...Тогда заседала парткомиссия. Странно похоже было это судилище на потешную игру рабфаковских вечеринок. Подвешивали к потолку конфету на нитке. Вручали каждому поочередно тупые но́женки — собственность женских комнат. На глаза полотенце: иди, протянувши руки, стриги. Чик-чик!
«..Начальник Ондопожского мехлесопункта Кремер Виктор Викторович, сын кулака немецкого происхождения... — Чик-чик! — Ветупил в преступную связь с Гутинским, приехавшим из Канады под видом представителя торговой фирмы, с партией моторных пил марки «Штиль». — Чик-чик!
Кремер вспомнил эту неуклюжую пилу «Штиль». Она так и не прижилась на лесопункте. Тогда был в моде лучок — легкая пила с натянутым узким лезвием, с узорным зубом. Кремер любовно подумал о лучковой пиле. У нее была отполированная крепкая рукоять и туго накрученная веревка — растяжка... Кремер даже зажмурился, с наслаждением вспомнил, как сильно и ходко он умел орудовать лучком, как точно, с азартным фырчанием пила резала древесину. Ему не хотелось расставаться с этим радостным ощущением, но он заставил себя бросить пилу, опять стал думать о заседании парткомиссии.
...Конечно, упасть бы конфетке. Представитель из области, с мучнистым, отечным от ночных бдений лицом, в черной глухой «сталинке» с узенькой белой каемкой подворотничка, сказал свое слово: «Исключить!» Но́женки верно стригнули.
Лесопунктовский движок поперхнулся. Голая лампочка на длинном шнуре быстро увяла. Стали заметны порознь накальные багровые проволочки в лампе. Всплыл белый табачный дым. Всплыли руки: голосованье.
Гаврила Шагин, секретарь Ондопожского райкома, встал в изголовье стола. Квадратный и твердый, чубчик косо приглажен на лбу, челюсти сжаты, глаза остро-синие. Он сунул руку за пазуху и вытащил красную книжку. Поднял ее как мог высоко. Движок разошелся. Багровые ниточки сплавились в ярком свеченье. Дым стал незаметен.
— Вот, — сказал Шагин и положил книжку на стол. Тут же прикрыл ее ладонью и хватко растопырил короткие пальцы. — Я ручаюсь за Витьку Кремера. Партбилетом.
Что было потом? Работа. Делянки. Сплавные рейды. В тридцать седьмом году поверили партбилету Шагина. Сам Гаврила Макарыч скоро уехал работать в область. С той поры Кремер встречал его редко. После войны Шагин подарил ему свой портрет, в подполковничьей форме с тремя рядами орденских колодок. Написал наискось, на собственном подполковничьем лбу: «Витьке Кремеру — другу и побратиму».
Кремер работал после войны директором лесного комбината. В служебных, телефонных разговорах он называл секретаря обкома Шагина: Гаврила Макарыч, вы.
— Пытался я его спасти в пятьдесят первом году... — Кремер сказал это вслух, но не поглядел на шофера. — Да... Убили Шагина. Ленинградское дело.
— Ну, разве против Берии кто мог устоять?
Больше Кремер не сказал Георгию ни слова о своем друге Шагине. Он припомнил еще одну ночь.
На столе лежал портрет подполковника Шагина: «Другу и побратиму». Жена ходила по комнате и всё взглядывала на портрет, будто это взрывное оружие: и отделаться от него надо, и боязно... Первая жена Кремера. Она говорила: «Виктор! Немедленно сожги всё, что связано с ним. Немедленно! Каждую минуту могут прийти с обыском...»
«Нет, — сказал тогда Кремер, — мы ничего не сожжем. Пусть будет как будет».
Утром он поехал в обком. Он не вызвал свою директорскую машину, а сел в троллейбус. Он ехал в троллейбусе первый раз за долгое время директорской жизни, и ему было ново, приятно платить ворчливой кондукторше сорок копеек. Ему было хорошо сидеть рядом с пожилым человеком в худом пиджаке. Человек медленно разворачивал газету и прочитывал ее спокойно и тщательно, как съедают рабочие люди взятый из дому обед.
Кремер успокоился в троллейбусе, хотя знал, что управлять комбинатом ему осталось недолго, что будет беда, что Шагину нельзя помочь, потому что люди, обвинившие Шагина, сами не верят в его вину. И потому особенно тверды и жестоки в своей несправедливости.
Зачем он едет?
«Я всё равно обязан это сделать, — сказал себе Кремер в троллейбусе. — Пусть будет как будет. Я обязан».
Куприянов принял его во второй половине дня. Кремер шел к нему через большой кабинет, он откинулся в кресле и ждал. Это был очень длинный путь по ковровой дорожке. Нужно было одолеть охранительный круг настороженных черных глаз Куприянова. Куприянов не верил ему и не поверит, Кремер чувствовал это, но он знал, что сделает всё, как должен сделать. Он достал свой партийный билет и положил его на стекло стола.
Куприянов тотчас вскинулся:
— Ты что, пришел мне взносы платить? — Он взял в руки билет, раскрыл, посмотрел и кинул: — Ну, что скажешь?
— Я могу поручиться званием коммуниста за Гаврилу Макарыча Шагина, — сказал Кремер. — Мы с ним работали вместе двадцать лет.
В глазах Куприянова появилось вроде бы любопытетво. И усмешка. Но тут же всё подавил привычный начальнический гнев.
