С е р е ж а. Мишка тоже заходил?
Ш е в ч и к. Ага, забегал. И тоже какой-то не в себе.
С е р е ж а. Ладно, хватит трепаться. Из Губнаробраза звонили?
Ш е в ч и к. Ты думаешь! За эти два дня я сбился с ног. Ну как там у тебя, на колокольне? Наладилось?
С е р е ж а. Вроде ничего.
Ш е в ч и к. А я не вижу! Стоит только посмотреть на твою рожу! Здорово ты влопался, даже завидно! Только с ними надо знаешь как? Как Митька Волкович. Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей. Главное — виду не показывать.
С е р е ж а. Чепуха на постном масле!
Ш е в ч и к. Не скажи. На вот, подписывай. «Он говорил мне, будь ты моею»… (Мечтательно.) Сегодня в театр с Лялей Степаницкой пойду!.. Послушай, а что, если мне по театральной части податься?
С е р е ж а (подписывая). То есть как это? В артисты хочешь?
Ш е в ч и к. Ну какой я артист? А если — в режиссеры?
С е р е ж а. С чем это едят, понятия не имею. Не валяй дурака и добивайся в университет. Что еще?
Ш е в ч и к. Звонили из Боровска. Мужички шумят. Того гляди, подожгут усадьбу, а там ценнющая библиотека!
С е р е ж а. С этого бы и начинал. Ах, дурачина! Надо немедленно выезжать.
Ш е в ч и к. Нет уж, уволь. Хватит с меня пожара в Юхнове, когда мы спасали этот проклятый гарнитурчик.
С е р е ж а. Шурка Громан поедет, успокойся. Скачи в Губнаробраз. Пускай заготовят мандат и свяжутся с местной милицией.
Ш е в ч и к. На бричке можно?
С е р е ж а. Валяй. Она во дворе.
Ш е в ч и к. Черкни записочку. Я мигом. А Шурку где найду?
С е р е ж а. Если не найдешь, возвращайся сюда, я сам поеду.
Ш е в ч и к. Ясно-понятно, товарищ начальник.
С е р е ж а. И не фасонь по городу, а то еще Ляльку Степаницкую вздумаешь катать!
Ш е в ч и к. Не бойся. На колокольню не полезу. (Схватив шапку, исчезает.)
В дверях — Д м и т р и й В а с и л ь е в и ч М а л и н н и к о в. Он в том самом виде, каким описывал его Костя: в фуражке Министерства просвещения с выломанной кокардой и с сумочкой для пайка. Он давно уже стоит, деликатно не решаясь прервать разговор, и, лишь когда скрылся Шевчик, делает шаг вперед.
М а л и н н и к о в (не без иронии). Разрешите?
С е р е ж а (встал). Пожалуйста, Дмитрий Васильевич.
М а л и н н и к о в. Вот тут ведомость на неотложные расходы по музею. Мыши завелись, надо морить. Смета на дрова и освещение.
С е р е ж а. Давайте я подпишу.
М а л и н н и к о в. А вы все-таки ознакомьтесь.
С е р е ж а. Не требуется, Дмитрий Васильевич. Я все равно ничего в этом не смыслю. Кстати, гарнитур, который я вывез из юхновской усадьбы…
М а л и н н и к о в. Там есть прекрасные вещи.
С е р е ж а. Мы решили передать их вам.
М а л и н н и к о в. Весьма благодарен. Я должен сказать, что это разрозненное собрание. Бюро из разноцветного дерева следует отнести к Людовику Пятнадцатому, а шесть золоченых стульев, обтянутых шпалерами Бовэ, разумеется, к более позднему времени. Безусловно, это музейные вещи, и театру они ни к чему, но Фома Александрович все равно будет на вас жаловаться.
С е р е ж а. Он и без того будет жаловаться. Я объявил войну рутине.
М а л и н н и к о в. Войну рутине? Весьма полезно, во все времена. Ну-с, а как же вы собираетесь это делать, ежели не секрет?
С е р е ж а. Для начала заставлю поставить пьесу Маяковского.
М а л и н н и к о в. Маяковского?
С е р е ж а. Да.
М а л и н н и к о в. Когда я его читаю, у меня такое чувство, будто я ломаю и ем забор. «Танго с коровами» — это его?
С е р е ж а. Нет, это Василия Каменского.
М а л и н н и к о в. Извините, я плохо разбираюсь в ваших классиках.
С е р е ж а. У Маяковского «Облако в штанах».
М а л и н н и к о в. Облако? В штанах? Тоже недурственно. (Достал матерчатый кисет, насыпал махорку, оторвал кусочек газеты и стал свертывать цигарку.) Впрочем, я понимаю, время от времени должны появляться скандальные молодые люди. В иных случаях они отпускают длинные волосы и нарочно одеваются во что попало.
С е р е ж а. Я одет так, потому что у меня нет других штанов.
М а л и н н и к о в. Все мы нищи, все мы голы, аки и земля наша, некогда обильная. (Свернул и заклеил губами цигарку.) Нет ли у вас спичек?
С е р е ж а. Увы, нет.
М а л и н н и к о в. А у меня советские сернички, сначала вонь, потом огонь. (Присел на корточки перед печуркой, там чуть тлел огонь. Тут же валялись наполовину оборванные книги, взял одну из них.) Тургенев? Хорошо горит! (Бросил в печку, выгреб уголек, прикурил.) Знаете, в конце шестидесятых годов в Швейцарии вертелись вокруг Бакунина его поклонницы, разные русские барыньки и девицы, и они окликали друг дружку — думаете как? — «Манька! Лизка! Машка!» — и щеголяли словечками: «лопала», «трескала»… Вспомнил об этом, когда намедни проходил по коридору нашей бывшей гимназии и услышал: «Манька, ты сегодня лопала? А я вчерась ничего не трескала…» (Смеется.)
