— Ну что ж, я подумаю, — сказал шаньюй и, обласкав, отпустил Ли Лина.
«Этот человек, пожалуй, не глупее Ильменгира, — оставшись один, размышлял шаньюй. — Если все пойдет так, как он предположил, я вызову из Орды подкрепление. Ильменгир прав: война будет затяжная. Плохо с оружием. Из Орды мы забрали с собой почти все. А каравана из страны динлинов нет до сих пор. Придется, видно, снова посылать туда отряды, чтобы образумить этих упрямцев…»
Шаньюй кликнул Ильменгира и, нахмурившись, заговорил:
— Я хочу задать тебе несколько вопросов. Много ли твоих лазутчиков в Май?
— Около полусотни, шаньюй. Они вошли в город вместе с армией императора.
Каким образом они передают донесения?
— Стража на Северной башне подкуплена, шаньюй…
— Так. А надолго хватит в городе запасов еды?
— Думаю, еще на неделю. Но в крепости со дня на день ожидают подхода караванов.
— Перекрой все караванные дороги. В Май не должна попасть ни одна горсть риса.
— Но, шаньюй… — в замешательстве возразил Ильменгир. — Это будет означать, что мы нарушили договор о перемирии.
— С каких пор тебя стали тревожить такие пустяки?
Советник опустил глаза, почувствовав в голосе шаньюя недоброе.
— Я перекрою дороги, шаньюй. Только мне непонятно…
— Тебе непонятно, что голодная армия пойдет на вылазку?
— Да, шаньюй. Я понял. Прикажете вызвать из Орды свежие войска?
— Вот теперь ты догадливей, — удовлетворенно заметил шаньюй. — И еще: во все окрестные крепости разошлешь грамоты. Обещай в них, что солдаты будут отпущены на все четыре стороны. Горожане могут или уехать, или остаться дома. Имущество их разграблено не будет. В этом я даю слово. Если же мое войско встретит сопротивление — город будет выжжен дотла, а жители перебиты до последнего человека.
— Слушаю и повинуюсь, шаньюй. Грамоты будут готовы к, вечеру.
Губы шаньюя вдруг раздвинулись в улыбке, обнажив белые зубы. Ильменгир поежился: он знал эту улыбку. Она появлялась на лице владыки всякий раз, когда кому-нибудь готовился подвох.
«Уж не мне ли?» — с тревогой подумал советник, но подозрение его тут же рассеялось.
— Я хочу немного отдохнуть от дел, — сказал шаньюй. — Сегодня мы устроим облавную охоту на кабанов. Загонщиками пойдут те, кто сменил боевые доспехи на китайские тряпки. Пусть эти щеголи хорошенько прочешут приречные заросли.
Ильменгир усмехнулся в бороду: затея шаньюя становилась ему понятной…
Через полчаса бесчисленная рать загонщиков, сверкавшая всеми цветами радуги, двинулась на тугаи[61]. В одном из первых рядов шагал и наследник Тилан — в халате, расписанном павлиньими хвостами, в сафьяновых, шитых жемчугом туфлях и в круглой шапочке с султаном из зимородковых перьев.
Под ногами загонщиков жирно чавкала бурая, покрытая ржавчиной почва; острые шипы и сучья хищно впивались в великолепные шелка, с треском раздирали их и ранили оголенное тело. Но самой ужасной пыткой были комары и оводы, тучами висевшие над головой и закрывавшие солнце.
Поминая всех духов ада, загонщики медленно продвигались вдоль берега реки и наконец-то выбрались на равнину. Их появление было встречено громовыми раскатами: это хохотали конные сотни, выстроенные на равнине. Только теперь незадачливые загонщики поняли, что придуманная облава была злой шуткой и что никаких кабанов в здешних тугаях не водилось.
Истерзанные, окровавленные, с заплывшими глазами, недавние щеголи были кое-как выстроены сотниками. И тогда глашатаи зачитали указ шаньюя, гласивший следующее: «Пышная одежда и украшения уместны только на празднествах, поминках, жертвоприношениях и пирах. В походах они запрещаются. Также запрещается в походах и особенно вблизи неприятеля напиваться допьяна. Нарушивший этот закон предстанет перёд судом шаньюя».
Запрет относительно одежды хунну встретили равнодушно. Что же касается густого китайского вина, то недовольных было много, однако роптать никто не посмел.
Глава 14
Посланец императора торопился: он вез из ссылки помилованного Сыма Цяня. От одного селения до другого возницы гнали без остановок. Опережая кареты, по тракту во весь опор скакали гонцы. Самозабвенно заливались их серебряные колокольцы, и, заслышав их, тинчжаны — смотрители станций — сломя голову бросались готовить смену лошадей.
Спустя полчаса подлетали кареты. Взмыленных, храпящих коней выпрягали и тут же закладывали свежих. Полумертвый от страха смотритель бегом приносил еду и кувшины с вином и долго еще кланялся до земли вслед промелькнувшим каретам.
Через трое суток бешеной скачки в каком-то городе остановились передохнуть. Чиновник сразу же ушел спать, а Сыма Цянь отправился бродить по улицам, чтобы хоть немного поразмять одеревеневшие мышцы.
Выл базарный день, и повсюду кишел народ. С громкими зазывными криками, похожими на пение, бегали разносчики. Их длинные коромысла с полными корзинами раскачивались в такт шагам.
