Люба достала из портсигара папиросу, чиркнула спичкой. Папиросный дым потянулся в окно, за которым тяжело приседали скрипучие автомобильные рессоры и постукивал откинутый борт грузовика. Под многоголосый посвист сверчков в кузов кидали тяжёлое – будто мешки с песком.
У Любы ныло под третьей пуговицей гимнастёрки, там, где по всем расчётам должна находиться душа. Представился Бездольный, лежащий у расстрельной стены. Сдавило горло… Надо думать о чём-то хорошем. Хотя бы о той осени, когда она познакомилась с Максимом, о мирной жизни…
Забытая спичка обожгла пальцы, – Люба испуганно отбросила её от себя как упавшего с потолка мерзкого таракана. Подула на пальцы, рассеянно глянула на Максима, который, устало подперев кулаком голову, частыми затяжками посасывал папиросу.
– Помнишь, как крышу у Марамоновых чинил?
У Максима от неожиданности лоб собрался гармошкой, обкусанная папироса остановилась на полпути ко рту… Нелепый, глупый вопрос из какой-то другой жизни.
Удивлённо посмотрел на Любу.
– Ну?
– Вспомнилось отчего-то… Осень красивая была… И когда в армию тебя провожали, тоже осень была.
Нахмурилась ещё сильнее, уставила глаза в пол. Тяжёлые короткие волосы выскользнули из-за уха, закрыли пол-лица. С тех пор как Максим и Люба стали работать вместе, ни словом, ни намёком не было сказано между ними о той ночи перед уходом Максима в армию, – будто не было её.
Максим горько усмехнулся.
– Много воды утекло. Завалило всё с верхом, как если бы с той самой осени листья убирать и жечь перестали.
Люба утвердительно тряхнула волосами – да, мол, понимаю.
Максим в несколько жадных затяжек докурил папиросу, зло бросил её в стакан с остатками чая.
– Сегодняшний день бы так завалило.
– Ладно, не думай об этом.
– Ты что же думаешь, я переживаю? – встрепенулся Максим. – Нет, Люба, никаких сомнений! Слабость – непозволительная роскошь для чекиста.
Максим небрежно откинулся на спинку стула, стал играть спичечным коробком: ставил его на край стола, щелчком большого пальца подбрасывал вверх, как игральный кубик. А Люба – своё: да, листьев, мол, в том году было много – красивые, разноцветные…
Максим в очередной раз подбросил коробок и вдруг прижал его ладонью к столу, будто муху поймал.
– Чего ты хочешь?
Люба осеклась на полуслове, обиженно скосилась одним глазом из-под стрижки, опять затрясла волосами – отрицательно.
– Ничего.
Глаза Максима обозлились, он сплющил в пальцах спичечный коробок, швырнул его в угол, пошёл к окну. Через Любино плечо глянул во двор, крикнул:
– Кирпичников, не канителься. Живее! – И уже тихо, то ли для Любы, то ли для себя, добавил: – Успели напиться, черти. В подвале спирт прячут, что ли?
Вздохнул, искоса глянул на Любу и вдруг взял её за руку, потянул к столу.
– Садись.
Не подозревая подвоха, Люба запрыгнула на стол. Так бывало много раз – сидит она на краю стола, а Максим расхаживает по кабинету, разъясняя суть какого-нибудь нового декрета. Но в этот раз Максим странно набычился, впихнул свою ногу между Любкиными коленями. Когда девушка поняла, было уже поздно. Теряя равновесие, она упала спиной на зелёное сукно стола. Сапоги её оказались на плечах Максима, а он бесстыдно сунул руку, с треском вырвал из-под кожаной юбки застиранное рукодельное бельё. Ухватил за бёдра, мощным рывком притянул к себе.
– Этого ты хотела… да?
Она яростно задёргалась, замотала головой. Массивный стол скрипнул, качнулся, потом ещё, ещё… Уронив вбок голову, Люба крепко прикусила согнутый указательный палец.
Перед её глазами, загораживая весь мир, болтался в ажурном подстаканнике хрупкий барский стакан. Вызванивала серебряная ложечка. В остатках чая плескался разбухший коричневый окурок.
А за окном что-то не ладилось, громче звучали голоса:
– Архип, ну-ка подсоби.
– Ух, тяжеленный дядька, – сопя от натуги, суетились за окном. – Пудов семь, не меньше будет.
– Отрастил брюхо буржуйское.
– Разом подымай… Раз, два – взяли!
С натугой закряхтели, кинули в кузов.
– Уф-ф!..
– Попадётся один такой… все силы из тебя долой.
Пять минут спустя урчание мотора заглушило свист сверчков, залязгали борта грузовика. Максим носовым платком утёр между ногами, швырнул платок в проволочную корзину для мусора, подтягивая галифе, выглянул в окно. Внизу, за многослойным кружевом липовых листьев, горели керосиновые фонари, стлал голубые клубы дыма автомобиль. Желтоватые соцветия отцветающей липы уже успели лечь в кузов поверх брезента, из-под которого торчала белая безжизненная рука.
– Васька! – крикнул Максим. – Японский бог! Опять – двадцать пять? Поаккуратнее накрывай.
Застёгивая ширинку, глянул на Любу, – она сидела на полу у стола, подогнув под себя ноги и спрятав лицо под растрёпанными волосами.
– Ладно, не плачь.
Досадливо провёл ладонью по плечу, – гимнастёрка была запачкана сапожной ваксой.
– Ну вот, теперь и я с погонами, как деникинец какой.
