. Измайловцы идут! Я узнаю их флейты.
Окно распахнуто. Лицеисты у окна. Музыка.
П е ш е л ь. Погибла Россия.
Я к о в л е в (стал на подоконник). Измайловцы с серебряными трубами! А вот и медные кивера павловцев! Идут!
Гремит музыка.
П у ш к и н. Ах, Пущин, мы бедные заключенники Царского Села! Здесь ли, здесь ли сейчас нам быть?
П у щ и н. Умрем за отечество!
К ю х е л ь б е к е р. В армию, в армию, только в армию, все как один.
Я к о в л е в. Да здравствует лицейская рота бесстрашных лазутчиков!
Д е л ь в и г. В леса! Под звуки труб! В леса! В леса!
В дверях К у н и ц ы н.
К у н и ц ы н. Друзья мои, мы выдержим это испытание! Позор народам Европы. Они повергли к стопам Наполеона свои мечи… Но запомните, юноши, — Россия наша возродится в военном огне и в военной славе! Готовьтесь стать достойными возносителями ее! Пушкин, позабудьте беспечность! Кюхельбекер, не давайте воли мнимой гордости! Дельвиг, сокрушите леность. Яковлев, не оставляя веселья, подумайте о назначении своем. Пущин, не бойтесь чувств и во много крат больше тревожьте мысль. Илличевский, задумайтесь о великом, а не о чистописании! Вы — граждане. Вы — граждане! Вы — сыны будущего великой Отчизны нашей!
З а н а в е с
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Они сидят за своими столами-конторками. Они ждут начала урока. На них вместо синих сюртучков — серые, вместо белых панталон — серые, статского покроя, со штрипкой.
И оттого, быть может, все выглядит тускло, блекло.
Д е л ь в и г углубился в газету, К ю х е л ь б е к е р неподвижно уставился в военную карту, на которой расставлены флажки. И л л и ч е в с к и й что-то старательно переписывает. Г о р ч а к о в вполголоса читает письмо П у ш к и н у. Тишину иногда нарушает звук чугунной трещотки, доносящийся из парка.
П у ш к и н (прислушиваясь). Кажется, гуляет.
Г о р ч а к о в. Нет, еще рано. Слушай дальше. (Продолжает читать письмо.) «Страшные картины бегства нашего из Москвы до сих пор стоят перед глазами. Сёла мертвые. Имения горят. Мужики, вооруженные чем попало, бродят в лесах, и неизвестно, кого пуще бояться — их или французов. А здесь, в Казани, нашли мы почти всю Москву. Дух единодушного патриотизма, несмотря ни на что, объединяет нас всех. Дамы отказались от французского языка. Многие из них оделись в сарафаны, надели кокошники и вышитые повязки…»
П у ш к и н. Экие проворные перемены! Мой родитель, наверно, тоже не отстает! (Дельвигу.) А что вычитал в ведомостях?
Д е л ь в и г. Благополучие и торжество. В реляциях сообщается: отряд донских казаков захватил десять пленных и лихим ударом выбил французов из селения Повилики. Не менее лихим ударом кирасиры разгромили батарею противника и захватили одну пушку.
К ю х е л ь б е к е р. А Москва горит…
Г о р ч а к о в. Вот! Чем ваш хваленый Кутузов отличается от Барклая? Сменил его и отступает? Сжег Москву!
И л л и ч е в с к и й. Кутузов — герой, а Барклай-де-Толли — шпион. Теперь все так думают.
К ю х е л ь б е к е р. А ты, как все, рад заклеймить…
И л л и ч е в с к и й. Конечно, шпион! Бежал от Немана до Бородина. Болтай, да и только!
К ю х е л ь б е к е р. Горит… А может, так и надо, что горит?
Г о р ч а к о в. Слухи, что сам Кутузов велел поджечь.
И л л и ч е в с к и й. Затыкаю уши.
П у ш к и н (юркнул к своей конторке, сел, поджав ногу под себя, торопливо достал тетрадку, Илличевскому мимоходом). По-твоему, и Сперанский шпион? (И уткнулся в тетрадь.)
И л л и ч е в с к и й. Непременно так. Раз его схватили и ночью увезли и он исчез неизвестно куда, — значит, шпион. Теперь кругом шпионы. Шпионы и шпионы. Это все говорят.
К ю х е л ь б е к е р. Горит…
Появляется Я к о в л е в.
Я к о в л е в. Мудрецы! Положение на кухне ужасное. Опять кашица на первое и на второе. Наш почтеннейший Иван Иванович хотя и служил некогда Суворову, но кашицу разболтал пополам с водой, так что подтяните животы. Мужайтесь: вас ждет кашица пумфле!
И пирожки с капустой,
Позвольте доложить!
Они немного кислы,
Позвольте доложить.
Л и ц е и с т ы (подхватывают, стуча по конторкам).
Вера, Надежда и Любовь,
Свекла, капуста и морковь…
Пушкин сосредоточен над своей тетрадью, впился в ногти. Появляется дядька-надзиратель З е р н о в. Он спешит, припадая на хромую ногу больше обыкновенного.
(Еще громче стучат.)
Только вижу одну жижу,
И ту ненавижу…
З е р н о в. Прекратите пение, прекратите шум! Возвещено! На прогулку вышел государь император!
