ной,
И я уже припомнил «Патер ностер»,
Но дочь тюремщика за пять червонцев
И поцелуй — мне уронила ключ…
Купцом, ветеринаром и аббатом
Я странствовал. Ниспровергал в тавернах…
Ушли в глубину сцены.
С т а р у ш к а (вбегая, взволнованно). Где-то выдают талоны! Где выдают талоны?
В о ч е р е д и. Вы с ума сошли! Куда вы идете? Там завершаются занятия литературной «стюдии»!
Слышен разбойный свист. Старушка мечется.
П и с а т е л ь в о б л е з л ы х б о б р а х. Диспут подходит к концу. Утверждаю, без городового русской литературе не обойтись.
Появляется И м а ж и н и с т — напомаженный пробор посередине, в руках цилиндр.
И м а ж и н и с т (проходя и обрастая девицами).
Вижу, женщина над тротуаром юбками прыс-нула,
И калитка искачалась в матчише.
Вижу, женщина руки в муфту втис-нула,
И муфта ничего не слышит.
Слушай, муфта! Руки я свои порочные
На молитву вознесу.
Не позволю трубы водосточные
Резать вам на колбасу!
(Повернувшись к очереди.) В истории отметится особо, что в Москве неозаумник и филолог Некий провозгласил анафему заумнику Крученых: «Траклен-тракли-баба́, та́ба, дзи́н гитара, дли́нга, ди́нга, Калужа!..» (Надел цилиндр и вышел.)
В очереди. Ну, знаете, это уже полный маразм.
— Не скажите. В нем что-то есть. Это московский имажинист.
— У нас в Питере, по крайней мере, сохранилась хоть видимость царскосельского изящества, а там…
— Во всех случаях предпочту любую нахальную версификацию политическому предательству.
— Совершенно справедливо.
— Я выйду на секунду. Запомните, я за вами.
— Сделайте одолжение, мадам, прошу.
— Все шумят — Блок, Блок! А вот Андрей Белый, знаете ли, тоже хорош — читает лекции в Пролеткульте!
П и с а т е л ь в о б л е з л ы х б о б р а х. Сумасшедший остается сумасшедшим. А вашему Блоку я лично руки не подаю. Демонстративно отворачиваюсь, когда он входит.
В о ч е р е д и. Совершенно логично. Я тоже не подам ему руки как гражданину, но считаю возможным поздороваться с ним как с человеком.
— Вот-вот-вот! Наши вечные интеллигентские нюансы!
— Он истерик! Я всегда говорила, что он истерик. Но я уверена, он одумается и напишет «Антидвенадцать». Время заставит его понять и сделать это.
П и с а т е л ь в о б л е з л ы х б о б р а х. Но простим ли мы? Кому из нас не ясно, что все это временно? Мы увидим еще сияющие фонари на Невском! Мы еще будем завтракать у Альбе́ра, мы еще будем ездить бриться к Молле́, мы еще…
С т а р у ш к а. Святой Георгий, я всю жизнь преклонялась перед Блоком. Ведь он женат на Менделеевой!
В о ч е р е д и. Зинаида Гиппиус ловко его отделала:
Впереди 12-ти не шел Христос,
Так мне сказали сами хамы,
Но зато в Кронштадте пьяный матрос
Танцевал польку с Прекрасной дамой…
— Совершенно изумительно.
— Но, говорят, он будет читать реферат о Пушкине!
П и с а т е л ь в о б л е з л ы х б о б р а х (взрываясь от гнева). Что?
Пальнем-ка пулею в Святую Русь!
Эх, эх, без креста!
Так, что ли?
Запирайте етажи,
Нынче будут грабежи?..
Революцьонный держите шаг?..
Нет уж, извините, я не желаю слушать речь большевика о Пушкине! Сыт по горло!..
Но тут совсем рядом забарабанили на расстроенном рояле — из Гуно, из «Фауста». Какие-то парочки тотчас начали вертеть вальс. И поднялось несуразнейшее веселие! Гремел голос Н и ч е в о к а. ТРАКЛЕН ТРАКЛИ-БАБА, ТАБА, ДЗИНЬ ГИТАРА, ДЛИНГА, ДЗИНГА, ДИНГА, ГОМЕРОМ СРАЗУ СРАЗИТЬ ХОЧЕТ В ПРОЛЕГОМЕНАХ НОЧИ… И вперемешку: НИСПРОВЕРГАЛ В ТАВЕРНАХ ВЫСОКОМЕРИЕ ЛУИ КАПЕТА, В ТЕ ВРЕМЕНА ЕЩЕ ВСЕ ЗНАЛИ МИРАБО… А потом И м а ж и н и с т в цилиндре: КРОВЬ, КРОВЬ, КРОВЬ В МИРУ ХЛЕЩЕТ, КАК ВОДА В БАНЕ ИЗ ПЕРЕВЕРНУТОЙ ЛОХАНИ… И вперемешку: ПЕРЕШАГНИ, ПЕРЕСТУПИ, ПЕРЕ… ЧТО ХОЧЕШЬ!.. И вальс все громче и ужаснее. Крутятся д е в и ц ы с п о э т а м и разных и вычурных мастей. Завихрилось вокруг, сбивая степенную очередь за кашицею…
В этот момент входит Б л о к.
Все сразу оборвалось и смолкло. Д е в и ц а с б а н т о м, взлетевшая в небо на руках П о э т а в о б м о т к а х, застыла в восхищении: «Блок!» Прокатился шепот: «Блок, Блок!..» Но большинство в очереди, тотчас сомкнувшись, демонстративно повернулось к нему спиной. Шепот замер. Спины, спины.