Люба всхлипнула, щепотью утёрла нос.
– Постираю.
Максим поднял с пола ремень, обвил его вокруг пояса.
– Ладно, сам справлюсь. – На ходу склонил голову, не сразу сладив с пряжкой офицерского ремня, и уже выходя из кабинета, расправил под ремнём гимнастёрку, добавил: – Мужика бы тебе надо…
Глава 27
Всю неделю Максим не давал покоя Кольке Куняеву – вчерашнему студенту, а сегодня самому способному сотруднику городской ЧК. Каждый день вызывал к себе в кабинет, строго сдвигал брови.
– Ну?
Колька сокрушённо вздыхал, пожимал плечами.
– Пока ничего.
Максим раздосадованно искал в кармане портсигар.
– Плохо работаете, товарищ Куняев.
На «вы» и «товарищем» Максим величал Куняева только в официальной обстановке или когда сердился на него, в остальное время звал по имени, либо, беря пример с молодых сотрудников, – по гимназической кличке: «Куня».
Ещё полгода назад смеялся бы Максим, скажи ему, что у него в ЧК будет работать хилый студентишка, белорукий и смазливый как барышня. Но теперь без Кольки Куняева Максиму было всё равно, что без рук. Для черновой работы кишка у него оказалась тонка, – никогда не спускался он в подвал, где проводились расстрелы, зато к оперативной работе был прирождён: такие дела распутывал, что бывалые чекисты только руками разводили: «Ну, голова!».
Банду есаула Плешко помог взять в полном составе, когда те в Макеевском лесу поджидали обоз красного продотряда. Подготовил человека и так лихо внедрил его в банду, что даже видавший виды Максим, не скоро отошёл от удивления. А Маньку-налётчицу и её громил, – как ловко! – прямо на квартире у инженера Лисовского, когда бандиты ссыпали в баулы, припрятанные хозяевами золотишко и серебро. Максим настолько уверовал в гений Куняева, что теперь никак не мог взять в толк, отчего Колька тянет с таким простым поручением.
– Коля, ты уж расстарайся, найди мне её.
– Так ведь работаю – не сижу сложа руки.
И так каждый день: «Работаю… найду… обещаю».
На исходе недели Максим не выдержал, – случайно встретив Куняева в полутёмном коридоре, схватил его за лацкан кожаной тужурки.
– Ну?
– Отработал ее связи по госпиталю, знакомых, родственников – пока ничего. – Колька подался плечом назад, пытаясь высвободится от крепкой черноволосой руки Максима. – Может, она из города уехала?
– В городе она! Ужом извернись, а найди. – Максим толчком припятил ускользающего Куню к стене. – Два дня тебе сроку и ни минуты больше.
И, правда, через два дня поручение было исполнено. Максим подъезжал к зданию ЧК, когда Куняев на ходу вскочил на подножку открытого автомобиля. Протянул вчетверо сложенный клочок бумаги. Максим развернул: «Пер. Кузнечный, 7».
Колька доверительно перегнулся через дверку автомобиля:
– По этому адресу, у старухи молочницы живёт.
Автомобиль как раз сворачивал во двор здания, – Максим нетерпеливо покрутил перед пыльным лобовым стеклом указательным пальцем:
– Разворачивай, – приказал он, но едва развернулись и стали набирать скорость, передумал, порывисто положил руку на руль. – Стой.
Под скрип тормозов Куняев чуть с подножки не слетел. Максим опустил голову, прищемил указательным и большим пальцами переносицу, замер в нерешительности.
Глянув на водителя, Колька чуть приметно пожал плечами. Водитель ответил ему таким же недоумённым взмахом бровей, многозначительно уползающих под кожаный шлем, увенчанный большими авиаторскими очками. Максим, словно очнувшись, решительно скомкал клочок бумаги, а вместе с ним и свои сомнения.
– Коля, бери авто, езжай в Кузнечный. – Выходя из машины, решительно хлопнул дверкой, суровый голос прозвучал на всю улицу: – Арестовать и доставить ко мне. Лично буду заниматься этим делом.
Стая свистокрылых голубей испуганно сорвалась с тротуара. Поджав хвост, бездомная собака шарахнулась вдоль каменного забора. Извозчик остановил лошадь и, почтительно сняв шапку, ожидал пока Максим твёрдой хозяйской поступью перейдёт улицу.
У входа в здание ЧК откозыряли часовые. Максим через три ступени взбежал на второй этаж, отмахнулся от вопросов и докладов: «Потом, я занят!».
Нетерпеливо прошёлся по кабинету и вдруг спохватился, затушил едва прикуренную папиросу. Разогнал ладонью дым, поднял с пола обгорелую спичку. Придирчиво оглядывая кабинет, сел за стол, но тут же вскочил, чтобы поправить занавеску и щелчком сбить с подоконника дохлую муху. Снова ходил из угла в угол, машинально доставая портсигар и тут же досадливо пряча его в карман.
Видно, зря дали ему в городе кличку «Калёный». Говорят за внутреннюю твёрдость и несгибаемость дали. Хотя, какая там твёрдость – в ожидании долгожданной встречи дрожала душа, как у провинившегося школяра.
Через полчаса Куняев ввёл в кабинет молодую женщину в серой юбке и такой же неброской кофте. Тщетно пытаясь сладить с пустившимся в бег сердцем, Максим делал вид, что занят бумагами, – стучал стальным пером в донышко бронзовой чернильницы, старательно ставил подписи, наконец поднял от стола неторопливые строгие глаза.