— Виктор Викторович! Приехали!
«Мбримм! Мбримм!» — Георгий надавил гнусавый сигнал своей «таратайки».
Вот... Обвалился берег... Хильда... Воз... Ухнуло сердце.
— Виктор Викторович!
— Фу ты, черт! Заснул ведь.
Кремер вылез из машины. Гошка уже стоял у ограды на камне Пурсее.
— Виктор Викторович, у вас есть пятиалтынный? Говорят, надо кинуть с Пурсея. На счастье.
Кремер порылся в кармане. Лицо его было серьезно.
— Вот вся наличность. На, забирай половину.
Гошка зажал монетки в кулаке, замахнулся и сильно швырнул. Монетки порскнули врозь, ссыпались вниз, пятак полетел впереди гривенника и пятиалтынного.
Кремер не размахивал руками. Он действовал скупо, всерьез. Протянул руку над оградой, разжал кулак, монеты звякнули по камню, и потом еще долго было слышно, как они летят в Ангару.
Внизу шло строительство Братской ГЭС. На Пурсее поставлены стенды. На них написано, что это «мощнейшая», «крупнейшая в мире» гидроэлектростанция. Слова были читаны прежде множество раз, слишком привычны и потому пусты.
Но здесь на камне Пурсее, над скопищем кранов, над ревом процеженной сквозь бетон Ангары с белокипенным Падунским горизонтом, слова вдруг не показались Кремеру пустыми. Кремер и Гошка читали их долго, будто впервые, смотрели на стройку и опять читали. «Мощнейшая в мире»... А в мире еще есть океаны. Спутники летают вокруг шарика. Есть Ницца и Ниагара. Гавана. Боулдер-Дам. Водородная бомба. Что там еще есть в мире? Это очень большое хозяйство. Мощнейшая в мире! Краны тихонько ездят по эстакаде. Сосны на камне Пурсее. Мощнейшая в мире! Другой такой нет. Все остальные слабее, мельче, не то!
— Да, Виктор Викторович, — сказал Георгий, — живем мы еще — всяко бывает, а строим здо́рово!
Кремера вдруг поразили эти слова: мы строим. Прислушался. Вниз поглядел.
— Да, Гоша, — сказал, — это точно, мы строим. Поехали на эстакаду.
Сидя в машине, Кремер думал об этих словах: «мы строим». «Нет, мы еще не построили этот новый мир в себе, — думал Кремер. — Но мы строим. Мы преобразимся, построив?..»
— Гоша, нас пустят на эстакаду?
— Как-нибудь, Виктор Викторович. Если Марта-вахтерша дежурит, всё будет в лучшем виде. Если Верка, та, правда, любит на себя идейности напустить, но ничего, я знаю для нее одно петушиное слово.
— Ладно, в случае чего ты машину отгонишь в сторону, пойдем пешком.
— Пешком еще и лучше, Виктор Викторович. Что нам эта таратайка?
«Мбримм!»› — Георгий повестил вахтершу о своем прибытии.
Двое в скифе. Киноповесть
ТУ-104 идет к Ленинграду со стороны залива.
День пасмурный. Ленинград открывается внизу непривычным для ленинградцев огромным и тесным каменным городом, он кажется вовсе не великим, потому что рядом с ним, сколько хватает глаз, море.
Видны острия мачт, красные каемки на трубах буксиров. Дома возле моря деревянные, крашеные, но стены и крыши потускнели в мокром воздухе, сырые от водяной пыли. Пыльными кажутся газоны и стриженые парки. Отмыты дождем, оранжево чисты дорожки.
Пасмурно.
Пассажиры тянутся к окошкам. В сутолоке трамваев, панелей и службы они забыли, что живут в морском городе. Вот она — кромка воды и земли...
Глядит в иллюминатор Роман Широков, олимпийский чемпион. Рядом с ним его тренер Сергей Герасимович Червоненко. Тренеру ничего не видать в окошко за широковской спиной.
У Романа расстегнут ворот нейлоновой белой рубашки, узел галстука оттянут вниз и вбок. Лицо у него резкое, как у людей, привыкших к предельному физическому усилию. Глаза светлые. В них в одно время надменность и усталость.
Сергей Герасимович седоват. У него острые точные зрачки, загорелый лоб и большие залысины. Спортсменское лицо.
Он тронул Широкова за плечо, заглянул в окошко, вниз.
— Гляди, Ромочка, холодно ему там сейчас, бедняге.
Внизу, чуть различимая на темной, с белой накипью зыби показалась лодка-одиночка.
— Может быть, попробуешь в парную двойку сесть? — говорит в ухо Широкову его тренер. — С Меркуловым вдвоем поработаешь?
Широков повернулся к Червоненко:
— А, чепуха всё это, Герасимыч. Вертлюг заело. Наверное, заклинили, сволочи, перед гонкой.
Роман опять приник к иллюминатору. Но он не смотрит вниз, не хочет видеть Невку и одиночку на ней. У него скверное настроение. Он проиграл гонку на Хенлейской регате в Лондоне. Он вспоминает, как киноленту смотрит, свою жизнь.
...Вот его первый триумф. Хельсинки. Олимпийские игры. Выстроились на старте финального заезда одиночки-скифы. На майках у гребцов большие буквы — инициалы держав. Соединенные Штаты, Австралия, Польша, Югославия... Стартовый выстрел... Лодки уходят, молотят весла по воде... И вот уже Широков видит спину американца... югослава... поляка... Роман прибавляет темп. Роман ликует и всё больше ярится от чувства своей победы.
