А л е к с а ш а (появился в дверях и глядя в сторону). К вам поручик.
Г р и б о е д о в. Кто, кто?
А л е к с а ш а. Поручик. (Показал головой на Нину.) Ихний. (Скрылся.)
Входит С е р е ж а Е р м о л о в.
Н и н а (радостно). Сережа! (Вспомнив, что она теперь «светская дама».) Я хотела сказать: Сергей Николаевич… Как не совестно, право, вы совсем забыли нас…
С е р е ж а. Боялся помешать вашему счастью. (Целует ей руку.)
Н и н а. Это просто глупо с вашей стороны. (Выдернула руку и повернулась к Грибоедову.) Александр, вы… ты позови меня, когда можно будет… (Церемонно поклонилась, сделала дурашливый книксен и убежала.)
Г р и б о е д о в (смеясь). Как видите, мы всё такие же! Вам не следует ее забывать. Вы для нее самый дорогой друг. А нам уезжать скоро.
С е р е ж а. Потому именно я и решился зайти. Давеча у генерала Сипягина обсуждали путешествие ваше в Тавриз и Тегеран. Надобно ли объяснять вам, что оно небезопасно?
Г р и б о е д о в. Объяснять не стоит. Я привык к путешествиям азиатским.
С е р е ж а. Вы чиновник, облеченный важной государственной миссией. У вас свои виды. Но в жизни вашей кое-что переменилось. Вы не один. Возможен ли только служебный эгоизм — с вами молодая жена.
Г р и б о е д о в. Ах, вот в чем дело! Неужели все-таки я дал вам повод так думать о себе? Вы уважали меня когда-то, Сережа.
С е р е ж а. Мало бы сказать — уважать. Вот этой рукой трижды переписывал вашу комедию — ведь был писатель Грибоедов.
Г р и б о е д о в. Собирался быть.
С е р е ж а. Однако почему же этого не случилось? Разве друзья ваши не предпочли Сибирь, каторгу или не мучаются здесь, в солдатчине?
Г р и б о е д о в. Солдатчина разная бывает.
С е р е ж а. Не понимаю. Не понимаю и никогда не пойму, как не пойму дружбы вашей с Булгариным!
Г р и б о е д о в. Когда я думаю о Булгариных нашей литературы, я не только мирюсь, я радуюсь, что так и не попал в их писательский круг. Сколько от них звону и суеты в литературе, а на деле — грязь и грязь.
С е р е ж а. Но ведь вы дружите с ним, с Фаддеем-то Булгариным, дружите?
Г р и б о е д о в. Сочтите это, если угодно, за ничтожность моего характера. Впрочем, естественную. Он был единственный в постоянстве человек, который почитал во мне литературный талант. Сколь важно мне это было! Стремясь в литературу, я встречал лишь уклончивые улыбки. И позже, когда созрели во мне смелые мысли и я нуждался лишь в окончательной твердости, — уклончивые улыбки продолжались. А он верил. Нашептывал доносы и на меня, дрожал от страха, но верил. Таков Фаддей. И я не смог бы без него. Слабость человеческая.
С е р е ж а. Вы странно говорите. Слабость? У вас? А сейчас вы… пишете?
Г р и б о е д о в (резко). Нет.
Входит М а л ь ц е в.
Что случилось?
М а л ь ц е в. Завтра утром отправляется фельдъегерь в Петербург…
Г р и б о е д о в. Дела обычные. Приготовьте бумаги.
М а л ь ц е в. Но ко мне только что заезжал доктор Макнил, состоящий при английской миссии.
Г р и б о е д о в. А! Он уже здесь!
М а л ь ц е в. Проездом.
Г р и б о е д о в. Проездом?
М а л ь ц е в. Вскоре отправляется в Персию. Выражал желание засвидетельствовать вам свое почтение.
Г р и б о е д о в. Извинитесь, Иван Сергеевич, сегодня не смогу.
М а л ь ц е в. Хорошо-с. (Уходит.)
Г р и б о е д о в (Сереже). Да, у каждого своя солдатчина.
С е р е ж а. Вы ждете предписания о незамедлительном выезде в Тавриз?
Г р и б о е д о в. Полагаю, что не в Тавриз, а в Тегеран.
С е р е ж а. Но ведь как раз там, насколько мне известно, вас особенно ненавидят?
Г р и б о е д о в. А почему, собственно, я должен рассчитывать на любовь к себе?
С е р е ж а. Но об этом знают и в Петербурге?
Г р и б о е д о в (улыбнувшись). Полагаю, что знают.
С е р е ж а (потрясенный). Позвольте… Значит, знают? Скажите мне, а тогда, когда были вы под арестом, вы спаслись лишь по счастливой случайности?
Г р и б о е д о в. Может быть, и по случайности.
С е р е ж а. Нет, они ничего не забыли. Они и комедию вашу помнят. Они обо всем помнят! И вы послушно едете? Едете в Тегеран? И будете настаивать на уплате контрибуции в то время, когда настроение там…
Г р и б о е д о в. Не только контрибуции. При заключении Туркманчайского мира я говорил о пленных, которых насильно увезли отсюда, из Грузии, Армении, Адербиджана. Тут уступка немыслима. Иначе Россия предстанет не как покровительница, а как мачеха несчастных кавказских народов. Петербург простит, коли я буду сговорчив. Господин Макдональд, полковник английской службы, даже одобрит… Ну, а вы, ваши друзья, трактующие о верности мыслям, как они посмотрели бы на такую уступку?
Сережа сидит молча, опустив голову.
