– Тёплая ещё…
Владиславу, как полагается мужчине, следовало бы поддержать разговор, но он отупело молчал и лишь кривил губы в странной чуть приметной усмешке. В жизни не испытывал он такой неловкости. Слишком хороша была Арина в своём белоснежном халате, тоненько перехваченном в талии и завязанном сзади двойным бантом. Госпитальной косынки на ней не было; тёмные блестящие волосы, прикрывая уши, собраны в низкий узел.
Синие глаза коротко вскидывались, видимо, пытаясь разглядеть в нём прежнего Владислава. Куда там! В порыжелых растоптанных сапогах и измызганной шинели он и близко не был похож на красавца гвардейца. А нестиранные неделю солдатские портянки! А зуд в немытом теле! А шрам через бровь!
Неприступная, не желающая ему лишнего слова сказать, Арина Сергеевна в этот раз, заговорила первой:
– Тогда, в Галиции… я полгода была уверена, что вас нет в живых. А потом Гузеев письмо прислал. Написал, что вы после ранения были переведены на Северо-Западный фронт и служите в одном с ним полку.
– Я в плен тогда попал к австрийцам. На второй день сбежал, хотя и ранен был. А Гузеев здесь, мы вместе приехали.
– Надолго?
– Думаю, нет.
И снова неловкая пауза… Арина смотрела в выбеленное морозом окно.
– Снег пойдёт…
– Да, – отвечал Владислав. – Наверное…
Арина нашла наконец способ избавиться от неловкости:
– Вы присаживайтесь, а я пойду распоряжусь, чтобы колонку растопили, вам надо привести себя в порядок после дороги.
Она вышла, а Владислав, присев на стул, в задумчивости ещё долго гладил ладонью небритую щёку.
Глава 21
Часа через полтора, придвинув к столу диван и закрыв изнутри дверь кабинета, вчетвером пили бледный чай, видно, из последних запасов. Владислав и Гузеев успели помыться, побриться и теперь сидели в госпитальных пижамах, в которых чувствовали себя неловко. Ольга жаловалась:
– Совсем трудно стало: паёк – три восьмушки, и то – был бы хлеб, как хлеб, а то половина соломы. Арине Сергеевне, как жене капиталиста, и вовсе не полагается. Ладно, побрякушки кое-какие припрятали, вымениваем теперь на картошку. А кому выменивать нечего? Раненых при распределении пайков забыли, госпиталь, говорят, офицерский. А офицеров сейчас ни одного, только солдаты. Хорошо Аркадий Бездольный помог. Он сейчас у «товарищей» в больших чинах: то ли комиссар, то ли председатель какого-то совета.
– Позёр, – усмехнулся Гузеев. – Не видел его после ссылки, но пари держу – всё тот же позёр.
– Нет, другой, – не соглашаясь, качала головой Ольга. – Совсем другой. Ни грамма прежнего легкомыслия.
Владислав с усмешкой вспомнил гимназию и Аркашу Бездольного, хулиганисто сверкающего с галёрки круглыми стёклами очков.
– Мы его в гимназии Карбонарием звали. Он с «Оводом» не расставался, знал наизусть от корки до корки.
– Вот карбонарием и стал, – вздохнула Ольга.
– Карбонарием он был в феврале, – жёстко сказал Гузеев. – Теперь – главарь пролетарской банды.
– Ну а вы что? – сменила тему Арина. – Как добрались?
– Поезда перегружены до крайности. Солдатня сидит на подножках, на крышах. Шум, ругань – не поезд, а базар на колёсах, – рассказывал Владислав, осторожно прихлёбывая обжигающий чай. Стакан подрагивал в его руке, стучал о подстаканник – сказывались последствия контузии и того удара прикладом по голове. – Несколько раз большевики поезд проверяли, кого-то ловили, кого-то расстреливали. Мы ничего не поняли, – это, как на базаре, когда толкаются, кричат: «Держи вора!», но все видят только пустую суету, а самое главное скрыто где-то в толпе. Было дело и к нам цеплялись – пронесло. Тут главное – мата побольше и нахрапистее быть. Солдатня это любит.
Владислав перехватил взгляд Арины, – она пристально смотрела на его дрожащую руку. Досадливо кашлянул, поставил стакан на стол. Арина смутилась, поспешно отвела взгляд. Ольга потянулась за фарфоровым заварником.
– Владислав Сергеевич, ещё чаю?
– Нет, спасибо.
– А вы, Виктор Иванович?
– Не откажусь.
Ольга нацедила заварки, вздохнула, пристраивая стакан под краник самовара.
– На прошлой неделе сосед наш – полковник в отставке – надел парадный мундир и вышел на улицу. Не знаю, что стукнуло в голову старику, видно, решил – наперекор всему. Его прикладами забили, да за воротник шинели на решётку городского сада повесили. Сутки так провисел, боялись его снять. Ничего святого! Заповеди, мораль – всё растоптано.
Принимая из рук Ольги чашку с чаем, Гузеев, с убеждённостью говорил:
– Так долго продолжаться не может. В противовес хамству и грубости должна образоваться новая сила, – объединение честных людей, у которых есть Бог в душе. Разве не осталось на Руси таких людей? Да сколько угодно! Надо только собрать их всех вместе… На Дон, к Корнилову. Я уверен, возрождение России пойдёт оттуда.
– Когда собираетесь? – тихо спросила Ольга.
