– Что ж! Даже на митинге готова выступить, лишь бы ехать.
– Арина Сергеевна, доверьтесь мне, я сам всё скажу.
В сопровождении двух санитаров Арина и доктор Кайтанов пошли к коменданту. Стены сумрачного коридора выкрашены зелёной масляной краской, облупленной от сырости, как скорлупа треснувшего пасхального яйца. Пол густо загажен плевками и окурками. Дверь в кабинет коменданта сорвана с петель, прислонена к стене. Пожилой мужчина в красной железнодорожной фуражке преградил дорогу.
– Не ходите туда.
– Да что же это такое, – возмутилась Арина и осеклась, увидев в дверной проём капитана. Казалось, он спит, уронив на стол голову. Волосы отчего-то были мокрые, и Арина в сумраке не сразу разобрала отчего. Только когда увидела тёмную лужу на разбросанных по столу бумагах, поняла. Кайтанов потянул её за локоть.
– Идёмте.
Служащий, провожая их до дверей, тихо рассказывал:
– Солдаты с него погоны сорвали, сквернословили, позорили. Ну и чёрт с ними с погонами, чёрт с ней с солдатнёй этой – нет, не выдержал. Честь дороже… Геройский был офицер. Рассказывали, из плена немецкого бежал. Всё рвался обратно на фронт, да рана не позволяла. Сядет, бывало, лбом в кулак уткнётся, – вот и я, говорит, в тыловую крысу превратился. Да-а… Вот она, судьба. А ведь, считай, на этих комендантах, которых никто не любит, держится весь тыл. Прогонит их солдатня, и всё! Хаос. А без железных дорог – конец России.
На пороге станционного здания Кайтанов взял железнодорожника под локоть.
– Мне бы надо поговорить с ними, – кивнул головой на небольшую группу солдат у костра. – Кто у них за главного?
– Боже упаси! – замахал руками железнодорожник. – И думать забудьте, а то беду накличете. Они сейчас паровоз к своему составу прицепят и уедут. Наши железнодорожники Совет избрали, всю власть на станции теперь в свои руки возьмут. С солдатами уже договорились. Отправят их состав и восстановят движение. Так что от греха подальше, сядьте в вагон и ждите. А я словечко замолвлю, чтобы санитарный – в первую очередь.
Глава 14
В первых числах марта волна Февральской революции докатилась до провинции. В несколько дней город хотел выговорить всё, о чём молчал с девятьсот пятого года. Стихийные митинги возникали повсюду: на площади перед городской управой, у Успенского собора, у памятника императору Александру Второму.
Ораторы запрыгивали вместо трибуны в извозчичью пролётку, выходили на балконы, вскакивали одной ногой на постамент чугунного столба, чтобы в обнимку с фонарём клясть старую власть и призывать к новой жизни. А понятия о новой жизни у всех были разные: кому-то из ораторов аплодировали, кому-то кричали: «Долой!» и за полы пальто стаскивали обратно в толпу.
Красные флаги мотало в тысячных толпах как лес в бурю, в глазах рябило от алых нагрудных бантов, даже конному императору повязали на позеленевшую бронзовую шею кумачовую ленту. Из грузовиков роем взлетали пачки листовок, кувыркаясь, оседали в толпу, в горящие на солнце жерла оркестровых труб, на каменные балконы. Пассажиры висели на подножках переполненных трамваев, соскакивали и садились на ходу.
Встретятся на углу два человека, чуть заспорят – тут же митинг. Ещё один прохожий остановился, другой, и поехала говорильня:
– Хватит, натерпелись! Теперь буржуи будут улицы мести! Буржуйки ихние посуду в кабаках мыть, а Марамонов ваш хвалёный в извозчиках ходить будет. Только так и никак иначе, а не то грош цена этой революции.
– Нет, я не против революции, я двумя руками за народ, но как же без порядка? В городе полно оружия, как перепьются в кабаке – пальба. А власти, чтобы сладить с этим хаосом, нет. Вчера ходили по городу с обысками, жандармов искали. К соседке моей нагрянули: весь дом перерыли, золото да серебро забрали. Оказалось – знаменитая бандитка – Манька-налётчица. А мандат-то у неё настоящий был, из Совета.
– Что ж вы предлагаете? Уподобиться полиции? Жандармам? Этим презренным?! Нет, против свободы мы не пойдём. Ни-ко-гда!..
– Уже уподобились! Нет – перещеголяли! Начальника охранного отделения, Баландина, арестовали называется: даже до здания комиссариата не довели, застрелили якобы за попытку к бегству. А было то бегство?! Поиздевались над стариком, бороду ему оплевали, погоны содрали, да и приложили револьвер ко лбу.
– А как вы хотели? Революционные эксцессы… По-другому не бывает.
– Старую власть – к чёрту! Однозначно! Но народом-то надо управлять. А кто у нас управляет? Партий много, а власти реальной – ни у кого. Все захвачены врасплох. Готовился кто-то к этому перевороту? Чёрта с два! Да, все говорили о необходимости перемен, все предчувствовали революцию, но не сейчас, когда-нибудь в будущем, в светлых мечтах. А она – вот вам, пожалуйста. И никто не знает, что с ней делать. Помяните моё слово, – переарестуют все друг друга, прежде чем власть установится…
В эти первые дни революции в многолюдный кабинет комиссара временного правительства вошёл Аркадий Бездольный. Мальчишеский затылок, в былые времена прикрытый спадавшими на воротник волосами, теперь коротко стрижен, щёки впали, у рта – жёсткие складки.
