В своей молитве суеверной
Искал защиты у Христа,
Но из-под маски лицемерной
Смеются л ж и в ы е у с т а…
Б л о к. Да, это я написал.
Б е л ы й. Чудовищно! В стихах о Прекрасной даме! Вы раздваиваетесь. Вижу ваш черный профиль. Это ваша тень. Она отделилась от вас и живет, неотступно следуя за вами и, по-видимому, действуя помимо вашей воли. Или на миг сознание покинуло вас?
Б л о к. О нет, я писал эти стихи сознательно, если вообще можно сознательно писать стихи. Наверное, нет?
Б е л ы й. А! Но бессознательное преступление страшней и ужасней, ибо значит, что оно гнездится в самой сущности человека.
Б л о к. Я согласен.
Б е л ы й. Тогда мой долг, хотя бы и вопреки торжеству ваших почитателей, для которых высокая страсть ненависти и любви не более чем ваш балаганчик, — тогда не только долг мой, но и честь моя ответить на вашу низкую измену одним словом: вызываю.
Б л о к (усмехнувшись). Я готов.
Б е л ы й. Мой секундант будет у вас сегодня вечером.
Б л о к. Хорошо.
Отвернулись, теперь они стоят спиной друг к другу. В темном провале сцены мерцают детали едва угадываемых предметов.
Б е л ы й. Насмешки ваши ничтожны. Но я надеюсь, что вы отдаете себе отчет в том, что этот мой вызов отнюдь не продиктован отношениями личными?
Б л о к. К черту.
Б е л ы й. А, это вас бесит! Еще бы! Вам известно, что о н а, кидаясь от меня к вам, не зная, не понимая, кого же она любит и с кем ей быть — то любит меня, то любит вас, то любит меня «по-земному», а вас, как сестра, то наоборот, — издергав, издергав душу мою, в конце концов решилась остаться с вами, поломала, скрутила чувства свои и мои… не знаю уж, под чьим нажимом…
Б л о к. Не советую продолжать.
Б е л ы й. Вы хотите с торжеством бросить мне в лицо, что я не более как слепец? Я не слепец! Я несчастен и одинок, но я не слепец! У меня не клюквенный сок, а кровь, я не паяц и не арлекин с бубенцами, я человек, у которого кровоточит рана. Вам неведомо это, как, может, никогда неведомо будет тем ничтожествам, для коих вы станете божеством, а я посмешищем, но — слышите ли, через муки свои, подминая боль сердца, я скажу без всякой пощады для себя и для вас — вы назвали ее картонной невестой и были близки к истине, но она хуже, она — кукла!
И оба разом повернулись друг к другу.
Б л о к. Я не разрешаю вам так говорить о Любе.
Б е л ы й. О, я готов бы схватить вас в объятья! Ура! Уж то-то всемирные пигмейчики чувств вдосталь похихикают, но уже не надо мной, а над вами, над вами, над вами! Во что превратилась ваша Прекрасная дама? Не возникнет ли она в туманах трущоб и бульваров? В какие бездны проваливается она?
Б л о к. Милостивый государь, Борис Николаевич! Ваше юродство я прекращаю. А то, что вы позволили произнести, заставляет меня, откинув ваше мальчишество, вызвать вас, и это уже не мистический вздор.
Б е л ы й. Извольте. Мой адрес — Караванная, меблированные комнаты. Они вам известны. Я готов.
Опять отвернулись.
Б л о к. Не слишком ли много слов? Как я устал.
Б е л ы й. Жизнь летит. Все скорей, все скорей жизнь летит. Вот золотое кружево пены обливает меня ледяным холодом. Надо плыть дальше. Но как? Но куда? (И вдруг, сжавшись в комочек, как подкошенный, как-то бочком, падает.)
Б л о к (подбегая к нему). Что с тобой? Боря! Ты болен?
Б е л ы й. Оставь меня. Не вижу места на земле. Ничего не вижу. Ослеп!
Б л о к. Успокойся, успокойся.
Б е л ы й. Ах, боже мой, как я несчастен!
Б л о к. Вижу. Сейчас мы пойдем к нам. Мы уложим тебя в постель…
Б е л ы й. Что ты, что ты… Я обещал ей, что не появлюсь у вас никогда, не встречусь с ней никогда и никогда, никогда не напомню ей о себе…
Б л о к. Ах, глупости, право. Я провожу тебя на Караванную, оттуда сбегаю к Любе, предупрежу ее, и ты увидишь, как она тебя встретит, и ты поживешь у нас, отдохнешь…
Б е л ы й. Брат мой, враг мой… Пути наши расходятся. И это так же неизбежно, как то, что рушится мир, — но мы с тобой видим это уже по-разному.
Б л о к. Да, Боря, пожалуй, по-разному…
Метель. Блок идет, запахнувшись в пальто, полы которого вздымает вьюга. Он пьян. Но боже избави изображать его пьяным. Он почти такой же; может быть, раскованнее его движения и, как мы увидим, гораздо более разговорчив, чем обычно. Иногда слова прорываются торопливо и бурно, чего никогда с ним не бывает в обычном состоянии. Вот и все.
Б л о к (словно бы подыскивая, нащупывая строки).
Я — обрываю — нить — сознанья —
И — забываю — что — и как —
Кругом — снега, — трамваи — зданья —
А впереди — огни и мрак…
Позади него тени п р о х о ж и х, куда-то спешащих, и, несмотря на ветер, туман, медленно гуляющие п р о с т и т у т к и — тоже тени. Из снежных туманов вынырнула фигура. Это маститый П и с а т е л ь в б о б р а х. Длинный нос, как картонный, вытарчивает из поднятого воротника, глазки быстрые так и впиваются.
