— ...Приходишь домой, садишься за телевизор. Швейцария высокоразвитая страна в техническом отношении, но там не производят телевизоров. И не ввозят. Потому что в этом видят бедствие для нации. Я когда был мальчишка, у нас на всю область был один аэроплан, и тот, кому удалось его поглядеть, считался счастливчиком. А теперешний мальчишка — что? Телевизор ему и зрение портит, и мозги набок скручивает.
Женщина слабо возражает:
— Ну всё же кое-что дает. К искусству приобщаются...
Мужчина не слушает. Он развивает свою идею дальше:
— У нас всё должно идти как заведено. Не так ешь. Не так сел. Не так встал. Не так поглядел. Она считает своим долгом делать мне замечания. Я подчиняюсь установленному распорядку. Но ведь жизнь-то идет. Одно и то же изо дня в день. Приходишь с работы — на работе я принадлежу коллективу, — а вне работы она почему-то считает своим долгом регулировать мою жизнь. А ведь я уже далеко не мальчик...
— Конечно, вы не мальчик, — спокойно соглашается женщина.
— Девушка! — зовет Францев. — Еще две бутылки «Ленинградского!»
— Может быть, вам хватит?
— Почему вы регулируете мою жизнь? — возмущается Францев. — Я уже далеко не мальчик.
— Это последние я вам даю. Больше ничего не будет.
Пашин сосед справа тускло поглядел на Францева и отвернулся. Продолжает свое:
— Я — продукт эпохи...
— Вы — продукт эпохи, — соглашается женщина.
Паша Францев морщится и трет себе виски кулаками.
— Если ты продукт, — говорит Паша, глядя в свое пиво, — так садись в авоську! А ты тоже продукт? — Францев повернулся к левому соседу.
Слева сидит на тумбе белобровый парень с косыночкой на шее. Он крутит головой и с готовностью расцветает.
— Ай эм сейлор. Мат-рос. Финланд. Суоми...
— Я — продукт собственного духа, воли и сознания, — говорит Паша матросу. — Я — рабочий. И всё. И точка. А ты матрос. Давай с тобой выпьем.
Матрос обрадованно подставляет свой бокал под бутылку с ленинградским пивом.
Человек справа, не меняя тона, глядя в среднюю точку между своим бокалом и бокалом соседки, толкует:
— Современные моралисты утверждают в своих лекциях, что преступники вырастают преимущественно в обеспеченных семьях. А на самом деле наибольшее число пьяниц и всяческих безобразников — это рабочие. Вот полюбуйтесь на него, — человек имеет в виду Пашу, — сейчас он напьется, будет прохожих задевать, а завтра — прогул. А потом скамья подсудимых. Отбудет срок — и ставь на нем крест.
Вылезла из густеры «Волга». Радиатор у нее редкозубый, а фары желтые. Будто лицо, лупоглазое и плотоядное. Широков подрулил к леснику. Прочел надпись на вновь поставленном щите.
Глядит на лесника немного растерянно, будто участия ищет.
Лесник ликует, злорадствует:
— Девочку-то упустил? Ушла девочка?
— Никуда она не уйдет.
Широков вильнул рулем, погнал машину прочь от лесника.
...Лесник идет, глядит себе под ноги, а там на серой боровой супеси тянется козий след — цепочка лунок прошита острыми каблучками. Цепочка примята машинным следом, но не пропала.
Лесник будто звериную вязь на тропе читает. Он волнуется и спешит, страшится и предвкушает. Вдруг оборвалась цепочка. Видно: девушка мялась на месте, колола каблуками пятачок на дороге. И машина тут же стояла и мужские ботинки топтались,
— Коротенькая у козы стежка, — сказал лесник и плюнул.
Дальше идет понуро. Дорога размыта. Следов не видать. А вот еще сухая боровинка. Опять лунки на песке. Значит, девушка обежала стороной промоины на дороге. Козий след не пропал.
— Эй! — кричит лесник. — Держись! Будь счастлива!
Идут в обнимку по набережной Паша Францев с иностранным матросиком.
— Я ее люблю, — говорит Паша. Он останавливается, берет матроса за грудки, притягивает близко к себе. Я ее люблю, а ей надо другое.
Матрос уже совсем пьяненький. Его мысли сейчас хоть слабо, но работают в привычном направлении:
— Гёрлз... — бормочет матрос.
Францев отпускает его и опять тянет к себе...
— Ей надо другое. Им всем надо другое. Они все — продукты эпохи.
— Йес, йес, — бормочет матрос.
Паша Францев остановился против Медного всадника, силится заглянуть Петру Первому в глаза.
Не дотянуться.
— Ты продукт эпохи? — спрашивает Францев у Всадника. — А? Или ты не продукт эпохи? Ты думаешь, я продукт эпохи?..
Гуляющие пары задерживаются поглядеть и посмеяться на разговор парнишки с Петром Первым.
К Францеву подходит чета престарелых тихоньких людей. Он в фетровой шляпе и в галстуке с большим узлом. Она в очках, а каблуки подбиты к ее черным туфлям толстые, каждый с доброе лошажье копыто.
— Молодой человек, — говорит мужчина, — вы разговариваете с Петром Первым, как разговаривал ваш ровесник в прошлом веке, петербургский чиновник Евгений. Вы помните, в «Медном всаднике» ?..
