Арина распахнула во всю ширину синие, застывшие от возмущения глаза. Ольга осеклась, хлопнула себя кончиками пальцев по лбу, будто вспомнила о чём-то.
– Господи, кому я это говорю! Ладно-ладно, не смотри на меня так. Уговариваю тебя, будто сама верю, что смогу уговорить.
Воинственность Ольги внезапно иссякла, она села на стул, подпёрла пальцами висок. В остывшем голосе зазвучали нотки смирения:
– В госпитале кто останется?
– Ты, конечно.
– Бросить тебя я не могу, – едешь ты, еду и я.
– А госпиталь?
– Придётся взвалить всё на Андрусевича. Анюта у нас личность ответственная, властная, с хозяйственными проблемами у него вопросов не будет. – Ольга деловито поднялась, развела руками, мол, сама того хотела, Арина Сергеевна, так что не обессудь. – Пойду Николая Евгеньевича уговаривать.
– Оль, погоди, давай посоветуемся, такие решения с ходу не принимают.
– А ты долго думала, когда своё решение принимала? Или советовалась со мной?
– А Роман Борисович?
– Ах, Роман Борисович! Вот ведь какие мы заботливые! А Николай Евгеньевич? О нём ты думала?.. Ладно, садись и жди. Опять мне твои семейные дела улаживать.
Пошла в марамоновский кабинет. Николай Евгеньевич торопливо поднялся на встречу.
– Ну?..
Ольга подошла, заботливо отряхнула с его плеча какую-то пылинку, тяжело вздохнула:
– Николай Евгеньевич, вы же знаете её, – если вбила себе в голову… – Ольга безнадёжно пожала плечами. – Ну и чувство долга. Вы же знаете, в ней это сильно развито. Но вы не беспокойтесь, я поеду с ней. Под моим присмотром с ней ничего плохого не случится, обещаю вам.
Глава 12
Зима 1917 года.
Два с лишним года прошли на колёсах, Арина со счёта сбилась, сколько было этих поездок на фронт. Порой она уставала от бродячей жизни, и тогда поезд уходил без неё. Но дома что-то не ладилось, – пустой казалась огромная квартира.
Нет, из неё не вынесли мебель, не засохли в гостиной роскошные пальмы, и прислуга всё так же бесшумно скользила по лоснящемуся паркету. Это была другая пустота – та, которая вырывается изнутри тебя, пожирая всё окружающее. Возроди сейчас шумные марамоновские четверги – и те не вернули бы прежний лад в душу Арины.
Не только квартира, но и Николай Евгеньевич казался Арине чужим. Два года разлук не прошли даром. Не было ни ссор, ни размолвок, просто исчезла былая теплота. Оба мирились с этим, как с чем-то неизбежным. Арина бежала в госпиталь, который был теперь для неё домом. Николай Евгеньевич до поздней ночи пропадал на заводе. Снаряды, снаряды, снаряды – это теперь стало главным в его жизни.
Поначалу Марамонов ещё пытался затеять откровенный разговор, но Арина делала вид, что не понимает, о чём речь. Ссылалась на войну, на тяжёлое время и следующим рейсом санитарного поезда снова уезжала за ранеными. Так незаметно и пришли к тому, что стали почти чужими. Только память совместно проведённых лет не давала им полностью отдалиться.
Зимними вечерами, когда Ольга пропадала в купе доктора Кайтанова, – седого сорокалетнего красавца, любимца всего женского персонала, – Арина думала о своей жизни, перебирая её год за годом, месяц за месяцем.
Что не так? И почему?.. Из неосвещённого купе смотрела в лунную ночь: на искристые снежные поля, по которым бежала синяя тень паровозного дыма, на проносящиеся будки обходчиков, на серебристые облака, мелькающие за сплетением ветвей. Напрягая мысли, хмурила брови… Нет сил понять! И вообще, удавалось кому-нибудь постигнуть смысл этой странной, неудержимо ускользающей жизни?
На каком-то ночном полустанке, на котором поезд сделал короткую непредвиденную остановку, прямо за окном вагона росло огромное густо заснеженное дерево. С белой мохнатой ветки безмолвно падал комок снега, чтобы волшебными искрами рассыпаться в серебристом лунном свете. Всё как в той далёкой сказке 1908 года, когда девушка из небогатой семьи, русская провинциальная Золушка, вышла замуж за настоящего принца – красивого, умного, богатого.
Поезд трогался, оставляя позади полюбившееся до слёз дерево. Арина прижималась виском к холодному стеклу, чтобы до последней возможности провожать его тоскливым взглядом… А может сказкам не нужно сбываться? Может, настоящая жизнь бывает тогда, когда эту сказку ещё только ждёшь?
Мелькали полустанки, жизнь утекала под стук вагонных колёс.
Последняя поездка за ранеными получилась самой трудной. На станциях состав задерживали по несколько суток, объясняя тем, что пропускают на фронт эшелоны с боеприпасами, а иногда и вовсе ничего не объясняя, потому что хаос, который начинался на железных дорогах, вразумительно объяснить было нельзя. Арина ругалась с начальниками станций, повышала голос, требовательно стучала ладошкой, выбивая пыль из скопившихся на столах бумаг. Ей отвечали то вежливо, то грубо, то не обращали на неё никакого внимания.
Поезд шёл, собирая на станциях слухи о развале на фронте, о разврате при дворе, о начинающемся в Петрограде голоде. В стране что-то происходило, и чем невероятнее были слухи, тем больше им верили. Злость владела людьми – чем ближе к фронту, тем сильнее.
