Н а д я (сухо). Идите, голубчик.
К о з е л к о в. Миль пардон. (Подошел к двери и обиделся.) Одну минуточку, прошу простить. Я к вам, собственно, по делу. Вот именно. Вы — Крупская Надежда Константиновна? Прекрасно. А кто же с вами? Кто эта другая, извиняюсь, дама?
Н а д я. Моя мать, Елизавета Васильевна. Это все?
К о з е л к о в. Все. Имею честь. (Хочет уйти, но снова наталкивается на возницу, который тащит третий ящик.) Ты что вяжешься, ты что вяжешься!.. (Вынырнув из-под ящика, исчезает в сенях.)
Ящик соскальзывает со спины возницы, и в проломы досок вываливаются книги.
В о з н и ц а. Ах ты господи!
Н а д я. Ничего, ничего. Так даже легче доставать будет.
М и н ь к а (в дверях). Вишь, сколько навезла!
В о з н и ц а. А я думал — что за приданое такое!
Н а д я (смутившись). Какое приданое…
В о з н и ц а. За всю жизнь не прочтешь!
М и н ь к а. Он прочтет.
В о з н и ц а (Наде). Уж извиняйте. Счастливо вам. Располагайтесь, отдыхайте. А коли что надо, Бутовы мы, Владимир Ильич нас знают.
Н а д я. Спасибо.
Возница ушел. Входит Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а, закуривая.
М и н ь к а. Здесь курить нельзя.
Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а. Извини, дружок, не знала.
М и н ь к а. Знайте. (Ушел.)
Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а (Наде). Там тебя спрашивают.
Н а д я. Меня?
Елизавета Васильевна вышла, и в комнату вошли В а с е н а, в надеве, похожей на самодельный жакет, П р о х о р, длинный худой мужичишка, и степенный б о р о д а ч, одетый справно, в высоких охотничьих сапогах; он остановился в дверях.
В а с е н а (певуче). А мы к вам, мы вот к вам…
Н а д я. Ко мне?
В а с е н а. К вам, к вам. Баскаковы мы, Прохор и Васена, мобыть, слыхали?.. Не ко времени, конечно… Потолковать пришли…
Н а д я. Так вы, верно, к Владимиру Ильичу?
В а с е н а. Нет, к вам. Вы жена их будете?
Н а д я (смутившись). Вот… Только сегодня приехали… Да вы заходите, не стесняйтесь. Не убрано, не разобрались еще…
В а с е н а. Я и говорю — не ко времени мы…
П р о х о р. В разумении, конечно, того, что, мобыть, не бывало такого отродясь, а сам бы ни в жисть не отдал… а теперь, мобыть, о совести говорит…
Н а д я. Не пойму пока.
В а с е н а. С мельницы мы. Хозяин наш мельник, так мы у него третий год задарма…
П р о х о р. Тут, мобыть, дело-то посурьезней.
В а с е н а. А как же! Работали, работали, а он не платит, жила поганая. Сродственники, говорит. Вот и живем — ни кола ни двора, голь перекатная…
П р о х о р. Помолчи. Языком мелешь не разбери что. Тут, мобыть, ясность нужна.
В а с е н а (Наде). А я не стерпела и — к Владимиру Ильичу, по-нашему, по-бабьи… А он бумагу-то и подсказал, вроде от Проши, в суд. А ныне тот мельник с города — и к нам. С деньгами. Злой. Зачем, грит, через суд, сродственники, грит, и пошел, и пошел… Смех, ей-богу…
Н а д я. Значит, все хорошо?
П р о х о р. В разумении сказать, благодарность требуется.
Н а д я. Какая благодарность?
В а с е н а. Ежели Владимир Ильич капканчиками интересуется или какой другой снастью…
П р о х о р (мечтательно). Свистульки, к примеру, манки…
Н а д я. Какие манки? Какие капканчики?
П р о х о р. А как же, всякие, разные. На лису — это одно, а на куничку, скажем, опять же другое… Владимир Ильич охотой интересуется, а я, мобыть, в разумении вопроса…
Н а д я. Я передам, спасибо. Я обязательно передам. (И, заметив бородатого мужика, стоявшего у двери.) А вы тоже ко мне?
Б о р о д а т ы й м у ж и к. Нет, мы с ними. Из дальнего хутора мы. Из лесов. Поглядеть приехали. Уж как Владимир Ильич в энтих делах крепко берет, любо-дорого поглядеть.
Шум в сенях. Голос Зырянова: «Куда прешь, дьявол! Сказано, нет его, на охоте он!» Голос мельника: «А ну, давай в сторонку! Я те трону!»
В а с е н а и П р о х о р (в ужасе). Он! (Прячутся за стол.)
Врывается м е л ь н и к, черная борода, глаза как у цыгана.
М е л ь н и к. Где политический?
Н а д я. Что вам угодно?
М е л ь н и к. А это я ему скажу! (С размаху садится, свалив со стула книги.) Понаехали! Грамотеи! Где он?
Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а (появляясь с метлой в руках). Милостивый государь, извольте не кричать и убирайтесь вон!
М е л ь н и к (вскочил). Что?
Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а. Вон!
