Дельмас вышла из-за ширмы. Сейчас она в черном.
(Он смотрит на нее.) Но почему, собственно, я вам об этом говорю?
Д е л ь м а с. Потому что я вас понимаю. (Села перед зеркалом. Гримируется.) Не верите?
Б л о к. Нужно отвечать? Мама давно заметила, что только вы приводите меня в равновесие. Возвращаете к жизни. А она совсем не поощряла моей влюбчивости. Напротив, напротив. А вас она любит.
Д е л ь м а с. Я ее тоже. Не смотрите, сейчас я буду подрисовывать глаза и ресницы.
Б л о к. Мне иногда кажется, что у вас с ней сговор. По крайней мере, так казалось, когда вы гостили у нас в Шахматове.
Д е л ь м а с (смеется). Никакого сговора не было.
Б л о к. Молчаливый.
Д е л ь м а с. А может быть. Но ведь мы совсем по-разному к вам относимся.
Б л о к. Да, разумеется.
Д е л ь м а с. Но где-то, иногда, вдруг — одинаково. (Улыбнулась.)
Б л о к. Я встретил вас в черные для себя дни. Это было великолепно, когда я впервые увидел вас в Кармен.
Д е л ь м а с (положив голову на ладони и смотря на него).
И слезы счастья душат грудь
Перед явленьем Карменситы!..
Б л о к. Может быть, и потрясло потому, что нервы притупились от виденного и слышанного. Кругом — одичание. Другого слова не подберу. Культуру заменили Вербицкая и Игорь Северянин. И растет, растет небывало воссияние чиновных вельмож! А война безнадежно проиграна. Моя бедная Люба права. Я стал невозможен. Разве можно вынести человека с такой беспросветной угрюмостью?.. Но почему, собственно, я вам об этом говорю?
Д е л ь м а с. Потому, что я вам верю. Это ужасно, но это так.
Б л о к. Кажется, ни с кем я так много не говорю, как с вами. Однажды, рассердившись, Люба сказала: «Если ты мужчина, выйди на улицу, найди веревочку, дерни ее и переверни весь мир». Я слаб, но я не безрадостен. О нет! Если вы так думаете, значит, тоже ничего не поняли. Что бы я стоил, если бы было так! (Понизив голос и даже с какой-то таинственностью.) Ведь я-то знаю, всеми чувствами, всеми нервами, что за этой черной, непроглядной слякотью загорается что-то другое, как чудо! Слышите, может быть, именно потому, что сейчас такое духовное одичание, именно потому, что такое торжество свинства и тупости, именно потому — предстоит великое возрождение, — сдвиг всех сил! Вам кажется, я сумасшедший?
Д е л ь м а с. Нет. Но мне хочется погладить вас по голове.
За бурей жизни, за тревогой,
За грустью всех измен, —
Пусть эта мысль предстанет строгой,
Простой и белой, как дорога,
Как дальний путь, Кармен!
Б л о к (улыбнулся). Сговор, я же сказал — сговор!.. (И закрыл голову руками.) Скажу вам как на духу — поймите меня правильно, — ужас в том, что где-то на дне у меня сидит… Распутин. Не делайте испуганных глаз. Вам не угрожает исповедь блудного сына. Это гораздо страшнее. Он сидит во мне, так же растлевающе гнездясь, как сидит в России и точит ее. Страшный старец. Распутин. Да разве только он? Все они — живые и убитые — дети моего века, бедные, изломанные, исковерканные люди, — все они тоже во мне.
Д е л ь м а с. Я это знаю.
Б л о к (горячо). Мутное, петроградское небо, дымные тучи в крови, отравленный пар с галицийских полей, эшелоны, взвод за взводом, штык за штыком, пинские болота, и дождь, и дождь, и желтые окна соседнего дома — по вечерам, по вечерам, и распахнутые ворота, откуда выходят серые, серые, сгорбленные люди. И молчание, которое нависает грозно!.. Что вы смотрите на меня, не удивляясь, а только смотрите? Что я, что я? И почему — знаете?
Д е л ь м а с. Потому что… может быть… я люблю вас?..
Громкий стук в дверь.
Голос за дверью: «Госпожа Дельмас! На сцену!»
Слышно, как оркестр уже начал вступление к следующему акту.
Д е л ь м а с. Ой, у меня потекли глаза! Вот до чего вы меня довели… (Быстро поправляет ресницы, воткнула большой гребень, встает — теперь она Кармен! — и, пробуя, щелкает кастаньетами, искрометно бросив взгляд на себя в зеркало, поведя плечом и обжегши его взглядом, выходит. Издали звучащий оркестр словно подхватывает ее выход.)
Б л о к.
…Но надо плакать, петь, итти,
Чтоб в рай моих заморских песен
Открылись торные пути…
Голос его заглушает бравая ария Эскамильо: «Тореадор, смелее в бой! Тореадор, Тореадор!..» Свет гаснет. Постепенно освещается просцениум, тишина, и Блока уже нет.
В полусумраке маячит П ь е р о в белом балахоне с гитарой, а в другом конце сцены появляется П а я ц.
П ь е р о (бренчит на гитаре, напевая).
Над черной слякотью дороги
Не поднимается туман.
Везут, покряхтывая, дроги
Мой полинялый балаган…
П а я ц (меланхолически делает сальто). Алле-ап!
