А теперь?
С е р е ж а. Не знаю.
А н я (растерянно). Не смей говорить — б ы л! Ну… может, я что-то немножко выдумала… ну, глупо… преувеличила, пересолила… Сережечка, а ты вообразил? Бог знает что вообразил…
С е р е ж а. Сейчас другое, Аня. Неужели не понимаешь?
А н я. Что другое?
С е р е ж а. Может быть, когда-нибудь смогу объяснить.
А н я. Нет, говори сейчас! Не смей молчать! Не смей!.. Что-то ничего не соображу… Ты скоро уезжаешь? Да?
С е р е ж а. Да, скоро.
А н я (упавшим голосом). Боже мой, я так привыкла, что ты есть.
С е р е ж а. Наверно, привыкла.
А н я (как во сне). Где бы ты ни был, а ты есть. И ты — мой. Какая бы я ни была…
С е р е ж а. Конечно, привыкла. Чересчур привыкла. Помнишь, как я вошел в тину и ты смеялась надо мной, а я был счастлив?
А н я. Значит — потеря? Тебя тоже нет? Еще одна потеря?
С е р е ж а. Все важно в жизни, потери тоже. Без этого мы стали бы окончательно черствыми и слепыми.
А н я (теперь она может зареветь всерьез). Я была слепой?
С е р е ж а. Не знаю. Сама подумай.
А н я. А ты сможешь — без меня?
С е р е ж а. Трудно. Ты всегда была здесь. (Показал на сердце.) Выдолблено что-то внутри, и сразу нечем заполнить. Дыра. Но это пройдет. Трудно без Мишки, ты не обижайся. Я уверен, с ним поступят справедливо, но, может быть, я никогда больше с ним не увижусь.
А н я (в ужасе). То есть как это?
С е р е ж а. Ладно, не будем об этом.
А н я. Ты понимаешь, о чем говоришь?!
С е р е ж а. Я все понимаю. Не будем об этом. Вот еще что… Когда я уеду, обещай заходить к старику Волковичу, он остался совсем один.
А н я. Мне? К отцу Мити?
С е р е ж а. Да, к отцу Мити.
А н я. Сойти с ума.
С е р е ж а. Нас было трое — Митя, Миша и я — три мушкетера. Когда-то мы поклялись в вечной дружбе. Мы ножом полоснули каждый по своей руке, обрызгали кровью кончики наших детских шпаг, склонились голова к голове и прикоснулись к ним губами. Клянусь, дружба наша была бы на всю жизнь.
Резко, так что можно было вздрогнуть, бухнул колокол у ближней церкви, у Георгия за лавочками, и тотчас словно бы проснулись, отзываясь одна за другой, и суетливо затеребенькали звонницы во всех концах города.
А н я. Христос воскресе!
Сережа сердито наклонил голову.
В детстве я обожала пасхальную ночь. А ты? У нас в доме пахло куличами. А у вас?
Сережа молчит.
(Совсем тихо.) Христос воскресе, Сережа.
Торопясь, выходит празднично одетая т е т у ш к а М и л а, и за ней спешит Ш е в ч и к. Он несет прикрытый салфеткой кулич.
Т е т у ш к а М и л а. Сумасшедшие часы! Что делается с часами? На сколько переводить? Опять?
Ш е в ч и к. На два часа, я же сказал.
Т е т у ш к а М и л а. Зачем торопят стрелки? Зачем путают стрелки? Ничего не пойму! Я так и знала — то мы рано, то мы опаздываем… Господи Иисусе, несчастья только от бога. Люди не виноваты. Осторожно, Костик, уронишь кулич. Поставь на стол. Вот сюда. Это тебе куличик, Сережечка. Его и Миша любил. Миша, Миша… Боже мой… Мы уходим в церковь. Костик!
Ушли.
А н я. У нас была одинаковая пасха и одинаковое рождество. Зиму — помнишь? Падает снежок, вечереет. Мы идем на каток. На катке духовой оркестр играет старый вальс. Как сегодня. В городском саду. Офицеры катаются с барышнями, и гимназисты-старшеклассники… А я еще маленькая. Я еще только с девочками. Помнишь? Ну, ответь, пожалуйста. Ну, ответь…
Сережа молчит.
«Бабэоми пелись губы, ваэоми пелись взоры…» Запомнила, видишь, запомнила?
Окно озарилось взлетевшим белым заревом.
Фейерверк.
С е р е ж а. Это в городском саду.
Молчание.
А н я. Ты слишком много думаешь.
С е р е ж а. Да.
А н я. Больше ничего не скажешь?
С е р е ж а (ему больно на нее взглянуть, смотрит в зал). Больше ничего.
Колокола затихают. Далеко, далеко, далеко духовой оркестр играет старый вальс.
Т е м н о
1971
АЛЕКСАНДР БЛОКРомантическое представление в 2-х отделениях с прологом и интермедиями
А к т е р, исполняющий роль Блока.
Р е ж и с с е р, именуемый актерами высоким званием Мастер.
А л е к с а н д р Б л о к.
Л ю б о в ь Д м и т р и е в н а М е н д е л е е в а (Люба).
С е р г е й С о л о в ь е в.
А н д р е й Б е л ы й (Борис Николаевич Бугаев).
М а р и я, молодая девушка.
Д е л ь м а с Л ю б о в ь А л е к с а н д р о в н а (Кармен).
Е в г е н и й П а в л о в и ч И в а н о в (Женя).
1-й м а т р о с.
2-й м а т р о с.