М е л ь н и к. Вы… барыня… не того… мы до вас не касаемся… Мы…
Елизавета Васильевна молча показывает ему на дверь, и он, струхнув, пятясь уходит. Она — за ним.
В а с е н а (вылезая из-за стола и крестясь). Пронесло!
П р о х о р. Фу-ты, батюшки! Чтоб ему околеть! Чтоб у него руки отсохли!
Слышен стук в окно. Прохор и Васена тотчас приседают. Надя подходит к окну. В окне показывается м е л ь н и к.
М е л ь н и к. Э! Барышня! Ну-ка!
Н а д я (открывая окно). Что вам еще?
М е л ь н и к. Ты вот что, передай своему… Я людям зла не желаю. Но пущай не сует нос в чужие дела. Пущай умней будет. Аблокатством-то ему заниматься запрещено. Гляди, прикинут лишний годок ссылки, а? Так что куда как лучше — по душам да по совести. Пущай сидит, не суется, а мы ему — вот!.. (Выкладывает на подоконник несколько ассигнаций.)
Н а д я. Уберите деньги! Сейчас же уберите!
М е л ь н и к. Чертов дом! (Сгреб деньги и исчез за окном.)
П р о х о р (очень расхрабрился). Мобыть, запрыгал, как селезень на солнышке!
В а с е н а (Наде). Эвон сколько шуму с нами! Так что мы пойдем. (Подошла к ней.) А что приехали — хорошо. Ой, хорошо как! И стужа, и нужда нипочем, коли вдвоем… Дай-то бог!.. Пошли, мужики!
П р о х о р. Это вот да, в разумении обстоятельств…
Они прощаются и уходят.
Б о р о д а т ы й м у ж и к (уходя, Наде). Хрупконькая, погляжу… а могешь…
Все ушли.
Н а д я (одна, про себя). Могешь?..
Входит Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а. Отодвинув стопку книг, кладет на стол перчатки и еще какие-то мелкие вещи.
Книг трогать нельзя.
Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а. Да, да. И курить тоже.
Н а д я. Как странно. У меня такое чувство, как будто все в этой комнате мне знакомо. У него так же было в Питере. Книги, рукописи. Интересно, с кем он здесь играет в шахматы?.. Но он очень много сделал. Когда он пишет мелко-мелко, значит, он увлечен. По-моему, больше половины книги готово. Он начал ее в тюрьме. Ты почему молчишь? А как тебе понравились его визитеры?
Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а. Да, он человек не похожий на других.
Н а д я. Вокруг него всегда люди. Он бывает резок, а люди его любят. Может быть, потому, что он о них думает?
Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а. Наверно.
Н а д я. Знаешь, на допросах он держался так, что они ничего узнать не могли. А ведь это касалось нас всех, кто был тогда арестован.
Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а. Да, я знаю.
Н а д я. Из тюрьмы он ухитрялся писать нам. Среди арестованных были такие, у кого не было родных. Тогда он организовывал им «невесту».
Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а. Что?
Н а д я. Назвавшись невестой, можно было прийти на свидание, принести что нужно…
Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а. А, да! Штуки с невестой, как сказал тот жандарм. Но сейчас-то у вас не это?
Н а д я. Конечно, совсем другое, и ты это знаешь.
Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а. Разумеется, знаю, но я не могу не думать о том, что разлука у вас была долгой, очень долгой, и ведь ты его после ареста не видела?
Н а д я (улыбнулась). Но мне кажется, меня он видел.
Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а. Это каким же образом?
Н а д я. Помнишь, когда я каждый день надевала свою лучшую шляпку и куда-то уходила?
Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а. Помню.
Н а д я. Это я ходила на свидание. Он написал мне из тюрьмы, что, когда его выводят на прогулку, из окна коридора виден угол Шпалерной. Он сообщил час, в какой его обычно выводят, и я стояла в этот час на углу. А знаешь, как мне он писал? Молоком.
Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а. Молоком?
Н а д я. Представь себе! Молоком над строчками книги, которую возвращал на волю. А я проявляла написанное на свечке или на лампе. Этот фокус показывала ему в детстве мама. Но написать в камере тайно было очень трудно…
Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а (думая о своем). Все-таки непонятно. Насколько я понимаю, вы обо всем договорились. Ты послала ему несколько телеграмм. Значит, он знал, что мы едем и когда приезжаем, а его нет, он почему-то уехал на охоту…
Н а д я. А как здесь доставляют телеграммы? К сожалению, это нормально, и к таким недоразумениям надо привыкать.
Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а. Вы оба удивительные люди. Что бы ни случилось, у вас все хорошо или по крайней мере нормально. Вот и из тюрьмы ты писала мне записочки: «Я здорова, все идет нормально».
Н а д я. Все и шло нормально.
Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а. А весь Питер шумел, когда курсистка Ветрова, не выдержав тюремных издевательств, сожгла себя в камере.
Н а д я. Но это был исключительный случай, мама.
Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а. Да, но он произошел в то самое время, когда ты была в одиночке и тебя таскали на допросы. И его тоже.
Н а д я. Мы были готовы к тому, что нас ждет.
Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а. О да, я уважаю вашу выдержку. Но разве можно все построить на выдержке, на чувстве обязательства, на долге? Можно ли на этом искусственно склеить совместную жизнь?