— Не бросайся этим, — сказал Куприянов. — Если понадобится, мы тебя сами избавим от билета. Делом Шагина занимаются органы безопасности.
Через месяц Кремера исключили из партии. Вскоре он был арестован. Обвиняли его главным образом в связи с Шагиным. Портрет шагинский был взят при обыске и приобщен к делу. Выпало Кремеру строить железную дорогу Тайшет—Лена.
Он провел в лагере два года. Потом его освободили «за отсутствием состава преступления». Домой он не поехал: в последнем своем письме, год назад оно пришло, жена писала о том, что больше не может, не верит, чтобы писем ей Кремер не посылал.
Он остался в Братске. В старом Братске, нового не было еще. Поступил съемщиком в изыскательскую партию. Метил в тайге трассы лесовозных дорог. Был молчалив, исполнителен, точен. Никто из товарищей по работе толком не знал, что он за человек.
Но, конечно, узнали. Главный инженер проекта приехал из Ленинграда, встретил Кремера на трассе... «Виктор Викторович! Как же вы здесь? Вас ведь все с ног сбились, ищут». Главный инженер служил когда-то в подчинении у Кремера, начальником ОКСа на комбинате. Он сразу предложил своему бывшему директору должность спокойную и денежную: консультантом по технологии лесоочистки в зоне затопления. Кремер отказался. Ему необходима была усталость, натруженные в тайге руки, чтобы не думать и как бы не жить в сегодняшнем дне. Он еще не знал тогда, как начинать, из чего строить свой сегодняшний день. После веего, что случилось в стране.
...Через полгода главный инженер предложил Кремеру должность начальника транспортной партии. Кремер ответил: нет. Потом его вызвали в Ленинград. Разговор состоялся в кабинете директора института. «Хватит дурака валять, Виктор Викторович, — сказал директор. — С твоим производственным и административным опытом просеки рубить — это преступление. — Директор произнес слово «преступление» и осекся. Неколебимая, бодрая интонация нарушилась... — В общем, такое дело, Виктор Викторович, — у нас тут был с Иваном Робертовичем разговор... — Сидевший напротив в кресле главный инженер проекта кивнул: «Не один раз мы этот разговор заводили...» Так вот, есть мнение поставить тебя начальником экспедиции. Ты знаешь, объем работ предстоит огромный, и, будем говорить прямо, Рубашкину не вытянуть. Есть, конечно, на этот счет всякие кривотолки в институте. Ты сам понимаешь. Но сейчас времена не те. Куприянова, ты знаешь, сняли, и слыхом его не слыхать.
«Нет, — сказал Кремер. — Я не готов к этому сейчас».
...«Ты непростительно глупишь, Виктор! — втолковывал ему Иван Робертович вечером, у себя дома, за столом. — Ты весь увяз в своем вчерашнем дне. Ты пойми, ведь он ничего не значит. Мы живем сегодня. Нам-то с тобой надо прожить по-человечески наш сегодняшний день. Честное слово, мы себе заслужили это».
Кремер слушал и думал, что раньше начальник комбинатского ОКСа Иван Робертович Ардашевич говорил ему «вы».
«Я шагинского парнишку младшего с собой в тайгу заберу, — сказал он. — Пусть. Полезно».
А дело росло — величайшая стройка и рубка. Трещали ПЭески в тайге. Ангарские сосны пластали на белые брусья. На обочинах таежных дорог вспорхнули серебряные стрелки: «Братская ГЭС». Огромное дело!
Кремер по-прежнему ставил вешки на просеках, глядел в стекляшку теодолита, писал цифирь в пикетажном журнале: тангенсы, биссектрисы, углы. Может быть, он и тосковал, и хотелось ему другой работы. Но думать себе не разрешал. Брался, внезапно для рабочих, за топорик, рубил вместе со всеми листвяшку, и елку, и березняк. Но топорик тоже не помогал ему. «Скоро старость, — говорил себе Кремер. — Скоро, но не сегодня. Надо спешить. Еще есть время. Только очень надо спешить!» Он чувствовал запах большого дела и волновался.
Валя Лаврентьева, сметчица экспедиции, стала женой седому неразговорчивому угломерщику Кремеру. Она поверила ему, а поверив, почувствовала свое счастье, потому что устала от непрочной скитальческой жизни.
Где бы она ни ездила по экспедициям, всегда ей хотелось любить одного, надежного, своего человека. А люди, мужчины, все торопились. Работа повелевала им ездить, летать, плавать. Они ездили, летали, плавали. Они знакомились с женщинами и торопились. Их ни в чем нельзя было упрекнуть, потому что они хорошо исполняли свою работу.
По ночам Кремер рассказывал Вале свою жизнь. Она шептала ему:
— Вот если бы все так, если бы все друг за друга, никакому бы Берии не удалось бы столько навредить людям…
Кремера сморили наконец воспоминания и тракт, хоть новый — трясучий. Он задремал, и привиделось детство: речка Алей и отцовская лошаяь Хильда. Она бредет потихоньку степью. Воз валкий, солома, и он на возу. Берег у Алея крутой и ломкий. Ступишь ногой — черствый, сохлый кусок чернозема рушится вниз. Лошадь ступает по самой кромке, боязно, сердце тоскливо сжалось, а привстать, дернуть вожжами нельзя, мешает какая-то вялость и тягость в руках. Хильда всё ближе к Алею, и берег уже надломился, и воз колышется, жутко…