С е р е ж а. Так ведь это потому, что к нам в школу влилось много ребят из бывшего городского училища…
М а л и н н и к о в. Тем более я хотел бы, чтобы мои гимназисты, мои мушкетеры… Мушкетеров не забыли?
С е р е ж а (улыбнувшись). Не забыл.
М а л и н н и к о в. Так вот, не им ли удерживать тот высокий уровень, которым всегда гордилась наша гимназия? А вы и на уроки-то редко заглядываете.
С е р е ж а. Времени не хватает. Но школу кончу и курс по истории сдам не позже чем через десять дней.
М а л и н н и к о в. Эх, Сережа, Сережа, нынче получить аттестат — пустое дело. Особливо вам.
С е р е ж а. Вы напрасно хотите меня унизить, Дмитрий Васильевич. Несуразица, конечно, что я оказался в роли вашего начальника. Время такое удивительное.
М а л и н н и к о в. Даже часовую стрелку передвигают, не считаясь с солнцем. Так что со мной считаться…
С е р е ж а. Тем не менее попрошу экзаменовать меня без всяких скидок.
М а л и н н и к о в (низко поклонившись). Премного обязан.
С е р е ж а (с укоризной). Дмитрий Васильевич…
М а л и н н и к о в. Да-да. Когда-то ученики меня боялись, а теперь я их боюсь… Но я историк, друг мой, сиречь многое мне открывается! Город наш древний, помянут еще в завещании Дмитрия Донского. И мало ли лиха сваливалось на его голову? Тушинский вор, гетман Сагайдачный, поляки… Был голод и мор, почище нынешнего, были пожары, чума, холера, почище нашего сыпняка. А он вытерпел, выстоял. И опять выстоит. Могу предположить, поворотов будет множество, пока не обретет новое государство свою окончательную форму. Не ведаю — какую, но бороться с Совдепами считаю затеей не токмо бессмысленной, но преступной. Лишен иллюзий, ибо понимаю, что идеалы свободы, о которых мечтал девятнадцатый век, закиданы грязью и никто в них уже не верит.
С е р е ж а. То есть как это — никто?
М а л и н н и к о в. Друг милый, считайте, что я попросту ослаб духом… Устал жить, как на бомбе. И смотрю я на вас, Сережа, с грустью.
С е р е ж а. Почему?
М а л и н н и к о в. Как — почему? Неховцевы — фамилия достославная, не моя поповская. Предки ваши и Петру перечить не боялись. Отец у вас был знаменитейший профессор, немыслимый фантазер и чудак. Нынче-то кому такой нужен? Вашим Ванькам и Машкам он не нужен, поелику против тифозной вши ничего не выдумал. Да и вы — помните ли его?
С е р е ж а. Отчего ж не помню? Мне было десять лет, когда он помер и меня привезли сюда, к тетушке Миле.
М а л и н н и к о в. Профессорский сыночек… Не в радость это по нынешним-то временам, Сереженька. Им свои, пролетарские нужны, вот какие пилюли.
С е р е ж а (сухо). Меня моим отцом не корят.
М а л и н н и к о в. Не осуждаю, ни секунды не осуждаю. Пока суд да дело, продолжайте, голубчик, свою карьеру как руководящее лицо.
С е р е ж а (расхохотался). Что вы! Я в Москву собираюсь.
М а л и н н и к о в. Ой ли! Оттуда к нам бегут, как в рай небесный. И впрямь, кому охота жить, коли на улицах валяются дохлые лошади и кошки.
С е р е ж а. Ну, про это у нас на базаре болтают. Болтают еще, что в Москве появились прыгунчики, бандиты с пружинами на ногах. Вы верите?
М а л и н н и к о в. От страха и ужаса всегда слухи. А что мерзость запустения там, так уж это правда.
С е р е ж а. А вы вглядитесь без раздражения.
М а л и н н и к о в (сокрушенно). О господи, пошли свет и мир твоим людям.
С е р е ж а. Какой уж тут мир! Вы вглядитесь, вглядитесь в эту странную Москву! Я прямо ошалел. В нищете, в смраде, в запустении… Лекции, вечера, диспуты… О боге спорят. Протоиерей Введенский и нарком Луначарский. В Политехнический не протолкаться. Битком. А назавтра там — Маяковский, Есенин, Мейерхольд. От прежних кумиров щепки летят. И тоже — битком. А в театрах? Смешно бы, кажется, смотреть в наши дни «Лебединое», но и в Большом полно. Сидят в шинелях, в валенках, в ушанках, руки мерзнут, изо рта пар. А в читальнях, в музеях? В университете? Не поймешь, кто солдат, а кто студент…
М а л и н н и к о в. Вот именно, есть ли он, наш великий Московский университет? Не одно ли название?
С е р е ж а. Жужжит как улей! Только бы скорей туда!
М а л и н н и к о в. Доживают, конечно, кое-кто из старой профессуры.
С е р е ж а. А там и старые и новые. В одной аудитории опровергают то, что говорится в другой.
М а л и н н и к о в. Доколотят и его. Жеребеночек вы еще. Дом-то в Староконюшенном нашли?
С е р е ж а. Нашел. А только не узнать.
М а л и н н и к о в. Нуте-с, что же?
С е р е ж а. Внутри все перегорожено. Из всех форточек трубы торчат. Полно жильцов.
М а л и н н и к о в. Слава богу, помер отец ваш.
С е р е ж а. А может, не слава богу?
М а л и н н и к о в. Каково бы ему!
С е р е ж а. А может, жаль, что не дожил?
М а л и н н и к о в. Да ведь рухнуло все, батенька.