И финиш. Катит рев с трибун. Широков первый. Его теперь не может достать ни поляк, ни югослав... Американец вовсе застрял. Роман кинул весла на воду, еще финишный створ не пересек. Подтабанил.
Повернулся к трибунам и показал им свою улыбку. И ничуть не устал. Легко ему далась победа. Его соперники всё еще машут веслами...
Когда после той, прекрасной, гонки Широков вышел на плот, тренер сказал ему: «Не надо так, Ромочка. Ты победил своей спортивной формой. Форма — наживное дело. Ты еще не знаешь, что такое соревнование воли. Жми до конца, Ромочка! Даже в легкой гонке жми до конца... Ну, поздравляю тебя, — сказал тогда Сергей Герасимович. — Ты еще сам, наверно, не понимаешь, как это отлично, что ты сделал. Для всех нас отлично. Для команды. Для Советского Союза».
Это всё было давно. Широков вспомнил и хотел подольше пожить прежним, но не смог удержать воспоминание, потому что два дня назад он проиграл в Хенлее. Он трясет головой, чтобы отогнать прочь Хенлей...
Он первым ушел со старта. Он, как во всех своих гонках, скоро увидел спины противников, но к середине дистанции спины приблизились. Он прибавил темп, но противники навалились еще ближе. Они шли уже вровень с ним, и он не мог понять, почему так случилось, И теперь он не мог этого понять. Ушел вперед англичанин... Потом югослав... За двести метров до финиша Широков обернулся. Он знал, что этого делать нельзя, но обернулся, потому что весла не уносили его вперед, а последним, даже вторым, он не бывал еще ни разу в жизни. Растерялся. Бросил грести до финиша... Сказал после гонки тренеру: «Вертлюг заело».
Гребцу на Невке и в самом деле холодно. Ветер срывает воду с лопастей весел и кидает брызги в лицо парню. Парень стискивает зубы. Зыбь колотит в бока его лодки, заплескивает через фальшборт. Лодка идет под Елагин мост. Там темно и гулко. В парке пусто. Двое спешат через мост. Парочка. Он прикрыл ее полой своего плаща. Остановились посередине моста: на самолет поглядеть. Проводили скользнувший под облаками ТУ-104. Поцеловались. Глянули вниз. Там лодка показалась из-под моста. Проводили лодку, еще поцеловались.
Гребец в одиночке-скифе тоже глядит на самолет.
По пляжу идет к воде розовоплечий и сивогрудый пенсионер в плавках. Он зашел в воду по щиколотку. Остановился. Сунул ладони под мышки. Глядит на самолет.
...В самолете вдоль кресел проходит стюардесса. Она говорит Широкову:
— Вы забыли пристегнуть себя ремнем.
— А мне это не поможет.
— Ничего другого вам предложить не могу. Будьте добры, пристегнитесь.
Стюардесса строга. Кокетство ее исполнено достоинства.
Внизу на Невке парень выгребает против волны. Он хмурится и твердит угрожающие слова:
— Ничего. Он меня еще узнает. Я у него выиграю! Пускай! Пускай. Ничего.
Парню очень ветрено на воде.
Парень подчаливает к бону гребного клуба. Вылез на плот, попрыгал: ноги зашлись.
Боцман спускается к нему. Старый, чуть хромой человек, тельняшка под пиджаком.
— И охота в такую непогодину, — говорит боцман, — на воде болтаться? Лучше бы головой поработал или еще где... Эй, на фо́фане! — кричит старик ребятишкам в лодке. — А ну-ка вертайтесь обратно!
Ребятишки кинули весла, но ответили не вдруг:
— А вам нас всё равно не достать! Сколько хотим — столько катаемся.
Старика будто успокоил такой ответ. Он уже больше не глядит на ребятишек.
— Ты, Паша, керосином лодку протри, — говорит он гребцу-одиночнику.
Паша выдернул из воды одиночку, несет ее на плече к эллингу, ставит на ко́злы.
— Широков-то как опозорился, на всю Европу. — Боцман сокрушенно и презрительно качает головой. — На Европу-то, правда, мне начхать. Вот только на репутации нашего клуба может плохо отразиться. Он ведь вон такой был, как те барсучьи дети на фо́фане, когда к нам в «Метеор» пришел. Я помню, как он гресть начинал учиться. Он бы в лодке и ночевать оставался, до того в нем жадность большая к академической гребле. А теперь вот ведь что вышло...
— Ничего, Василий Ильич, — как-нибудь уж поддержим репутацию. И без Широкова проживем…
Гоночная четверка подходит к бону. На руле — девушка маленького роста. Ее рост заметен, потому что она стоит на заднем сиденье, туго натянула постромки руля. На ней мужской плащ по щиколотку, у рта, на резиновой тесьме, дюралевый рупор.
— Третий номер, табань! — командует рулевой. — Второй, два гребка вперед!
Третий номер, Володя Рубин, мрачноватого вида парень с челкой, табанит. Второй, Севочка Лакшин, кудрявый юноша, гребет дальше. На первом номере сидит Олег Холодов, веснушчатый малый. Загребным — Герман Пушкарь, основательный человек с угловатыми надбровьями, с литыми скулами и блестящими зубами.
Лодка точно скользит бортом вдоль плота. Первым соскакивает рулевой. Командует:
— Ба́ковые, выходи! Загребные!..
Парни подхватывают лодку, она взлетает над их плечами, лоснится ее гладкое днище.