В «БАЛАГАНЧИКЕ»:
П ь е р о.
П р е д с е д а т е л ь.
П е р в ы й м и с т и к.
В т о р о й м и с т и к.
Т р е т и й м и с т и к.
К о л о м б и н а.
А р л е к и н.
П а я ц.
В МЕТЕЛИ:
П и с а т е л ь в б о б р а х.
Ч е л о в е к в к р ы л а т к е (он же Евгений Иванов).
В о л о х о в а Н а т а л и я Н и к о л а е в н а.
П р о х о ж и е, п р о с т и т у т к и.
В ИНТЕРМЕДИИ «КАНАТОХОДЦЫ»:
1-й к а н а т о х о д е ц (Писатель в бобрах).
2-й к а н а т о х о д е ц (Критик, знающий толк в том, что нужно).
П ь е р о и П а я ц (те же, что в «Балаганчике»).
В «ДОМЕ ИСКУССТВ»:
П и с а т е л ь в о б л е з л ы х б о б р а х (тот же).
П о э т в о б м о т к а х.
Д е в и ц а с б а н т о м.
П о э т - и м а ж и н и с т.
П о э т ы, п о э т е с с ы, д е в и ц ы, д а м ы, п о ч т е н н ы е с т а р и ч к и и с т а р у ш к и. К р а с н о а р м е й ц ы и д в а м а т р о с а.
«Люди» и «маски» живут рядом, вплотную. «Маски» несколько шаржированы, в гримах и костюмах. Действие протекает непрерывно, время, как и место действия, меняется свободно, мы угадываем это лишь по деталям.
Многие персонажи («маски») могут исполняться одними и теми же актерами. Такая трансформация как нельзя более в духе спектакля, и тогда в финале, прощаясь со зрителями, актеры, каждый в своей манере, разоблачают этот маскарад.
И еще: не вздумайте цепляться за отдельные хронологические вольности. Они вполне допустимы в такого рода произведениях. Это отнюдь не «документальная драма», не «монтаж писем» и т. п. Это — пьеса, в которой использованы самые противоречивые сценические ходы и приемы. Ссылок на источники (а их было много) нигде не делается. Автору нет нужды щеголять ученостью, он не намерен писать диссертацию. Автор — театральный сочинитель, только и всего.
Юность — это возмездие.
ПРОЛОГ
В глубине еще не освещенной сцены двигаются тени — по-видимому, рабочие. Они возятся возле декораций, что-то прибивают, укрепляют. А сбоку, высвеченные лучиком из суфлерской будки, сидят Р е ж и с с е р и А к т е р, в дальнейшем играющий Блока. Режиссер обращен лицом к публике, а Актер сидит спиной.
А к т е р. Мастер! Я испуган. Я не могу.
Р е ж и с с е р. Пустой разговор и несерьезный. Вы актер или кто?
А к т е р (сумрачно). Актер.
Р е ж и с с е р. Тогда о чем раньше думали?
А к т е р. Месяцами ходил, мучился, вы же знаете.
Р е ж и с с е р. Все мы мучились. Поздно, голубчик. (Рабочим.) Что вы делаете? Эдак у вас все завалится. Что там у вас с пандусом? (Актеру.) Невозможно работать. Непрофессиональные рабочие сцены. Непрофессиональные актеры. И где чувство ответственности? Неврастеники, истерики.
А к т е р. Я не истерик. Именно потому, что у меня есть чувство ответственности, именно потому я так и говорю.
Р е ж и с с е р. Лжете. А вчера что говорили?
А к т е р. Вчера мне казалось…
Р е ж и с с е р. Вчера казалось! С каким бы я удовольствием вышвырнул вас отсюда!
А к т е р (ревниво). А кто меня заменит?
Р е ж и с с е р. Любой! Любой, у кого есть магия заражать воображением не только себя, но и зрителя.
А к т е р (шепотом). Послушайте, но я же на него не похож.
Р е ж и с с е р. Мало, мало похожи.
А к т е р. И по существу я совсем другой человек.
Р е ж и с с е р. Вздор.
А к т е р. Господи! Я преклоняюсь перед ним! Вспомните его прекрасное лицо, лоб, каштановые волосы. Он весь как будто из мрамора…
Р е ж и с с е р. Памятник мне не нужен. Похлопайте его по плечу. (Всматривается в Актера.) Грим?
А к т е р (с надеждой). Вы думаете? Попробовать?
Р е ж и с с е р. А! Ну, пожалуй, чуть-чуть. Для обывателей. (Вскочил.) В дни молодости нашего театра, в первые бурные годы революции, в дни нашего фантастического рождения мы верили в магическую силу актера! Мы мечтали о поэтическом театре! И сегодня для меня не просто спектакль, а воспоминание юности, может быть, последняя встреча с ней! Но для вас, дурачок мой, для вас — разве не открылся целый новый мир взбудораженных мыслей и чувств, сейчас уже не всем понятных? И я вручаю их вам! (Обнял его.) Вам! Вам!
А к т е р (чуть отстраняясь). Вы не по годам восторженны, Мастер! И я боюсь уже не за себя, а за вас… Не вы ли еще недавно сокрушались, что пьеса наша разваливается на куски?
Р е ж и с с е р. Ну и что? А сейчас понял. В том-то и суть! Мы сжали в кулак всю жизнь поэта, чтобы сказать о нем самое главное. И каждый эпизод на мгновенном подхвате. На нерве. Сгусток.
А к т е р. Нет, позвольте, возможно ли это?