Вот видите. Стало быть, не ради возвышения графа Паскевича, не для славы графа Нессельрода я собираюсь ехать. Россия должна стать надеждой для всех народов, ее населяющих! Как знать, быть может, это и есть часть того великого дела, ради которого отдали свою жизнь безумцы на Сенатской площади? Но я еду не умирать, я еду утверждать эту надежду. И я счастлив, слышите ли, счастлив, что являюсь полномочным министром русским. Это значит, честью отвечу за каждый свой шаг и каждое слово!
С е р е ж а (бросаясь к нему). Простите меня! Как я смел думать о вас иначе! (Обнимает его.) И я верю, верю! Вы родились под счастливой звездой — вас никогда не покинет мужество.
Г р и б о е д о в. Полноте, поручик. Но вы, кажется, плачете? Неужели плачете? Разве это обязательно при разлуке? (Улыбаясь, провожает его.) Не забывайте Нину.
Сережа уходит.
(Один.)
Нас цепь угрюмых должностей
Опутывает неразрывно…
В дверях стоит М а л ь ц е в.
М а л ь ц е в. Что-то новое… Прекрасные строчки!.. А я вот опять к вам со своими мизерами.
Г р и б о е д о в. Бумаги? Давайте, будем подписывать. (Сел за стол.) Так… Значит, доктор Макнил уже направляется в Тавриз?
М а л ь ц е в. В Тегеран. В ближайшие дни.
Г р и б о е д о в. Как думаете, почему бы такая поспешность?
М а л ь ц е в. Полагаю, господин Макдональд, находящийся там, вызывает его.
Г р и б о е д о в. Что вы! Доктору Макнилу положительно нельзя без нас! Советую тоже собираться в дорогу.
М а л ь ц е в. Но ведь вы продолжаете настаивать на задержке в Тифлисе?
Г р и б о е д о в. Я настаиваю, но зато доктору Макнилу уже известно, что из Петербурга скачет новый фельдъегерь с предписанием о нашем незамедлительном отъезде. Готовьте чемоданы, дорогой Иван Сергеевич.
М а л ь ц е в (улыбается). Вы шутите…
Г р и б о е д о в. Я не шучу. Доктор Макнил никогда не ошибается. Все правильно. (Углубляется в письмо.) Кстати, еще один вопрос, Иван Сергеевич.
М а л ь ц е в. Слушаю вас.
Г р и б о е д о в. Как вы думаете, откуда у Константина Константиновича Родофиникина столь много частных известий обо всем, что делается в Тифлисе?
М а л ь ц е в. Я полагаю, из сообщений ваших.
Г р и б о е д о в. Что вы! Зачем бы я затруднял почтеннейшего Константина Константиновича мелочами?! Посмотрите, ему известно, что я не только давал обед в доме князя Чавчавадзе, но и то, что жена моя была в белом атласном платье и на голове у нее были желтые цветы! Замечательно. Папа́ Родофиникин, пи́куло-человекуло, имеет немало своих наблюдателей в Тифлисе, вы не находите?
М а л ь ц е в. Не имею представления, Александр Сергеевич. Мне известно только, что женитьбой вашей недовольны.
Г р и б о е д о в (возвращая Мальцеву бумаги). Бог мой, отчего такая досада на чужое счастье! Пожалуйста, возьмите запечатайте.
М а л ь ц е в. Слушаю-с (Хихикнул.) Пикуло-человекуло! Уж не Константина ли Константиновича вы так?
Г р и б о е д о в. Константина Константиновича. Именно его.
М а л ь ц е в (укладывая бумаги). Ах, Александр Сергеевич, не смею и выразить тех чувств, которыми я охвачен, служа такому человеку, как вы.
Г р и б о е д о в. Чувства, даже искренние, не всегда соответствуют действиям. Спокойной ночи, Иван Сергеевич.
Мальцев уходит. Гаснет свет, и затем мы видим Г р и б о е д о в а, сидящего за столом. Горят свечи. Он пишет. А Н и н а устроилась на кушетке напротив него. Она полулежит, свернувшись калачиком.
Н и н а. А кому ты сейчас пишешь?
Г р и б о е д о в. Кому пишу? Своему дружку, Варваре Семеновне Миклашевич.
Н и н а. А что вы… что ты ей написал?
Г р и б о е д о в. Могу прочитать. (Хитро щурясь, посматривает на Нину и читает.) «Жена моя, по обыкновению, смотрит мне в глаза, мешает мне писать, знает, что я пишу к женщине, и ревнует…»
Н и н а. Вот и неправда. Ничего похожего.
Г р и б о е д о в. Подожди, еще не все. (Читает.) «Наконец, после тревожного дня уединяюсь в свой гарем. Там у меня и сестра, и жена, и дочь — все в одном милом личике. Полюбите мою Ниночку. Хотите ее знать?…»
Нина машет руками и прячет лицо в подушку.
Изволь, изволь слушать, раз потребовала, чтобы читал. (Читает.) «Хотите ее знать? В Мальмезон в Эрмитаже, тотчас при входе, направо, есть Богородица в виде пастушки Мурильо — вот она».
Н и н а. А может быть, эта пастушка совсем и не хороша? Ведь я ее не видела.
Г р и б о е д о в. Конечно, не хороша, непременно не хороша! Как же по-другому, когда она на тебя похожа?!
Н и н а (обхватив его за шею руками). Грибоедов… А мне жаль, жаль, по правде жаль, что письма эти не мои, а для других, для Варвары Семеновны…
Г р и б о е д о в. Пастушка, скоро я буду писать и тебе.
Н и н а. Почему? (Встревоженно смотрит на него.)