Обычная ночная неразбериха – где свои, где чужие, кто в кого палит… Когда горячка прошла, я с санитарами на перекрёсток побежал… Он ещё жив был. При свете факела на руках у меня умер… Мы тогда отступали и могилу его пришлось с землёй сравнять. Много случаев бывало, когда большевики могилы разрывали и глумились… Вернулись на то место только недавно – не узнать ничего, всё бурьяном заросло. Так и не нашёл его могилы, приказал крест поставить там, где сердце подсказало… Вот такая история. А с Ольгой, как это случилось?
Арина рассказывала, задумчиво глядя в тёмный угол и бессмысленно заплетая волосы в небрежную рыхлую косу:
– Она, оказывается, в какой-то тайной офицерской организации состояла, а я никак не могла понять, отчего она стала такой скрытной. Обижалась на неё, гадала, чем не угодила, чем обидела? А она просто не хотела меня риску подвергать. Любые вопросы, как ножом, отрезала.
Теперь вспоминаю, и все её поступки начинаю по-другому понимать… Как она мучилась от желания открыться мне, но терпела ради моего же благополучия. Только теперь понимаю, от какой беды она меня спасла… А весной её арестовали. Я в ЧК ходила узнавать, что с ней, а мне говорят: нет у нас никакой Грановской. В списке расстрелянных нет, в списке отпущенных тоже.
Через день и меня в ЧК забрали. Приехали люди в кожаных куртках, даже одеться не дали, посадили в машину и увезли. Больше суток в подвале у них сидела. Вот этот самый Калёный меня и допрашивал: про Ольгу, про офицеров каких-то, про заговор выведывал. Потом меня отпустили, а о судьбе Ольги я до последнего момента так ничего и не знала. Только вчера прояснилось, когда Калёный к нам в госпиталь поступил. Два чекиста, которые его привезли, доктора Андрусевича во время осмотра под дулами револьверов держали, – делай, что хочешь, говорят, но чтобы жив был.
Потом стрельба возле госпиталя поднялась, чекисты побежали выяснять, да так больше и не вернулись. Когда наши пришли да караулы в госпитале выставили, Калёный, видно, понял, что пощады ему не будет, и ночью, когда я раненых обходила, историю Ольги мне как на исповеди рассказал. Я всё гадала, откуда мне лицо его знакомо, – оказывается, до войны он часто в имении у нас бывал, – любовь у них с моей горничной была. Янчевский его фамилия.
Владислав поднялся на локте, заскрипел пружинами кровати.
– Максим?
Арина удивлённо посмотрела на него:
– Кажется, Максим. Его всё больше товарищем Янчевским называли, а за глаза – Калёным. Знаешь его?
Владислав откинулся затылком в подушку.
– Жизнь ему спас, на себе вытащил, – горько усмехнулся он, глядя на наколку на руке. – Не вытащи я его тогда, сколько невинных жизней можно было бы спасти. Но и меня тогда не было бы в живых. Спуталось-то всё как.
– Зачем этот кораблик? – спросила Арина, взяв его руку и в лунном свете разглядывая наколку.
– Детская глупость, – нехотя ответил Владислав, отняв руку и закинув её под голову.
– Когда Ольгу взяли, – продолжила Арина, – Аркадий Бездольный помог ей бежать, – он в то время у Калёного в ЧК работал. Ольга где-то в городе пряталась, даже весточки не подала, боялась на меня беду навести. А потом её снова поймали и расстреляли в подвале на Мещанской… Некуда пойти цветы поставить. Закопали на Мельниковом пустыре в общей яме. Кухарка наша, Глафира, говорит, сегодня много горожан там собралось, могилы раскапывают, родственников ищут, чтобы похоронить по-человечески.
Владислав лежал, сонно уставившись в потолок и силясь удержать тяжелеющие веки. Рябой шорох листьев гулял по комнате, негромко скреблась под полом мышь. Арина негромко говорила:
– Год в церкви не была. В Успенском соборе склад сделали – продотряды по деревням зерно отбирали, туда свозили. Всё равно голод был… А зимой тиф пошёл. Мёртвых хоронить не успевали, в овраг скидывали. Только весной, когда запах пошёл, начали закапывать, горожан на работу сгоняли… Спишь?
Владислав тяжело разлепил глаза.
– Извини, хроническое недосыпание, – виновато улыбнулся он.
– Нет-нет, спи.
– У нас слишком мало времени. – Владислав протянул к Арине вялую руку.
Арина легла ему под мышку, ласково потёрлась щекой, устраивая на крепкой груди голову.
– Думала, ты забыл меня. Приехал совсем чужой. Я в ужасе была. – Она приподнялась на локте, заглядывая Владиславу в глаза. – Помнишь, ту пощёчину у пруда?
Владислав устало улыбнулся. Арина склонилась, целуя его в ту самую щёку.
– Ты мне казался губителем, – разрушишь всю устоявшуюся жизнь и исчезнешь, а я останусь, как Анна Каренина… Я ведь не тебя – саму себя боялась, своих чувств. Помнишь, перед войной в Ниццу ездила?.. Вокруг настоящий рай, а я в тоске и одиночестве. На фоне общего счастья это было так томительно. Часами ходила по набережной, всё думала: почему я такая? Почему все умеют радоваться жизни, а я постоянно в унынии, постоянно мне чего-то не хватает? Только потом поняла – мне не хватало тебя.
Владислав поглаживал её кончиками пальцев по волосам.
