Т е т у ш к а М и л а. Это вам не как до революции, милая моя.
А н я. И не говорите! Больно смотреть, когда он ходит за водой и тащит ведро.
Т е т у ш к а М и л а. Нынче все так. А управляющий Казенной палатой Андерсон? Там у них, у колонки, клуб бывших статских советников. Но вы молодая, у вас все впереди. Сидите пока что дома, слава богу, что хоть так.
А н я. Сережа говорит, что ожидается новая политика. Я в этом ничего не понимаю, но он говорит, что, может быть, даже частную торговлю временно разрешат.
Т е т у ш к а М и л а. Дай-то бог.
А н я. И он говорит, что таким, как мы, студентам, учителям, вначале легче не будет. Торгаши и спекулянты расцветут. Он говорит, что папаша Шевчик, того гляди, свой конфекцион возродит. Так что Косте будет хорошо, а уж нам придется без папенек и маменек. Он так и говорит. И это он заставил меня учить стенографию по системе Животовского, потому что надо уметь и знать, чтобы жить по-человечески, а не на чьей-нибудь шее.
Т е т у ш к а М и л а. Сережечка умный, вы ему верьте. Нет, а с частной торговлей все-таки легче будет. Долго ли можно протянуть на старых штанах?
А н я. Хорошо — у вас вещи, а у нас только книги. Цирк. (Прислушалась.) Может, будить?
Т е т у ш к а М и л а. Ни-ни-ни. Он заснул часа в четыре, а то и позже. Ночью стреляли. Вы слышали?
А н я. Кажется, в Загородном. Говорят, дезертиров ловили.
Т е т у ш к а М и л а. Прямо кошмар, а не жизнь… А проснется — уж то-то обрадуется, что вы у меня. Значит, помирились? Так отчего ж он такой пришел?
А н я. Помирились или поссорились — не знаю. Что-то случилось, Людмила Яковлевна. Не знаю, не знаю. Что-то случилось…
Т е т у ш к а М и л а. Может, настроение такое, неприятности?
А н я. Не знаю. Наверно, ему не понравилось, как я танцую Офелию. Посмотрите, как я танцую. (Печально танцует.) А тут я разбрасываю цветы и тихонько пою: «Так не придет он к нам опять, его нам больше не видать…» (Опустилась на стул, не закончив танца.) Как все сложно в жизни…
Т е т у ш к а М и л а (поджав губы). Вы что же, Анечка, может, еще и в балерины собираетесь?
А н я. Люблю танцевать. Что тут такого? И рада, обрадовалась, что у нас будет вечер, как было прежде, и теперь я уже не маленькая и буду танцевать Офелию…
Т е т у ш к а М и л а. В гимназии мадам Констан у нас тоже устраивали вечера. Я мелодекламировала по-французски.
А н я. Прибежала к нему поделиться…
Т е т у ш к а М и л а. А он что?
А н я. Я так привыкла, что ему нравится все, что я делаю. Не знаю, не знаю… (Поднимает голову, и на глазах у нее — слезы.) Знаю только, что не я от него, а он от меня уйдет. (Пауза.) Вот чем это кончится.
Т е т у ш к а М и л а (развеселясь). Что вы, деточка! Вы прекрасно танцуете! Может быть, вы и на самом деле Гельцер? (Суетясь, прибирает на столе.) Нужно антант кордиаль — сердечное соглашение. А ему не понравилось? У него характер. Долой, долой монахов, долой, долой попов… Как у Тимоши. Так-таки не поправилось? Отвернулся — и кончен бал?
Шаги.
Кто там?
Входит Ш е в ч и к.
Ш е в ч и к. Это я.
Т е т у ш к а М и л а. А Сережечка еще спит.
Ш е в ч и к. Спит? И ничего не знает? Фу-у. (Сел в изнеможении.) Я сейчас заскочил к Мишке, а его, заметьте, так всю ночь и не было, исчез…
Т е т у ш к а М и л а. Болтаешь не разбери что. В чем дело?
Ш е в ч и к. Я думал, что я погиб.
Т е т у ш к а М и л а. Ну вот, пошел-поехал. Погрызи коржик.
Ш е в ч и к. Только что меня таскали в чрезвычайку.
Т е т у ш к а М и л а. Господи!
Ш е в ч и к. Сижу, в горле ком, ничего не вижу. «Фамилия? Имя-отчество?..» И потом: «Вы в курсе?» Ни в каком я не в курсе. «Не притворяйтесь, хватит». В голове туман, несу какую-то околесицу. «Ладно, мы еще поговорим. Уведите его». Иду, шатаюсь. Думаю — в каталажку. Прощай, Шевчик! И представьте — выпускают на улицу. Солнышко светит. Я было подпрыгнул от радости, но не тут-то было: встречаю Валерку Конюса, а уж у него нюх. Несется как паровоз. Завел в подворотню. «Слыхал, Мишка Яловкин арестован? Говорят, убил кого-то…»
А н я. Мишка? Убил?
Т е т у ш к а М и л а. Не слушайте вы его. Дернет же за язык сказать такое! Всегда у него слухи.
Ш е в ч и к. Слухи, слухи, а за Дмитрием Васильевичем уже пришли.
А н я. За папой?
Ш е в ч и к. Не волнуйтесь, Анечка, но его увели.
Т е т у ш к а М и л а. Да замолчи ты…
Ш е в ч и к. Я не видел, но, говорят, под конвоем, трое с винтовками и сзади пулемет.
А н я. Я… бегу… домой…
Ш е в ч и к. Я не утверждаю, но говорят.