Узкий лучик падает на пол, протянувшись световой дорожкой, как воображаемая проволока. Из-за кулисы появляется 1-й к а н а т о х о д е ц, гладкорозовый старичок, в котором без труда можно узнать П и с а т е л я в б о б р а х — та же грива волос и так же вытарчивает длинный нос. Он движется по лучику, иногда не совсем уверенно балансируя. Из противоположной кулисы показывается 2-й к а н а т о х о д е ц — К р и т и к, з н а ю щ и й т о л к в т о м, ч т о н у ж н о. Это бледноресницый молодой человек с детским подбородком. И ежели приглядеться, то оба они, оказывается, участвовали в «Балаганчике», заседая в качестве мистиков. Теперь же все происходит как в цирке.
П и с а т е л ь (балансируя на лучике). Почему вы такой веселый-веселый, Кориолан Игнатьич?
К р и т и к (движется навстречу, тоже балансируя). А я всегда веселый, Веньямин Веньяминович. Ха-ха-ха.
П и с а т е л ь. Ха-ха-ха. В портфеле густо, в журнале пусто?
К р и т и к. Ха-ха! Не унываем! А вы, я вижу, кое-что припасли?
П и с а т е л ь. Живем с того, что пишем. Ха-ха! Ха-ха!
К р и т и к. Ха-ха-ха!
П и с а т е л ь. Пишем, — значит, не умираем. Ха!
К р и т и к (опасно балансируя портфелем). Проявляю интерес.
П и с а т е л ь. Увы! Не роман, не повесть, не документальная проза…
К р и т и к. О вечный ужас! Неужели — пьеса?
П и с а т е л ь. Я не сошел с ума.
К р и т и к. Исследование, мемуар?
П и с а т е л ь. Нечто вроде.
К р и т и к. О ком же?
П и с а т е л ь (с трудом удерживая баланс). Вы подаете знак! О Блоке.
К р и т и к (чуть не падает). Н-да… Но… ведь было, было… Впрочем… (Быстро делает несколько шажков вперед и останавливается.) Что? Дата на носу? Когда? Не ошибаюсь?
П и с а т е л ь. При чем тут дата? Я не юбилейщик! Речь о ком? Речь о поэте, который…
К р и т и к. Который, который… (Утверждаясь прочно.) Не поэт важен, а что из него проистекает.
П и с а т е л ь. Извольте, уточню. Блок и Февраль. Блок и Октябрь.
К р и т и к. Осторожно, вы сейчас упадете. Сколько мне известно, он сразу после Февральской революции…
П и с а т е л ь. Совершенно верно. Был привлечен к редактированию стенографических допросов бывших царских министров…
К р и т и к (нахмурившись). Доносы?
П и с а т е л ь. Не доносы, а допросы.
К р и т и к. Вот это хорошо.
П и с а т е л ь. Редактируя эти допросы, Александр Александрович с интересом вникал в тайны царского режима. Но между прочим, в этих его тетрадочках, где он отмечал свои впечатления, попадаются записи, так сказать, личного, интимного характера…
К р и т и к. Поэт всегда путаник. Не надо этого забывать. Все должно быть ясно, как дважды два четыре.
П и с а т е л ь. Не все же так! Тут дело посложней! Я был его первейшим другом. Что? Что? Он для меня как открытая книга! Эх, молодость! Сколь часто блуждали мы с ним по злачным местам Санкт-Петербурга, просыпаясь утром в опустевшей ресторации Сестрорецкого вокзала…
К р и т и к. Не надо.
П и с а т е л ь (озлившись). Полагаю, что моя опытность не позволит мне перешагнуть границы. Давайте спрыгнем с этой узкой стежки. Вот так!
Оба спрыгнули.
Упор будет сделан на социальное, политическое. И тут раскрывается прелюбопытная картина… (Судорожно роется в портфеле.)
П ь е р о (напевает).
Тащитесь, траурные клячи!
Актеры, правьте ремесло,
Чтобы от истины ходячей
Вам стало больно и светло…
П а я ц (делает свое печальное сальто). Алле-ап!
П и с а т е л ь (извлек из портфеля то, что нужно, и — бодро). Итак — февраль! Вот что он пишет. Цитирую: «Бродил по улицам, смотрел на единственное в мире и истории зрелище, на веселых и подобревших людей, кишащих на нечищеных улицах без надзора. Необычайное сознание того, что все можно, грозное, захватывающее дух и страшно веселое. Произошло чудо и, следовательно, будут еще чудеса». Заметьте, эти записи почти все время прерываются темой о Любе, о Любовь Дмитриевне, о своей подруге до конца дней. «Разговор с Любой», «В перерывах был с Любой», «Проводил Любу на вокзал». В этико-моральном смысле не своевременно ли подчеркнуть? Правда, в одном месте, после «как хорошо», он вдруг записывает: «Ночью бледная Дельмас дала мне на улице три розы, взятые ею после концерта, где пела она свою Карменситу».
К р и т и к. Не надо.
П и с а т е л ь. А я, между прочим, на этом и не собираюсь останавливаться. Но вот что ценно. Именно в эти дни он переписывает в ту же тетрадочку, заметьте, не только цыганщину, но и самые пошлые романсики того времени! «Забыты нежные лобзанья»…
К р и т и к. Не надо.
П и с а т е л ь. Но это же факт!