Георгий ИвановГОСПОДИН ЖОЗЕФ
Это случилось на четвертый месяц нашего с Бенедетто путешествия по северу Франции. Остановившись передохнуть несколько дней в Сюзанне, глухом речном городке, утром, насколько помню, десятого июля 1792 года, отправились мы вверх по речке Пюи, чтобы осмотреть окрестность, а при случае и попьянствовать где-нибудь в прибережном кабачке. Четырехместная, старая, но в полной исправности и легкая на подъем лодка была добыта нами у одного старого чудака, при обстоятельствах, имевших связь со всем, что произошло далее. Рыбак Джи, ее владелец, рослый старик с рыжей всклокоченной бородой, одетый всегда в синюю полосатую фуфайку, пахнущий крепчайшим каким-то табаком, долго нас расспрашивал, куда мы едем и зачем. Результатами своих расспросов он остался, по-видимому, не особенно доволен, но лодку все же дал, под непременным однако условием, что мы вернем ее не позже, как вечером в канун св. Августина, то есть послезавтра. Так как другой сколько-нибудь сносной лодки в Сюзанне не было, а продолжительного путешествия совершать мы не собирались, то и решили на условия старого Джи согласиться. Заплатив ему выговоренные 10 франков, уложили мы окорок ветчины, хлеб, полдюжины молодого, но уже порядочного местного вина и отправились совершать обещавшую быть славной речную прогулку.
Действительно, ехать было приятно. Живописные окрестности нас развлекали; веселая болтовня Бенедетто мешала скучать моему несколько склонному к меланхолии воображению. Переночевали мы отлично под стогом сена на берегу и проснулись в настроении столь жизнерадостном, что хотя вечером истекал срок, назначенный нам старым Джи и следовало пускаться в обратный путь, мы решили продолжать прогулку, а об условии попросту позабыть. «Ты увидишь, как обрадуется эта рухлядь, получив лишние пять франков», сказал Бенедетто, пыхтя трубкой. Я ему не прекословил. Мы закурили и снова взялись за весла.
Пятая (третья за этот день) бутылка вина была выпита, и мы собирались откупоривать последнюю, между тем как солнце опустилось к западу и заметно покраснело. Вдруг на лице Бенедетто, сидевшего спиной к солнцу, появилось выражение досады. «Сейчас будет гроза, — сказал он, — посмотри».
Я оглянулся. Темно-синие клубы туч наплывали с востока, вдруг потемневшего, отчего свободное от них небо казалось еще янтарней. Вскоре подул резкий ветер и стал падать крупный, резкий дождь, не предвещавший ничего хорошего. Убедившись, что буря неминуема, мы причалили к берегу и, вытащив лодку, спрятали ее в кустах. Сами же, оглядевшись, решили поспешить по тому направлению, где вдали краснела низкая черепичная крыша, дабы попросить себе приюта.
Ливень нас настиг. На крыльцо прибежали мы запыхавшимися и промокшими. Нам открыла толстая крестьянская девушка, оглядевшая нас недружелюбно и спросившая, что нам нужно. Мы сказали. Не спеша она захлопнула дверь и удалилась. Прошло с четверть часа и мы собирались уже вновь звонить, когда толстуха появилась снова и тоном более приветливым прошепелявила, что господин Жозеф, ее хозяин, согласен оказать нам гостеприимство. И она пропустила нас в низкую, полутемную прихожую.
Комнату нам отвели теплую и просторную. Мы поспешили снять верхнее платье, превратившееся в мокрые тряпки. Только что мы успели это сделать, как в комнату вошла служанка с подносом в руках. «Господин Жозеф извиняется», — сказала она, целомудренно, дабы не видеть нашей наготы, отворачиваясь, — «он нездоров и не может ужинать с вами, молодые люди. Ваше платье за ночь высохнет. Утром я его разглажу». И она удалилась, пожелав нам доброго сна и не обращая никакого внимания на шумливые предложения разделить с нами ужин. Мы же с удовольствием принялись за холодную телятину и превосходный коньяк, присланный нам господином Жозефом.
Под утро я проснулся. Сквозь неплотно закрывавшие окна шторы уже скользили розовые лучи рассвета. Выпив стакан вина, ибо воды в комнате не нашлось, а меня томила жажда, я снова улегся, но утренний ли свет, громкий ли храп Бенедетто — мешали мне и, как я ни ворочался — забыться не удавалось. Закурив папиросу, лежал я, размышляя о том, о сем. Вдруг скрипнула дверь, и на пороге появился худощавый человек высокого роста в ночном белье. Я приподнялся на локтях и спросил его — кто он и что ему угодно, но незнакомец приложил палец к губам и произнес: «Тише — я хозяин этого дома, Жозеф Дюбульи». И, помолчав, прибавил: «Разбудите вашего товарища».
В его уверенных движениях, ясном и холодном взгляде была какая-то сила. Я повиновался ему беспрекословно. Разбудить Бенедетто было нетрудно, трудней объяснить ему, почему я это сделал. Хуже того, осмыслив все, неожиданно Бенедетто начал ругаться самым отчаянным образом. «Черт», «идиот», «колбасник», — сыпал он непривлекательными наименованиями. «Бенедетто», — тормошил я его, «Бенедетто», — но он не успокаивался.