– Обо всём плохом забудь. Всё в прошлом, – пальцы Владислава сонно вязли в волосах Арины, сон путал мысли: – Вот дойдём до Москвы… И снова Россия… снова мы… поверь…
Арина долго смотрела на спящего Владислава, на огрубевшее от загара лицо, шелушащийся нос. Ласково гладила кончиками пальцев едва приметный ежик его волос, повязку из бинтов, которую сама меняла ему несколько часов назад, и чувствовала, что готова любить несравнимо сильнее, чем прежде.
Под утро она услышала сквозь сон, как Владислав, стараясь не разбудить её, осторожно поднимается с постели. Поначалу она думала, что это сон: повернулась к стене, сладко свернулась калачиком и вдруг встрепенулась, испуганно глянула из-под упавших на лицо волос. Владислав по-военному быстро одевался. За окном шумел ливень. В сером утреннем свете дрожали под ударами тяжёлых капель берёзовые листья.
– Почему так рано? – поспешно поднимаясь с постели, спросила Арина.
– Мне ещё через весь город, – ответил Владислав, поправляя подтяжки. – И дождь как назло зарядил.
Надев френч, он бережным жестом убрал Арине с лица волосы, поцеловал в щёку.
– Как только смогу, приеду.
– Погоди, я тебя провожу.
Прячась за открытой дверкой гардероба, Арина сняла ночную сорочку, натянула через голову неброское серое платье и, изящным жестом подняв к голове руки, вышла из-за дверки. Скручивая в узел волосы, с упрёком сказала:
– Прошлый раз ты обещал то же самое, а приехал только через два года.
– Теперь между нами нет линии фронта. Сяду в кораблик и приплыву.
– В какой кораблик? – не поняла Арина и, грациозно склонив шею, повернулась к нему спиной: – Помоги.
Владислав подошёл сзади, стал застёгивать пуговицы на платье.
– В тот, что на руке.
– Шутишь, – не одобрила Арина. – Почему мужчины всегда отшучиваются, когда речь заходит о серьёзных вещах?
– Я не шучу, – застегнув несколько пуговиц, Владислав не удержался, – в разрез платья стал целовать голую спину, пришёптывая: – Я никого не любил так, как тебя.
Прикрыв глаза, Арина замерла, но Владислав вскоре со вздохом очнулся от любовного помутнения, застегнул доверху пуговицы, взял фуражку.
– Пора.
Пасмурный утренний свет блестел в мокрых мраморных ступенях. Ливень хлёстко барабанил по кожаному верху автомобиля, звонко наигрывал на жестяных подоконниках, шипел и пузырился по всему двору. Владислав поднёс ладони Арины к своему лицу, покрыл их торопливыми поцелуями.
– Я скоро дам о себе знать, – негромко сказал он и, горбя быстро намокшую спину, сбежал с крыльца, запрыгнул в урчащий автомобиль.
Склонив голову, выглянул из-под кожаного верха, помахал на прощание рукой. Кайзеровскими усами расплескивая из-под колёс дождевые лужи, автомобиль объехал вокруг клумбы, скрылся за серой марлёвкой ливня.
Глава 34
Свидится Арине и Владиславу так и не удалось. На отдых полку выделили всего ничего – в тот же дождливый день он снялся и выступил на север. Только размокшая от дождя записка с извинениями и обещаниями пришла от Владислава.
Всю неделю от него не было весточки. Слухи доходили, что полк уже подошёл к границам Орловской губернии и вместе с армией стремительно продвигается вперёд. Красные бегут, почти не оказывая сопротивления. Ещё чуть-чуть – и на горизонте завиднеются золотые купола московских церквей. А там всё вернётся на круги своя, и ужасы войны покажутся неправдоподобным сном.
Всё это время госпиталь раздирало двоевластие: Чурбанова насаждала новые порядки, Арина ревностно отстаивала традиции, устоявшиеся с четырнадцатого года. Даже после революции, когда создавались параллельные органы управления и в каждом учреждении появились комитеты, традиции оставались неизменными.
Бывшая прислуга, Люба Головина, выбранная тогда председателем госпитального комитета, как ни пыталась, не смогла насадить анархических нововведений. Где хитростью, где убеждением, Арине удавалось отстаивать в комитете свои решения. Даже с приходом большевиков никто не вмешивался в дела госпиталя. Проверять – проверяли, но вскоре убедились, что «барыня» суетится не ради собственной выгоды, а на благо раненых, и поверили ей, оставили заведовать госпиталем.
А Чурбановой удалось в неделю сломать устои – грубо, напористо, зачастую бессмысленно, просто наперекор Арине. Даже старые проверенные работники госпиталя только руками разводили: что, мол, поделать, и бежали исполнять абсурдные приказания Чурбановой.
А как не исполнить? Чуть что – брови сдвинет, ожесточится и заведёт злой скороговоркой известные речи: «Пока мы кровь проливали, вы комиссаров лечили? Скажите на милость, скольких наших солдат положили вылеченные вами большевики? К примеру, этого красавца не вами ли спасённый краснопузый ранил? А вот этого? А этого?.. Молчите?.. Ну, вот и молчите. Люблю, когда приказы молча исполняют».
Никогда ещё не было так неуютно в марамоновском доме. Даже когда ЧК приходило с обыском, Арина чувствовала себя хозяйкой, на которой до последней минуты лежит забота о раненых, врачах, медсёстрах. Её увозили на допрос по делу Ольги, а она на ходу ещё отдавала распоряжения, просила позаботиться о забытых на столе бумагах и санитарку распекала за грязь в вестибюле. Раненые красноармейцы тогда грудью стали в дверях, закрывая чекистам дорогу, пока не добились от них твёрдого обещания, что «нашу барыню» доставят обратно в госпиталь целой и невредимой.