– Самое позднее через неделю. Ждём двух наших сослуживцев. Был уговор – если в течение недели не появятся, едем сами.
– Останетесь у нас? – спросила Ольга.
– Нет, это опасно.
– В городе опасней. Освободим для вас комнату, руки-ноги забинтуем, сойдёте за раненых солдат.
Гузеев глянул на Владислава, молчаливо спрашивая его мнения. Тот с сомнением покачал головой.
– Сослуживцы будут искать нас у моей тётушки на Барских Прудах.
– Съездите на часок к тётушке, – уговаривала Ольга, – проведаете её, а заодно предупредите, чтобы товарищи вас здесь искали. Господи, слово-то какое – товарищи. Как легко можно обычное красивое слово возненавидеть до такой степени, что уже и слух режет. Дворник наш, Панкрат, в феврале первым красный флаг вывесил, радовался как дитя, а теперь, когда увидел, к чему эта свобода привела, говорит: «Если бы царя на трон вернули, пешком пошёл бы в Петербург, в ножки ему поклониться»… Ну что же вы решили, Владислав Андреевич?
Резанцев глянул на Арину, – допивая остатки чая, она прятала раскрасневшееся лицо за чашкой. Наконец решилась – попросила:
– Оставайтесь.
Ольга облегчённо вздохнула, видно, считая вопрос уже решённым, Гузеев склонился целовать ей пальчики, Арина стала собирать со стола стаканы. Поняв, что его мнения уже никто не ждёт, Владислав поднялся, чтобы помочь Арине.
За разговорами засиделись допоздна. Уже где-то за полночь Ольга увела Гузеева. Владислав прощался с Ариной у двери её спальни.
– Помните тот вечер в беседке у пруда? – спросил он.
Арина раскраснелась и от волнения почти не слышала собственного голоса:
– Теперь вы этот пруд и не узнаете… совсем зарос.
Владислав осторожно взял в руку её тонкие пальчики.
– Зарос пруд, но не мои чувства.
Арина осторожно высвободила руку.
– Поздно, спать пора. – Не поднимая головы, она прикрыла за собой дверь и уже в узкую щель, в которую видны были только её губы, шепнула: – Спокойной ночи.
Глава 22
– Максим!
Небритый солдат в полуобороте замер на широкой парадной лестнице в вестибюле бывшего губернаторского дворца. Недоумённо рыскал глазами, видно, не понимая, его ли окликнули или какого-то другого Максима. В огромном колонном вестибюле было людно, как на вокзале: бряцая о мраморный пол прикладами, строился отряд красногвардейцев; сбившись в кружок, курили рабочие-железнодорожники; вверх и вниз по лестнице торопливо сновали люди в солдатских шинелях, в чёрных рабочих куртках, в поношенных интеллигентских пальто с каракулевыми воротниками. По звонким мозаичным плитам прокатили пулемёт «максим».
В холодной мраморной пустоте, голоса сливались в сплошной гул. Снег таял под ногами. Несмотря на подсыпанные опилки, ноги самых торопливых ходоков рискованно скользили, руки отчаянно ловили воздух: «Чёрт дери, ваши буржуйские полы». Кто-то смеялся сквозь махорочный дым: «Что, Кондрат? Учишься менуветы танцевать?»
Максим пробежал по Любке глазами – не узнал. Взялся рукой за широкие мраморные перила, занёс над ступенькой сапог.
– Максим. – Люба махнула ему рукой.
Солдат неуверенно спустился на две ступени… Нет, похоже, не узнавал её. Тогда она шагнула ему навстречу, поскрипывая ремнями портупеи и чёрной кожаной курткой, затёртой на швах до белизны.
– Люба, ты? – наконец догадался он. Недоумённо покосился на кобуру на её бедре, одобрительно оглядел от начищенных сапог до кожаной фуражки. – Вот что делает революция с женщиной.
– А я уж и не знала, жив ты аль нет.
– Жив, как видишь. Товарища Бездольного ищу. Где он тут у вас обосновался?
Люба деловито поправила офицерский ремень.
– Идём, провожу.
На втором этаже прямо над лестницей прибит к стене бумажный самописный плакат: «Товарищи! Просьба на пол не плевать». Другим почерком ниже небрежно дописано: «Окурки не бросать». И совсем уже мелко, в самом низу: «Главный товарищ революционера – дисциплина».
В широченном сводчатом коридоре из кабинета в кабинет сновали люди. Несли кипы свежих, пахнущих типографской краской газет, на ходу торопливо читали телеграфные ленты, кого-то искали, заглядывая во все двери: «Вы товарища Фрадкина не видели?» Прямо в коридоре о чём-то горячо спорили и, прислонив к стене лист бумаги, правили какой-то документ, безжалостно чёркая его искусанным, измочаленным в щепы карандашом.
Промелькнула открытая дверь кабинета, в котором вповалку спали на полу красногвардейцы и солдаты, ружья стояли в пирамиде посередине комнаты. В конце коридора несколько человек с трудом передвигали по каменному полу высокий массивный сейф, – железные ножки скрипели, срываясь на визг. Торопясь высказаться, взахлёб стучала за дверью пишущая машинка, звонили телефоны.
В огромном кабинете товарища Бездольного была та же шумная суета, что и во всём дворце: люди без доклада входили и выходили, несколько человек самого разного вида – от солдат до интеллигентов в пенсне – сидели вокруг стола. Выделялся своей огромной фигурой матрос-балтиец по кличке Бурбон, – груд