Л ю б а. Перестань. Старая я, некрасивая и не об этом думаю.
Н а с т е н ь к а. Неправда! А у самой сердце екает и ждет не дождется, что ей вдруг такие слова скажут, и такая жизнь откроется…
Л ю б а. Молчи. Оборку рвешь.
Входит Г а л и н а В а с и л ь е в н а. На руках у нее развешаны чулки, ленты, разноцветное белье.
Г а л и н а В а с и л ь е в н а. На базаре ничего не продается, хоть убей. Такое захолустье, такое захолустье! И почему я в Ташкент не поехала? Говорили, тут рис дешевле… (Удивилась.) Платье новое? Шьете?
Л ю б а (успокаивая ее). Забыла, когда шила. Старое.
Г а л и н а В а с и л ь е в н а. Сами шили?
Н а с т е н ь к а. Нет, она в Москве заказывала.
Г а л и н а В а с и л ь е в н а. Ужас. Я бы повесилась, если бы у меня было такое платье. (Уходит и возвращается.) Хотите, свое пестренькое продам?
Л ю б а. Нет.
Г а л и н а В а с и л ь е в н а. Молоко буду брать. У вас же — корова. Молоком отдадите.
Л ю б а. Нет.
Г а л и н а В а с и л ь е в н а. Но это же носить нельзя. (Уходит и возвращается.) Гадалку на базаре знаете?
Л ю б а. Знаю.
Г а л и н а В а с и л ь е в н а. Которая по планетам гадает?
Л ю б а. Да.
Г а л и н а В а с и л ь е в н а. Она мне сейчас нагадала, что у меня будет любовь необыкновенная и после войны, когда я вернусь в Киев, новый муж и много денег.
Л ю б а. Видите, как интересно.
Г а л и н а В а с и л ь е в н а. А я и не сомневаюсь. (Уходя, про платье.) Ужас. (Ушла.)
Л ю б а. Конечно, ужас.
Н а с т е н ь к а. Нашла кого слушать. Она нарочно. Завидует.
Л ю б а. Еще немного укоротить нужно. Правда, что смешная женщина. Я спрашиваю у нес, неужели всегда так жили? Она говорит: то есть — как это? Для себя самой, говорю, и ни для кого больше. А она: а для кого еще надо? Счастье, говорит, в этом и состоит, чтобы жить для себя и, главное, чтобы все завидовали.
Н а с т е н ь к а (ползая на коленях). Стой ровно, а то опять оборву. (Возится с оборкой.) Любонька, а помнишь, как мы играли в подкидные дурачки? Ты, я, Женечка и Андрей Николаевич?
Л ю б а. Разве и Андрей Николаевич?
Н а с т е н ь к а (смеется). Ну да, будто не помнишь! Прошло всего три года… Ах, Люба… и ты совсем не переменилась! Это я стала дылдой. (Продолжает возиться с оборкой.)
Л ю б а. Вот здесь еще подшей.
Н а с т е н ь к а (подшивает). Женечка о саде мечтал и о путешествиях. О Крыме рассказывал, о Черном море…
Л ю б а. Да. Когда заболел, его в Крым возили.
Н а с т е н ь к а. Он там пробыл три месяца, вернулся и рассказывал. Он привез оттуда целлулоидные шарики, деревянные лопаточки. Назывались пинг-понг. Мы играли. Помнишь?
Л ю б а. Помню.
Н а с т е н ь к а. А потом он стал совсем больной, лежал, раздражался и, чуть что не так, кричал на тебя. Ты плакала и стала как тень.
Л ю б а. Ты что говоришь?
Н а с т е н ь к а. Я сказала? Он был больной, Люба, и я тебя жалела.
Л ю б а. Разве ты знаешь, какой он был? Не смеешь ты!
Н а с т е н ь к а. Это же не я, Любонька, это язык сам болтает.