Т е т у ш к а М и л а. Сядьте, Шевчик, ни одного слова больше. Спокойно, дети! С вашим отцом, Аня, ничего не может случиться. Все знают в городе, какой он человек…
Ш е в ч и к. Но ведь это чрезвычайка, Людмила Яковлевна. Побыли бы там с полчасика, как я…
Т е т у ш к а М и л а. Тихо, звонок.
Действительно, задребезжал колокольчик.
Ш е в ч и к. Дверь не заперта, я-то ведь вошел…
Т е т у ш к а М и л а. Значит — чужой. (Заторопилась к двери, вышла.)
А н я. Но папу-то, папу за что?
Ш е в ч и к. Конечно, если под конвоем, то дело совсем швах, меня-то не вели под конвоем, но главное — не надо волноваться, бывает и хуже, хотя до этого еще не докатывалось. Аня, Анечка, что вы, держите себя в руках…
Входит т е т у ш к а М и л а, пропуская вперед А н д р ю х и н а.
А н д р ю х и н. Где он?
Т е т у ш к а М и л а (Ане, закрывая собой подоконник, на котором лежат крашеные яйца). Ву компрене, Аня? (Андрюхину.) Он спит, я же говорю — спит.
А н д р ю х и н. Разбудить.
Т е т у ш к а М и л а. Сейчас, голубчик. Садитесь. Может, кофейку? Вот коржики, товарищ.
А н д р ю х и н. Некогда мне, гражданка. Идите за ним.
Тетушка Мила ушла. Аня становится на ее место, закрывая подоконник и с ужасом глядя на богатыря в шишаке, с нашитой матерчатой звездой, угрюмого и словно бы заполнившего собой половину комнаты.
Ш е в ч и к (робко). А зачем он вам понадобился? Его же ждут на коллегии в Губнаробразе…
А н я (подыгрывая Шевчику). Он, наверное, у товарища Фомичева будет? У Фомичева, да?
Ш е в ч и к. А как же? Запросто! У самого Фомичева!
А н я (Андрюхину, который все время молчит). Непонятно все-таки… (Напевает с нарочитой беззаботностью.) По берегу ходила большая крокодила, она, она зеленая была…
Тягостная пауза. Потом появляются С е р е ж а и т е т у ш к а М и л а.
А н д р ю х и н. Ты — Неховцев?
С е р е ж а. Да, я…
А н д р ю х и н. Пойдешь со мной.
Т е т у ш к а М и л а. Погодите, погодите, я ему сверточек дам — сахару, смену белья.
А н д р ю х и н. А это ни к чему. (Сереже.) Пошли. (Уводит Сережу.)
Ш е в ч и к. Андрюхин, Андрюхин его фамилия, я узнал точно. А по прозвищу Есаул. Слышали?
А н я. О боже!
Ш е в ч и к (шепотом). Губчека. Особняк Елина.
А н я. Есаул! (Истерически плачет.)
Ш е в ч и к. Нет слов. Это конец.
Т е т у ш к а М и л а. Сырость не разводить, тоже мне еще. Сейчас я сама пойду прямо к этому латышу…
Ш е в ч и к. Вы не знаете, что такое товарищ Круминь, да вас к нему и не допустят!
Т е т у ш к а М и л а. А это мы посмотрим. Я не с такими разговаривала! Он, голубчик, у меня еще попляшет! Чтобы среди бела дня схватить Дмитрия Васильевича, а потом моего Сережечку… Мои дьё, они что, ополоумели?.. (Собирает вещи, кидая их в базарную корзинку.) Дай-ка там бювар, Костик, ты же знаешь, там, на столике. Пускай посмотрят охранную бумагу на библиотеку покойного Тимоши, а потом бумагу на мое имя, когда я сдала книги с Тимошиными экслибрисами в нашу центральную читальню. Вот, гляди, личная мне благодарность от товарища Луначарского… (Надевает шляпку.) А они — Сережечку!.. Попляшут у меня, попляшут! (Уходит.)
Кабинет Круминя в ЧК. За столом — К р у м и н ь, чуть поодаль и напротив него — М а л и н н и к о в.
М а л и н н и к о в. Насчет своих убеждений я могу сообщить, что придерживаюсь конституционно-демократических принципов, а после Февраля склонялся к республиканскому строю.
К р у м и н ь. Ну что ж, все-таки движение вперед.
М а л и н н и к о в. Видите ли, конкретные события учат многому. Я не собираюсь утаивать, что считал Учредительное собрание наиболее справедливой формой, определяющей дальнейшее развитие России. История рассудила иначе. Тем не менее — и это я подчеркиваю — к советской власти я отношусь лояльно. Нет, пожалуй, теперь могу сказать более определенно. Диктатура Совдепов убедила меня в том, что она справилась с анархией и разнузданностью тех темных сил, которые грозили погубить Россию. Это я признаю.
К р у м и н ь (не без иронии). Очень приятно.
М а л и н н и к о в (со смешком). Как говорили в мрачное средневековье: «эрарэ гуманум эст», человеку свойственно ошибаться. Это по-латыни.
К р у м и н ь. Совершенно справедливо. И если не ошибаюсь, вы — преподаватель истории?
М а л и н н и к о в. Нынче в старших классах школы второй ступени, а до революции — в мужской гимназии имени Александра Первого Благословенного. В прошлом полугодии читал лекции по русской истории на комкурсах, но в свете новых агитационных требований мои чтения были прекращены.
К р у м и н ь. Комкурсы готовят командиров Красной Армии, и там у них несколько другая программа.
М а л и н н и к о в. Скорблю, ибо всегда считал и считаю, что вульгарное изложение исторического процесса наносит непоправимый вред. Свести историю к борьбе крестьян с помещиками…
К р у м и н ь. Стоит ли здесь обсуждать этот вопрос? Но разве вы лишены возможности продолжать работу как преподаватель в школе?