— Бобовый сыр! Зе-елень! Оре-ехи! Пампу-ушки! — пели разносчики, и, словно аккомпанируя им, ударяли в металлические тарелки бледнолицые жестянщики.
Продавцы дынь с мухобойками в руках сидели в тени и голосами липкими, как патока, причитали:
— Ай, дыни! Ай, спелые дыни, прохладные, словно речной ветер, сладкие, как мед!
У коновязи — бревна на невысоких столбах с деревянным изображением лошадиной головы — шел ожесточенный торг. Продавцы и покупатели так орали, что у Сыма Цяня звенело в ушах.
Когда Сыма Цянь возвращался на постоялый двор, навстречу ему попалась двуколка, запряженная осликом. В плетеном кузове сидел, развалясь, усатый офицер, опоясанный мечом, а сзади плелось около десятка оборванных босых крестьян. За ними шествовал мордастый стражник в железном шлеме и с копьем в руках.
— Кто эти люди? — спросил у офицера Сыма Цянь.
Рекруты, — коротко ответил тот и, отвернувшись, засвистел сквозь зубы.
«Кто же будет убирать урожай? — растерянно думал историк. — Деревни совсем обезлюдели. Если император не прекратит воевать, страну ждет голод…»
На шестые сутки кареты подъехали ко дворцу Игуань. Замок Каменных врат мог повергнуть в изумление любого зодчего. Его седловидные крыши с загнутыми краями сверкали цветной черепицей. Полукруглые плитки черепиц были уложены так, что напоминали связки бамбука. На концах связок гарцевали коньки из ночной светящейся яшмы.
Кровли дворца опирались на золоченые столбы, и на каждом из них восседало по дракону. Чешуйчатый хвост дракона вился вокруг столба, а лапами и головой чудовище поддерживало своды, бесчисленные палаты с пристройками, узорчато-воздушные арки и стропила с резными зверями поражали воображение гостя. Узкие прохладные галереи, связанные между собой, выходили в мраморные залы. Залы были полны солнечного света и веселого звона прозрачных ручьев. Маленькими водопадами ручьи низвергались в бассейны, облицованные зеленым камнем.
Кончались залы, — и перед гостем открывались новые ступенчатые переходы. Они вели к чертогам Небесной башни. Башня стояла на горной вершине, искусно обточенной и плоской. «Метеоры могли бы залететь в ее светлицы, — пишет очевидец, — а от перил к перилам могла б перекинуться радуга».
«Ну вот я и на родине», — подумал Сыма Цянь, проходя вслед за чиновником в узкие, железного литья, ворота, которые охранялись десятком рослых латников с длинными красными секирами в руках.
Мраморная лестница, застланная дорогими коврами, вела вверх, к покоям императора.
У-ди встретил опального историка так, словно расстался с ним только вчера.
— Мы хотели поделиться с тобой кое-какими мыслями и выслушать твой совет, — бегло оглядев Сыма Цяня, заговорил император. — Мы будем с тобой откровенны и начнем с главного. Государственная казна почти пуста. Сможешь ли ты изыскать средства, чтобы пополнить ее? Мы лично видим только один выход: ввести новые налоги. Но какие?
— Государь, — тихо ответил Сыма Цянь, — языком я уже накликал беду на свою голову и теперь не рискую снова давать вам советы…
Усы императора, похожие на иероглиф «ба» (перевернутая V), дернулись. Отведя глаза в сторону, он сказал:
— Мы совершили ошибку, Сыма. Гнев на Ли Лина застлал на минуту Солнце справедливости. Но мы постараемся искупить свою вину перед тобой, а также вознаградить по заслугам. С сегодняшнего дня ты назначаешься на должность чжуншулина[62], Указ уже подписан.
— Воля ваша, государь. Я ваш подданный и ослушаться не смею.
— Тогда У-ди заговорил почти заискивающим тоном:
— Ты можешь отныне говорить открыто все, что думаешь. Мы даем слово, что с твоей головы не упадет ни один волос.
— Я повинуюсь, ваше величество, и выскажу свои соображения. Жизнью я не дорожу, а желания мои остались прежними: видеть родину счастливой. Увы, она на глазах превращается в прислужницу хунну. Дом Хань научился заигрывать с высокомерным варваром. За тысячу лет не было большей печали. — Сыма Цянь говорил тихим ровным голосом, но губы его вздрагивали: — Государь! Моря глубоки потому, что принимают в себя все малые реки и ручьи. Владыки прославляются потому, что не отталкивают от себя простой народ.
— Ты опять за старое, — раздраженно прервал историка У-ди. — При чем здесь моря и ручьи, когда мы говорим о пустой казне?
— И я говорю о том же, ваше величество. Ваши чиновники взимают налог даже с трехлетних детей, даже с лодки и телеги. А люди все равно не в силах пополнить государственную казну.
— Так где же выход?
— Выход есть, государь. Солевары, работорговцы и плавильщики железа накопили несметные богатства. Надо провести строгий учет их имущества и обложить налогом. Укрывающих свои доходы следует ссылать на границы для несения воинской повинности, а их имущество забирать в пользу империи. Тогда народ вздохнет свободней и прекратятся восстания.
У-ди суженными мерцающими глазами смотрел на Сыма Цяня, и ученый впервые заметил, что зрачки императора похожи на кошачьи — они стояли торчком.