Л ю б а (думая о своем). А в шарики от пинг-понга сейчас играет Витюша. Он в них дырочки просверлил. (Вздохнув.) Ты не знаешь, как Женя хотел, чтобы мы в Крым поехали, к морю.
Делает шаг, осматривает себя, поправляет волосы. Настенька ползает за ней, не поднимаясь с колен, потом останавливается и всплескивает руками.
Н а с т е н ь к а. А ведь уедешь ты, уедешь!
Л ю б а. Глупости. Где может быть лучше, чем у нас?
Н а с т е н ь к а. Правда. Но ты уедешь не в Крым, а в Ташкент! Ох, как интересно, Любонька! Пройдись, пройдись…
Л ю б а (перед зеркалом). Ужас. Вырядилась. (Идет по комнате.) Вырядилась, вырядилась. (Но ей весело. Она останавливается, важно закинув голову, потом идет торжественно и церемонно кланяется.) Здравствуйте, Андрей Николаевич, я очень рада…
Н а с т е н ь к а (восхищенно). Люба!
Л ю б а (играя). Вот и Настенька. Вот видите, какая дылда стала.
Н а с т е н ь к а (в упоении). Ой!
Л ю б а (продолжая игру). Входите. Я вас ждала…
Входят д е д С а б у н о в и А н д р е й Н и к о л а е в и ч, высокий, красивый человек с седыми усами, в кожанке.
Ошарашенная Люба застывает.
А н д р е й Н и к о л а е в и ч. Любовь Никитична… Люба, ахнув, убегает прочь, скрывается за перегородкой.
С а б у н о в. Опять Настька что-то выдумала. Она вечно устраивает. (Настеньке.) Возьми пальто, повесь на гвоздь и убирайся отсюда.
А н д р е й Н и к о л а е в и ч. Я боюсь, что не вовремя я…
С а б у н о в (грозно). Как — не вовремя?
Н а с т е н ь к а. Нет, что вы! Мы как раз специально вас ждали! То есть я хочу сказать… Люба с утра дома. Я сказала? Люба сегодня выходная, днем бегала на рынок, потом торопилась платье починить, а тут ни с того ни с сего вы свалились, просто кошмар. Господи, что я… (Убегает.)
С а б у н о в. Ну? Видал! Это вот и есть ивашинская порода, мелкая рыба. Я всех своих так делю: на ивашинских, это по жене, и на своих — на сабуновских. А то еще у меня перчихинское отродье есть — Елизавета, жена моего старшего, но эта не в счет. Старика-то Ивашина знавал?
А н д р е й Н и к о л а е в и ч. Нет.
С а б у н о в. Кондуктора Ташкентской железной дороги? Отца моей жены Голгофы? Ну, да ты молодой, где тебе. А был он вылитая Настька: суетливый и дурак. И здоровье не то. Я считаю, он моего Алексея чахоткой наградил. Рядом с ним Сабуновы как огромные дубы. Мой отец женился вторично, когда ему стукнуло семьдесят лет. А в семьдесят пять он свернул челюсть товарному кассиру станции Туркестан, когда тот сунул ему взятку.
Появляется Л ю б а. Она в своей обычной аккуратной железнодорожной курточке.
Л ю б а. Отец позабыл, что вы давно знаете все истории про Сабуновых.
С а б у н о в. Про кассира он не знает.
А н д р е й Н и к о л а е в и ч (улыбнулся). Знаю.
С а б у н о в. Ну, тогда не знаешь, почему я свою жену прозвал Голгофой. Это из священного писания и обозначает — высшие муки.
Л ю б а. Так ведь тогда вы для нее были Голгофой.
С а б у н о в. Жена всегда Голгофа. Понимать надо. (Андрею Николаевичу.) Не унывай, Андрюша. Я пошел. (Идет к двери.) И соображай! Люба у меня «сабуновская», не «ивашинская». Не мелкая рыба. И ты давно уж в нашем доме свой. (Хитро подмигнув, ушел.)