Даже с думской трибуны, пытаясь найти причину творящимся в стране безобразиям, уже всерьёз спрашивали: «Глупость это или измена?» Глупости-то на Руси всегда хватало, а вот вкупе с предательством, не перешибёт ли она хребет государственности? Говорили о безвольности государя, о связях императрицы-немки с германским верховным командованием. Никак не могли забыть и покойного уже Распутина, с особым смаком рассказывая о его любовных утехах и о связи с самой Александрой Фёдоровной.
Арина зажимала уши… Господи! Ну, ладно – этому развратному мужлану поделом, но императрицу зачем марать?
Только в начале марта поезд пробился к фронту. Зелёная краска на некогда новом паровозе выгорела, вагоны по торцам густо обросли в пути снегом-липухой. По заснеженным карпатским долинам перекатывалась близкая артиллерийская канонада. На невзрачной захолустной станции царил хаос: вдоль и поперёк стояли телеги и сани, раненые ковыляли на самодельных костылях, прыгали, опираясь на плечи сестёр милосердия.
Воздух курился многолюдным морозным дыханием, солнце блестело в грязно-сером накатанном ногами снегу. Иногда кто-нибудь из санитаров поскальзывался, выпускал из рук носилки и раненый, отчаянно матерясь, съезжал забинтованной головой в этот оледенелый снег.
Арина бегала, тщетно пытаясь навести порядок; рука её то пряталась в муфточке, то взлетала, – грозя, указывая, отмахиваясь. Голос властно нёсся вдоль состава:
– Не напирай, успеете! Дайте дорогу носилкам… Тяжёлых – в этот вагон. Слышите?
Железнодорожная водокачка обледенела от крыши до фундамента. Сосульки огромными прозрачными сталактитами сверкали на солнце, как в сказочной пещере. Бесхозная вода дотекла до путей, превратившись в бугристый лёд. Неловко выставив для равновесия руку, Арина неуверенными шажками скользила идущей навстречу Ольге:
– Мне казалось, я видела уже всё, но это!.. Лазарет переполнен, самого элементарного: бинтов, йода – нет. Часть раненых держали в товарных вагонах на запасном пути. Почти все окоченели от мороза, живых единицы.
– А начальник госпиталя что?
– Ради бога, Оля! Ты же видела его – жалкий старик. Всё плачется, разжалобить хочет. Да за такое!.. Ну его, пусть идёт куда хочет, только под ногами не путается.
– А я начальника станции никак не найду, говорят, сбежал. Боюсь, слухи о том, что австрийцы прорвали фронт, не выдумка.
Разговаривая, почти не видели друг друга, – суетливо смотрели по сторонам, изредка покрикивали:
– Дальше… дальше несите, там вагоны ещё пустые… Ты видела, сколько солдат на станции шатается? И ни одного офицера. Говорят – дезертиры. Австрийцев не так боюсь, как их. Ариш, отойдём в сторону – мешаем.
– Знаю, ругалась недавно с несколькими – в вагоны рвались. Как хочешь меня обзывали.
Мимо пробегала кастелянша Коновалова, споткнулась о брошенный кем-то костыль, на ходу крикнула:
– Арина Сергеевна, вас какой-то офицер спрашивает.
– Неужели в этом хаосе ещё офицеры остались? – Арина посмотрела вслед кивку Коноваловой, туда, где у приземистого станционного здания остро уткнулись в самое небо заснеженные ели, и сердце её вдруг настойчиво застучало под самое горло.
Беспомощно оглянулась – Ольга, неловко поскальзываясь, уже убегала куда-то. Бросила…
Снежинка застряла в ресницах, Арина захлопала глазами, попыталась смахнуть её касательными движениями указательного пальчика, от растерянности уронила муфточку.
Они присели возле муфточки одновременно – Арина и высокий подтянутый штабс-капитан, повязанный поверх шинели башлыком.
– Здравствуйте, Арина Сергеевна… Случайно узнал, что ваш поезд будет на станции. Решил попытать счастья, – а вдруг и вы здесь.
Арина справилась с растерянностью, осторожно высвободила муфточку из руки офицера, строго сдвинув тонкие брови, поднялась.
– Как некстати, Владислав Андреевич… Вы же видите, что здесь творится.
– Мы столько лет не виделись, а я как всегда – некстати. Впрочем, ничего другого я не ждал.
Он оглянулся на звон выбитого оконного стекла, – в станционном здании видно уже хозяйничали дезертиры. Обеспокоенно сказал:
– Прикажите уводить отсюда эшелон. С позиций дезертировал целый полк, всех офицеров перебили. Они сейчас опаснее, чем австрийцы, да и сами австрийцы могут появиться каждую минуту. Брешь ничем не прикрыта.
– Это ещё один повод к тому, что я не должна терять времени. – Арина демонстративно повернулась к Резанцеву спиной, торопливо пошла вдоль поезда, на ходу крикнула вверх, стоящей в дверях вагона сестре: – Аглая, не набивай вагон, отправляй в седьмой и девятый.
Резанцев нагнал Арину, пошёл рядом, подстраиваясь под её шаг и на ходу стаскивая кожаные перчатки.
– Послушайте, я скакал к вам восемь вёрст, по пути напоролся на австрийский разъезд, чудом ушёл от дезертиров, и всё ради того, чтобы получить такой приём?