— Друзья мои, — начал между тем господин Дюбульи, не смущаясь, по-видимому, нелюбезностью своего друга, — вы вправе на меня сердиться, но истинное слово, я воспитанный человек и, если тревожу вас во время столь неурочное, верьте, имею к тому живую необходимость. Не стану объяснять всех обстоятельств дела — это слишком долго, скажу лишь, что все мы трое подвержены смертельной опасности и нам предстоит или умереть, или сообща придумать какой-нибудь из нее выход.
Видя наши изумленные лица, он продолжал:
— Времени мало, — и господин Дюбульи взглянул на драгоценный с тяжелой цепью хронометр, прозвонивший при этом шесть. — Скажу в нескольких словах. Представьте себе, что некто совершил преступление, которое по обычаям той страны, где оно совершено, карается кровавой местью. Убийца бежит за границу, во Францию, покупает поместье в глухой провинции, называется чужим именем, Дюбульи, положим. И вот, по истечении многих лет, чувствуя себя в безопасности совершенно, он узнает, что дом его окружен мстителями и что через час его будут судить за злодеяние, совершенное так давно, искупленное такими горячими слезами…
Господин Дюбульи закрыл лицо и молчал мгновение. Потом он выпрямился. Во взоре его сверкала решимость.
— Друзья мои, — получив вот это письмо — мой смертный приговор, — он протянул нам листок желтоватой бумаги, где грубо, как рисуют дети, была изображена красным мертвая голова, а внизу стояли непонятные какие-то знаки, — получив его, я решил покориться. Да, Елена, я был готов подставить грудь под кинжал твоего отца, не прощающего мне до сей поры то, что ты мне давно простила. Но, друзья мои, я вспомнил, что под моим кровом находятся два молодых путешественника. Разве я мог допустить их до гибели, я, на чье гостеприимство они доверчиво положились? Смешно было бы думать, что этот вампир Цезарь или старый пират Верне пощадят кого-нибудь здесь.
Мы скроемся подземным ходом, в лодке доберемся до города, сообщим все полиции, их переловят, и кузнецу не избежать виселицы. А теперь за мной, да поживей! — заключил он голосом, от волнения хриплым и задыхающимся.
Мы с Бенедетто слушали господина Жозефа с выпученными глазами. Единственное, что мы только поняли, это то, нам надо убираться немедля из теплой комнаты, где мы так удачно расположились, и пускаться в бегство от опасностей, самая возможность которых показалась бы нам нелепой.
Но господин Жозеф говорил так пылко, топал ногами так убедительно, что я и не думал ему прекословить.
Бенедетто тоже был потрясен неожиданностями, но испуганным казался менее меня и проворчал даже, что он, конечно, на все готов, но что не преувеличивает ли г-н Дюбульи страхи, которые нам грозят.
— Боже мой, — завопил тот, — они не верят! Они мне не верят! Что ж, — переменил он взволнованный тон на деловой, — пойдемте в мой кабинет, если угодно. Двух часов будет достаточно для ознакомления со всеми страшными подробностями дела «Оранжевого петуха», и моя преступность будет вам доказана документально…
— Господин Жозеф, — прервал я его, — как же вы говорите, что дорога каждая минута, и предлагаете разбирать какие-то бумаги? Ведь тогда нас нетрудно будет перерезать, как кур в курятнике?..
— О, — воскликнул Дюбульи, — это золотые слова. Я увлекся. Действительно, времени очень мало. Идем, — потащил он меня за руку и вдруг остановился.
— Да, но где мы достанем лодку?
— Лодка старого Джи, на которой мы приехали, спрятана недалеко в кустарнике, — сказал я.
Дюбульи всплеснул руками.
— Джи, говорите вы. Вы приехали в лодке Джи. Несчастные! Да ведь это не кто иной, как кузнец. Вы говорили с ним! И он не покушался убить вас отравленной пулей, этот рыжебородый?
Я хотел объяснить, что Джи не кузнец вовсе, а рыбак и не собирался нас убить, но тут за стеной послышался глухой шорох. Все мы вздрогнули.
— Тише — ни слова, — прошептал Дюбульи, увлекая нас. Он на носках подобрался к правому углу комнаты и стал на колени, шаря что-то по полу руками. Вскоре послышался легкий скрип открываемого люка. Наш хозяин махнул рукой.
— Спускайтесь, — повторил он, освещая отверстие тонким лучом потайного фонаря. — Ну что ж, — нахмурил он брови, видя нашу нерешительность. — Или вы боитесь?
Пожав плечами, Бенедетто начал спускаться. Я последовал за ним. Фонарь г-на Жозефа освещал только первые ступеньки лесенки; дальше — черная мгла. Вдруг — свет погас, крышка люка хлопнула у меня над головой. Я почувствовал, что лестница дернулась назад, куда-то ускользая, и я лечу в черное пространство, теряя сознание и тщетно стараясь ухватиться за воздух.
Я открыл глаза и почувствовал, что лежу в совершенной темноте на влажных каких-то плитах и чьи-то руки трясут меня за ногу довольно бесцеремонно. Вслед за тем я услышал голос Бенедетто, произносивший с досадой: «Господи, этот дьявол никогда, кажется, не очнется».
Тут я, доселе худо понимавший, где нахожусь и что со мной произошло, сразу все вспомнил и немедля вскочил на ноги к большой радости Бенедетто, заключившего меня даже в объятия.
Это выражение дружеских чувств заставило меня ощутить сильную боль в правом плече, реальные следы недавнего моего путешествия через люк. Высвободившись из объятий, я, разумеется, закидал товарища вопрос