— Мы с мужем из Вологды приехали в отпуск, — говорит женщина. — Как раз перед отъездом еще раз перечли «Медного всадника», здесь балет посмотрели... И вдруг такое совпадение... Вы помните, как у Пушкина это описано?
Она читает однотонно и строго, не мигая, глядит на Францева:
Кругом подножия кумира
Безумец бедный обошел
И взоры дикие навел
На лик державца полумира.
Стеснилась грудь его. Чело
К решетке хладной прилегло,
Глаза подернулись туманом,
По сердцу пламень пробежал,
Вскипела кровь. Он мрачен стал
Пред горделивым истуканом
И, зубы стиснув, пальцы сжав,
Как обуянный силой черной,
«Добро, строитель чудотворный! —
Шепнул он, злобно задрожав, —
Ужо тебе!..» И вдруг стремглав
Бежать пустился...
— Ужо тебе! — грозится Паша Францев. Он не глядит на Петра. — Мы еще с тобой посчитаемся, Ромочка. Слабак…
— Конечно, если бы его сразу остановить, он бы так не напился. — Оля прибежала в мужское общежитие, докладывает бригаде Пушкаря. — А он этого иностранца напоил. Сам же тот не мог, правда ведь? Иностранца нельзя было одного бросить в чужом городе. Да еще пьяного. На Францева тоже мало надежды. Я его взяла, иностранца-то, под руку, думаю, хоть милиционеру отдам, а потом уже за Пашей побегу. Он обниматься лезет, намучилась с ним, сдала всё же... Там ему помогут.
— Ну, а Пашка-то где, паразит? Себя уронит и нас всех подведет под монастырь. — Пушкарь в большом гневе.
— Он как сквозь землю провалился. Я и на Невском его искала, и в рестораны, какие попроще, во все заглянула — нигде нет. Я прямо села на автобус, на двойку, — и сюда к вам.
— А вот завтра его надо в газетку поместить, в «Комсомольский резец». — Такая точка зрения у Олега Холодова.
— Ну, с этим не нужно торопиться. — Пушкарь крепит на рукаве красную повязку дружинника. — Если не попадется в какую историю, не нужно на заводе огласку давать. Мы ему сами вжарим.
Володя Рубин задумчиво глядит на часы:
— А добавить-то ему всё равно уже негде.
— А ну-ка, орлы-мухоеды, вперед на запад! — Это Севочка Лакшин. — Прочешем полночный град! Изловим нарушителя спокойствия Пашу Францева!
Бригада гурьбой устремляется в дверь.
Пашу ведут под руки два дюжих дружинника.
Францев рвется на волю:
— А ну пустите! Я вам что? Вы что, издеваетесь?
Дружинники молча и неуклонно справляют свою обязанность. Ведут.
— Вы что думаете, можно издеваться над рабочим человеком? Не-ет!
Паша толкает плечом левого дружинника.
Освободился. Стоит, сбычился. Трудно дышит.
— Не смеете меня трогать!
Дружинники изловчились. Есть. Взяли Пашу. Ведут.
Большая, свежераскрашенная витрина на стене: «Они мешают нам жить». Фотография женщины. Нерезкий снимок. К фотографии пририсовано туловище, очень длинные ноги, очень тоненькие каблуки, очень узкая юбка. Подпись такая: «Раиса Иванова, кондуктор трампарка имени Бородина.
Некультурно вела себя на танцах в клубе «Уран». Танцевала стилем». Ниже стихи:
Тебе должны сказать сурово:
Не будь стилягой, Иванова!
Своей фамилией гордись!
За рок-эн-роллом не гонись!
Еще фотография. Вполне пожилой человек. Заметно испуган. В макинтоше. К фотографии подрисован лежащий лев. Человек поместился на льве.
«Касьян Игнатьевич Кукушкин, уполномоченный Псковского облпотребсоюза. Был снят комсомольским патрулем со статуи льва возле Дворцового моста, куда он попал после соответствующей дозы спиртного».
Стихи такие:
Чтоб стать великим, будто Пушкин,
Залез на льва Касьян Кукушкин.
Но в этом плане был изъян:
Не усидел на льве Касьян.
К фото Паши Францева пририсозана большая бутылка. Будто весь он в бутылке сидит, только голова снаружи. «Павел Францев, токарь с завода «Поршень», находясь в нетрезвом состоянии, приставал к прохожим, а также пытался вступить в разговор с памятником Петру Первому на площади Декабристов. Оказал сопротивление комсомольскому патрулю».
На солнце есть протуберанцы,
Их могут тучи заслонить,
Но навсегда запомни, Францев,
Что пятна с совести не смыть!
Как раз кончился рабочий день. У только повешенной витрины густо народу. Стоят довольно молодые специалисты из одного проектного института. Близорукий полковник тянется к тексту стихов. Пенсионер с тростью. Парень в ковбойке. Парень в комбинезоне. Просто юноши с хохолками. Счетный работник с портфелем. Лощеный интеллигент киношного вида. Читают. Чуть, еле заметно ухмыляются. Сдержанные люди. Ленинградцы.
Топ-топ-топ... Девушка идет по панели. Неподступная. С очень тонкой талией, в узкой юбке. Похожа на Майку. Похожа на Раису Иванову, кондуктора, как она нарисована на витрине «Они мешают нам жить». Красивая девушка проходит мимо утомившихся за целый рабочий день, а теперь занятых сатирической газетой мужчин разных возрастов.