Пение смолкает, Зернов спешит дальше. Слышны звуки чугунной трещотки. Тотчас, спиной к окну, со стороны парка вырастают фигуры двух часовых — два красных кавалергарда…
Я к о в л е в (шепотом). Гуляет! Уж я-то знаю! Почему гремят трещотки камер-пажей? Чтобы никто не встретился! Он пробирается к флигелю коменданта — к комендантской дочке…
Г о р ч а к о в. Не смей продолжать! Как у тебя язык повернулся!
Я к о в л е в. А я знаю!
Г о р ч а к о в. Что ты можешь знать о нем? О его высших целях? На его плечах, как тяжкий камень, все бедствия России. Он ищет уединения для мыслей.
Я к о в л е в (балетно двигается, имитируя развинченную походку). Для мыслей… Не более как для мыслей…
Г о р ч а к о в (вскочил). В своей шутовской разнузданности ты докатился до того, что и его стал передразнивать?!
П у щ и н. А ты? Смеешь?
Г о р ч а к о в. Я?..
П у щ и н. Да, ты. Височки зализываешь на государев манер, походку строишь… Паяс тебя передразнивает!
Я к о в л е в. И наградите, ваше сиятельство, и вы, господа, бедного паяса хоть бы кашицею-пумфле от своего обеда!
Общий хохот.
З е р н о в (высовывается). Возвещено! Тише!
В с е (благопристойно поют). Коль славен наш господь в Сионе…
Входит К у н и ц ы н. Не прерывая пения, он стоит молча до того момента, пока кавалергарды не опускают ружей и не отходят от окна. Все увидели Куницына, встают, тишина.
К у н и ц ы н. Итак, господа, в прошлый раз мы остановились на том, что время всегда есть начало и источник непременного обновления жизни…
Он говорит это, расхаживая по классу, а Пушкин, не слушая, надул губы, корпит над бумагой.
П у ш к и н (бормочет, записывает). Края Москвы… Края родные… И на заре цветущих лет…
К у н и ц ы н (продолжая). Никакое правительство, с духом времени несообразное, устоять не может. И ненадолго хватит у него средств навязывать народу идеи и формы власти, уже открывшие свою историческую несостоятельность…
П у ш к и н (одновременно с лекцией Куницына). Беспечных лет… Беспечные часы… Не знал ни горести, ни бед… (Заметил, что Куницын приближается к нему, быстро закрыл тетрадь и что-то быстро написал на листке и положил сверху.)
К у н и ц ы н (подошел вплотную). О чем изволили задуматься? (Берет листок.) Разрешите?
П у ш к и н (вспыхнул, вскочил). Прошу.
К у н и ц ы н (читает).
Я стану петь, что в голову придется,
Пусть как-нибудь стих за стихом польется…
Не убежден, что это хорошие стихи.
П у ш к и н (с вызовом). А это еще не стихи!
К у н и ц ы н. Но как же все-таки без мыслей?
П у ш к и н. Лучше без мыслей, чем с дозволения начальства.
К у н и ц ы н. А если без начальства, то о чем бы писали?
П у ш к и н. Лучше пустая легкость французов, нежели фальшивая напыщенность иных наших стихоплетов.
К у н и ц ы н. Ого! Ну, коли так, то вам бы надобно знать, что написал один из почитаемых вами поэтов. Пока поруган врагами древний город моих отцов, — кажется, он так написал, — пока на поле чести решается судьба моей родины…
Мой друг, дотоле будут мне
Все чужды музы…
П у ш к и н (закусил губу). Знаю. Это Батюшков.
К у н и ц ы н. Да, Батюшков. И он ненамного вас старше. (Отошел от Пушкина.) Продолжим наши мысли. Вот непреложный ход истории. Вторжение Бонапарта вызвало народную бурю, бедствия громадные, но я верю в очистительную силу этой бури! Народ встал на защиту своего отечества! Недавно в «Ведомостях» я прочитал про крестьянина, который попал в плен, и французы положили клеймо на его руку. Он спросил, для чего его заклеймили? Ему ответили — в знак вступления на службу Бонапарту. Тогда крестьянин выхватил из-за пояса топор и отсек себе клейменую руку.
П у ш к и н. Отсек?
К у н и ц ы н. Это не единственный случай. Вся Россия дышит подвигом!
Вбегает доктор П е ш е л ь.
П е ш е л ь. Где эконом Эйлер? Где эконом Камаращ? Жулики!
К у н и ц ы н. Что случилось, Франц Осипович?!
П е ш е л ь. Недодадено! Булок недодадено! Кто следит за рационом? Я слежу за рационом, я отвечаю! А кругом воруют, разворовывают! Ах, лиходеи! Кому война, а кому раздолье карманы набивать! Александр Петрович, вот уже и сил нет! Прошу прощения, что ворвался, но что же делать?
К ю х е л ь б е к е р (громоподобно). Колесовать, повесить, расстрелять!
П е ш е л ь. Ах, боже мой! Ведь на глазах моих воруют! (Убежал.)
Г о р ч а к о в (иронически). Прекрасно, дышим подвигами…
К у н и ц ы н. Да, подвигами! Но надобно постигнуть, господин Горчаков: власть тираническая порождает не только робость в умах и страх перед свободным словом, она порождает умолчание преступлений, взрыхляет почву для подлости и клеветы, казнокрадства и лихоимства. Французский народ сверг тиранию. А что сделал Бонапарт, возвысившийся на революции? Подобно Октавию, он оставил наружные формы республики и присвоил себе неограниченную власть! Во имя чего? Во имя ненасытного честолюбия. Такую власть назову я наихудшим тиранством. Она лицемерна, и она употреблена не для блага государства, не для блага подданных…