Из-за стола навстречу Аркадию поднялся Роман Борисович Грановский. Строгий чёрный костюм помят, галстук перекошен, на груди большой красный бант.
– Ну, здравствуйте, Аркадий Георгиевич. Рад, что вы на свободе, – протянул для приветствия руку. – Осунулись, вы, однако, другим я вас помню.
– Не с курорта приехал, – усмехнулся в ответ Аркадий. – Гнить бы мне на каторге ещё три года, если бы не революция. Ну а вы как в роли комиссара?
– Два дня не спавши, не евши. Всё не досуг. – Роман Борисович пригласил садиться, и сам присел за массивный дубовый стол. – Признаться, тогда, на четвергах у Марамоновых, я относился к вам по-другому: думал – мальчишка, позёр. Не знал о другой стороне вашей жизни.
– Позёром и был. – Аркадий улыбнулся, вспоминая давние споры с Романом Борисовичем. – А всё-таки новое пришло! Старое загнивает на глазах. Разве не об этом я говорил?
– Но Пушкина никто не отменял, – улыбнулся в ответ Грановский и издавна знакомым Аркадию жестом поправил манжеты, слегка очернённые, обшарпанные об края стола. – Но, давайте к делу. У комиссариата есть предложение направить вас комиссаром на Кривую Балку. На местах нет никакой власти, сплошная анархия. Надо наводить порядок, иначе погубим революцию.
Дело было поздней ночью, с электричеством – перебои. На столе горела керосиновая лампа под зелёным абажуром. Позади стола, на месте снятого со стены портрета императора, остался большой невылинявший прямоугольник первозданных бежевых обоев. По кабинету сновали люди – то входили из коридора, то выглядывали из внутренней двери, за которой стучала пишущая машинка.
– Революция идёт стихийно, – сетовал Роман Борисович, – и если мы эту стихию не укротим, потеряем все завоевания. Много самозваных претендентов на власть. Народ плохо ориентируется, не знает, кого слушать. Сплошной хаос, чехарда какая-то. Времени на долгие инструкции у меня нет, – на месте сами всё увидите. Машина в вашем распоряжении. Спуститесь к коменданту, найдёте прапорщика Гаршинского, – он со своими солдатами, тоже ваш. Мандат уже выписан, возьмёте его там же, у коменданта. Звонить мне в любое время дня и ночи. – Протянул руку. – Удачи!
На Кривую Балку Аркадий выехал на грузовике с десятком солдат и прапорщиком – по виду вчерашним гимназистом. Для размещения комиссариата он облюбовал здание ремесленного училища. Попеременно, то кулаком, то сапогом он сотрясал высокую дубовую дверь, еле дождался, пока медлительный сторож завозился с ключами по ту сторону. Сунул ему под нос мандат:
– Теперь это училище и ты, отец, вместе со всеми своими потрохами принадлежишь революции. Есть решение разместить здесь комиссариат.
– Чьё решение?
– Моё! Мандат видел? Веди, показывай хоромы.
В одном из классов, измазав мелом не только руки, но и кончик носа, Аркадий написал на всю доску: «Комиссариат». Склонив голову, полюбовался сделанной работой.
– Прапорщик! Организуйте – снять со стены и прибить у входа в здание.
И завертелось… В комиссариат потянулись люди, – одни просто из любопытства, другие предлагали свои услуги, а большинство – с проблемами, решать которые надо было незамедлительно. Аркадий поначалу растерялся, но вскоре вокруг него собралась команда добровольных помощников, многих из которых он даже не знал, но чувствовал, что на них можно положиться.
Наскоро создали отделы, установили охрану. Вход пришлось сделать по пропускам, ибо на второй день комиссариат осаждали уже толпы. Несмотря на охрану, в коридорах и кабинетах комиссариата гудел народ, высокая худая фигура Аркадия постоянно была стиснута в толпе.
Перебивая друг друга, ему кричали с разных сторон, совали какие-то бумаги, тянули за полы куртки, чтобы обратить на себя внимание. Дни и ночи наполнились настоящей, полноценной жизнью, такой, ради которой только и стоит жить.
Работали без жалованья, на одном энтузиазме, да Аркадию жалованье и не нужно было, – он каждый день благодарил жизнь за то, что наполнилась такой силой и полнотой. А полноты той было – через край.
Три года, проведенные на каторге, фактически за мальчишество и революционную романтику, были для Аркадия большой обидой. Приходили, конечно, и правильные мысли о том, что сидит он за правое дело, за счастье народа. Но счастье это было таким далёким, а обида такой близкой.
И вдруг эта революция – неожиданная, стихийная. Аркадий ждал её после многих лет борьбы, а она – вот! – как подарок. Выпустила на свободу, а годам, проведённым в тюрьме, придала новый смысл, создала Аркадию ореол борца и мученика.
Один маленький комиссариат, заменивший собой многочисленные притёртые друг к другу звенья старой власти, не мог справиться с нахлынувшим потоком дел. Супружеские измены, ссоры между соседями, делёж дров – с любой житейской мелочью обыватели шли к новой власти.