А н д р е й Н и к о л а е в и ч. Постарел Никита Федорович.
Л ю б а. Вы давно у нас не были, чуть не с самой войны.
А н д р е й Н и к о л а е в и ч. В июле сорок первого. Время какое! Фашисты у Волги, к Кавказу подобрались. Из Баку — один путь — наша дорога. Минуты свободной не остается.
Л ю б а. Я знаю. И у нас тоже, а ведь раньше — на что тихо жили.
А н д р е й Н и к о л а е в и ч. Да. Но вот все-таки приехал.
Молчат. В дверь просовывается Г а л и н а В а с и л ь е в н а.
Г а л и н а В а с и л ь е в н а (шепотом). Что? Гости?
Н а с т е н ь к а (делает страшное лицо). Идите, идите, не до вас.
Утаскивает ее. Люба наливает вино и ставит тарелку перед гостем.
Л ю б а. Прошу вас, угощайтесь. Бедно у меня. Кручусь целый день, так что по домашности не успеваю.
А н д р е й Н и к о л а е в и ч. Я думаю, что теперь больше, чем когда-нибудь, семья должна быть.
Л ю б а. Я согласна.
А н д р е й Н и к о л а е в и ч. Без семьи человек ноль. Вот и я мыкаюсь, ни к чему не пристал.
Л ю б а. Я понимаю, хотя у меня Витюша, да и Настенька тоже, а вы одни.
А н д р е й Н и к о л а е в и ч. Конечно. И к тому же вы в своем одиночестве крепко на ногах стоите. Витюшку, может, и напрасно взяли, но честь вам, Любовь Никитична.
Л ю б а (улыбнулась). Говорить нечего, немало терплю я с ним. Вроде бы и обуза он. А на самом деле — какая обуза? Нет, правда, сколько радости! Как ни устану, а помню, должна я быть на высоте. Витюша растет у меня, знаю — ради чего живу… Фу ты, расхвасталась. Что ж не угощаю вас! Выпейте, прошу вас.
А н д р е й Н и к о л а е в и ч. Так ведь разве хвастаетесь? (Поднял рюмку.) За ваше счастье пью.
Л ю б а. А я не знаю, где оно — счастье? Может, оно и есть уже у меня, а может — будет?
А н д р е й Н и к о л а е в и ч. Безусловно, будет.
Л ю б а (опуская глаза). Знаю только — надо жить коли не для себя, так для малого, для него.
А н д р е й Н и к о л а е в и ч. И для себя, и для него. (Пьет.)
Молчат. Высовывается Н а с т е н ь к а и тотчас скрывается.
Я писал Никите Федоровичу, что заеду и буду говорить с вами.
Л ю б а (тихо). Я письмо это прочла.
А н д р е й Н и к о л а е в и ч (улыбнувшись). Тогда нечего и добавить. Решайте.
Л ю б а. Я… я… думала… (Закрывает лицо руками.)
Не вытерпев, снова высовывается Н а с т е н ь к а, Андрей Николаевич не видит ее. Молча закусывает.
А н д р е й Н и к о л а е в и ч. Вы человек рассудительный, и это очень хорошо. Выслушайте меня.
Л ю б а (совсем тихо). Я слушаю.
А н д р е й Н и к о л а е в и ч. Вам известно, живу я в Ташкенте. Езжу теперь начальником поездов и маршрутов специального назначения. Не скрою, приходится бывать и поблизости фронта. Работа у меня серьезная. И меня ценят. В районе вокзала у меня большая комната с террасой. Тут же — садик. Не скажу — большой, но фруктовый. У нас имеется закрытый распределитель и столовая повышенного типа. Одним словом, с этой стороны вам будет не в пример легче. И расчет тут полный. Я живу хорошо.
По мере того как он говорит, Люба становится все спокойнее.
Л ю б а