маяка.
В порту стоял уже пароход. Справа и слева от парохода щетиной торчали мачты катеров. А самые края бухты были пустынны. Только в левом углу, перед широкой песчаной полосой, были разбросаны разбитые катера и баржи. У некоторых лишь нос торчал из воды да мачта. Я сразу прикинул, что на этом корабельном кладбище можно обосноваться нам с ребятами.
Мы остановились на рейде. Черная с красной полоской труба загудела, вспугнув чаек с волнолома. Они лениво полетали над стеклянным морем и вновь уселись торжественным» рядами на волнолом.
В ответ на гудок нашего парохода катер вывел из гавани огромную баржу. Он ловко подвел ее к борту «Советов». Наши матросы пристегнули ее канатами к пароходу и спустили широкий трап. На барже его приняли два японца.