Б л о к (танцующим). Послушайте, я обращаюсь к вам, неужели вас ничего, кроме этого, не интересует?
И м а ж и н и с т. Чего — этого?
Б л о к (нахмурившись). Стихов. Танцев.
О д н а и з д е в и ц. Здесь холодно, вот мы и танцуем, чтобы согреться.
П о э т в о б м о т к а х (сбросив Девицу с бантом на пол). Ха! А может, есть и такие, кому абсолютно негде ночевать? И кроме того… (веселясь).
Уж взбухнувшие треснули
И развалились башмаки!..
Д е в и ц а с б а н т о м. Стихи, стихи, стихи! Ничего, кроме стихов, нас не интересует!
В т о р а я д е в и ц а. Ничего, кроме стихов!
И м а ж и н и с т (Блоку). Вас удивляет? Нас влечет к себе образ вне всякого смысла: как таковой.
Б л о к. Простите, не понял?
И м а ж и н и с т. Вы устарели, Александр Александрович, не пугайтесь. Еще в начале восемнадцатого мы прокричали: «Кровью плюем зазорно богу в юродивый взор…»
Д е в и ц а с б а н т о м (продолжая). «…Сам попригрел периной мужицкий топор…»
В т о р а я д е в и ц а (восторженно).
Метлами ветру будет
Говядину чью подместь.
В этой черепов груде
Наша красная месть!..
Б л о к. Ради бога, не надо. Кощунство это.
И м а ж и н и с т. Но зато абсолютно в стиле эпохи. Освободитесь от идей. Они напрасны.
Т р е т ь я д е в и ц а. Мы ничевоки! Да здравствует пустота!
И м а ж и н и с т. Слышите, Александр Александрович! Устами младенца глаголет истина! Устарели ваши астральные дамы, полувидения, полутени, полуужасы. Они, как бумеранг, придавили вас самого!
О д н а и з д е в и ц. Блок! Вы душка!
И м а ж и н и с т. Как видите, вас еще обожают, но после вас уже проветривают комнаты.
П о э т в о б м о т к а х (торжествующе декламирует). Отчего я такой органный, величественный, простой и радостный?.. (Обхватив двух девиц.) О женщины! Двухсполовиноаршинные куклы! Хохочущие, бугристотелые, носящие весело-желтые распашонки и матовые висюльки-серьги, любящие мои альтоголосые проповеди и плохие хозяйки… О, как меня волнуют такие женщины!..
Спины, спины, спины. Они надвинулись на Блока и уж то-то пришли в движение, восстанавливая наконец нарушенную очередь! В глубине сцены снова начинается вальс, но уже тихий, под сурдинку. Музыка катится. Танцуют.
Б л о к. Мертвецы! Они разговаривают со мной, как с того света… Да… Да, да… Юность — это возмездие.
Все происходящее словно бы расплывается, исчезает — полутени, полувидения…
И вот вселили ко мне буржуя-мещанина. Откуда? Как уцелел?.. Уцелел, уцелел! Поднимает голову!.. И я сталкиваюсь с ним в коридоре, на лестнице, в кухне, у отхожего места, и он кружится всюду, наступает, лезет… Едва поднял голову, а уже заполняет собой все живое пространство… Мне мерзко, мне душно… Но все равно через весь этот торжествующий поток бесшабашных, безбожных слов, через всю эту муть — вижу, знаю и верю, потому что…
Сцена гаснет, но голос его еще слышен. И когда снова вспыхивает луч прожектора, то уже высвечивает только одного Блока. Он другой! Он светел лицом, как никогда. И первые же его слова звучат с такой чистотой и такой неприподнятой, естественной возвышенностью, как может прозвучать Моцарт после всех ужасающих дисгармоний. В абсолютной тишине говорит он, как бы продолжая:
Наша память хранит с малолетства веселое имя: Пушкин. Это имя, этот звук наполняет собою многие дни нашей жизни. Сумрачные имена императоров, полководцев, изобретателей орудий убийства, мучителей и мучеников жизни. И рядом с ними — это легкое имя: Пушкин. Пушкин так легко и весело умел нести свое творческое бремя, несмотря на то, что роль поэта — не легкая и не веселая: она трагическая.
Луч прожектора притемняется и через секунду опять фиксирует лицо Блока.
Вряд ли когда бы то ни было чернью называлось простонародье. Разве только те, кто сам был достоин этой клички, применяли ее к простому народу. Пушкин разумел под именем черни приблизительно то же, что и мы… Чернь требует от поэта служения тому же, чему служит она: служения внешнему миру; она требует от него «пользы», как просто говорил Пушкин; требует, чтобы поэт «сметал сор с улиц», «просвещал сердца собратьев» и прочее. Однако дело поэта совершенно несоизмеримо с порядком внешнего мира. Задачи поэта, как принято у нас говорить, общекультурные; его дело — историческое. Не будем сегодня, в день, отданный памяти Пушкина, спорить о том, верно или неверно отделял Пушкин свободу, которую мы называем личной, от свободы, которую мы называем политической. Мы знаем, что он требовал «иной», «тайной» свободы. «Для власти, для ливреи не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи…»
Луч погас.
Г о л о с и з т е м н о т ы. Нечего прикрываться Пушкиным! Позор!
Е щ е г о л о с. Ти-ше! Ти-ше!
Тишина воцарилась сразу. Прожектор снова высветил лицо Блока, но некоторое время он молчит.
Б л о к. Пушкин умер. Но «для мальчиков не умирают Позы», как сказал Шиллер. И Пушкина тоже убила вовсе не пуля Дантеса. Его убило отсутствие воздуха.