П и с а т е л ь. Хе-хе! Откуда вы, Блок? Ох, вьюга!..
Подхватил его, и оба исчезли. В другом конце сцены появляется А н д р е й Б е л ы й.
О д н а и з п р о с т и т у т о к. Молодой человек, папиросочку… (И шарахнулась от него.)
Б е л ы й (лихорадочно). В Мюнхен! В Пинакотеку! К Дюреру, к Грюневальду, к Кранаху!.. И в готике, и в схоластике средневековья отыщу корни Ренессанса, в кабачке Симплициссимуса поднесу розы веселой и глупой хозяйке, и лысый скрипач будет играть на крохотной эстраде глухого Бетховена, и я услышу Ее голос, имени не назову, услышу и забуду, вычеркну, изничтожу! А не хватит сил — в дорогу, в дорогу! Натяну на спину рюкзак и — через Альпы, в Лугано, в Милан, во Флоренцию, смотреть на Джотто в Ассизи, забыть ее и Блока, и Блока… (Исчез.)
Метель. Идут Б л о к с П и с а т е л е м в б о б р а х, который так и прилепился и никак не отпускает его.
П и с а т е л ь. Ну и крутит, ну и крутит!.. А Люба — что? Любовь Дмитриевна? Жизнь-то как, а?
Б л о к. Весело. Не припомню, чтобы жили когда-нибудь так!
П и с а т е л ь. Помилуй бог, а у Мережковских какие ужасы и толки! Надорвали бы животик от смеха!
Б л о к. Я не Ставрогин и не кусаю генералов за ухо. Нынче я к ним не вхож.
П и с а т е л ь. Так разве же не единоверцы? Уж то-то Зиночка, в хитончике возлежа и потягивая пахитоску, изъязвилась вся, представьте — пиная любимчика Белого, и тот взрывался — пуфф-пуфф — и вскрикивал только! А все, значит, — слухи да шепоточки? Скандальчика как не бывало?
Б л о к. Скандальчик в журнальчиках. Вам ли не знать?
П и с а т е л ь. Как же, как же! Аргонавтики, символистики! Мистики, анархистики! Разодрались! Своя своих не познаша! И не поймешь уже, кто с кем, кто за кого? Ну, а вы? Что, что?
Б л о к. А я сам по себе.
П и с а т е л ь. А все-таки, все-таки? (Ликуя и кружа его.) Белый-то дал стрекача за границу?
Б л о к. Постойте, так можно упасть. Вы медведь.
П и с а т е л ь (хохоча). Под сибирское, под кондово-русское работаем, нас не свернешь!.. Ну, а все-таки, все-таки?.. Слыхивал — играет? Любовь-то Дмитриевна? И недурственно, говорят, недурственно… Мейерхольд, говорят…
Б л о к. Да ведь вы сами обо всем знаете, будет вскрикивать!
П и с а т е л ь. Знаю. А кто ж не знает? Все знают! Уехала. И давно? Что, что?
Б л о к. У них вроде театр. Вроде как было в Териоках.
П и с а т е л ь (хихикнув). Значит, укатила? В Пензу, в Ростов, в Таганрог?.. Ну, а вы-то что ж не с ними? Что, что?
Б л о к (ткнул его в живот). А я тоже знаменитый, милсдарь!.. Люба умная. Негоже мне, сказала, таскаться за актерами, не по чести моей — да еще за женой и куда-то в Пензу. И верно. Ведь так? (Его вдруг чуть шатнуло.)
П и с а т е л ь. Так-то так, но… (Вглядывается в Блока.) Нехорош. Не-хо-рош.
Б л о к. Чем же?
П и с а т е л ь. Из дому-то когда? Эхе! Дело дрянь!
Б л о к. Да чем же? Брожу и брожу. Город призраков, город теней!.. На рассвете оказался в Сестрорецке на вокзале. Припоминаю. Ресторация незаметно опустела, хозяин дремал, но меня не выгнали. Нет, пожалуй, совсем еще рано, чуть брезжило, и я сел на поезд. И вот видите…
П и с а т е л ь. Так, так…
Б л о к. Дело в том, что кажется мне — неотвязна мысль эта, — кажется мне, что я потерял ее следы…
П и с а т е л ь. Следы? Чьи следы? Потеряли? Что, что?
Б л о к. Я сказал — потерял? Пустая тревога. В полночь назначена встреча. Но что мне делать, куда деваться до этого часа?.. Заколдованный город!.. (Решительно.) Беру вас с собой!.. А пробьет двенадцать…
П и с а т е л ь. Что вы! Что вы! Новый романище докатываю. В толстый журнал. Зарез. Да и жена… знаете ли… И еще к Мережковским, к Зинаиде Гиппиус обещал…
Б л о к. К Мережковским? Ну так и скажите им там, что Блок-де поклона не передает. Блок-де нехорош. Самолично видели.
П и с а т е л ь. Нуте-с? Нуте-с?
Б л о к. Что — нуте-с? Пошлите их ко всем чертям! И поволоку я вас, кондово-русского, сквозь все метели, туманы, в лишь ощупью угадываемые переулки, поволоку, поволоку и брошу, и брошу в самый что ни на есть кромешный ад!.. Э! Да где же вы, где?..
Писатель в бобрах растворился, как сдуло его. И Блок побрел дальше, строгий, даже величественный. Туманы скрыли его. Смерчем закрутили белые лучи, взвились и вдруг остановились, стихли. В мутных лунных лучах возникла В о л о х о в а. Она возникла на миг и исчезла. И снова появился Б л о к.
Б л о к.
И каждый вечер в час назначенный
(Иль это только снится мне?)
Девичий стан, шелками схваченный,
В туманном движется окне…