– Слышь, Чопенко?.. – спросила Люба. – Этого, что утром в овраге?..
– Не беспокойтесь, товарищ комиссар, закопали там же на месте, никто и следа не найдёт.
У Любы отлегло от сердца. Быстрыми затяжками прикончив на крыльце папиросу, она пошла к себе.
Трофимовна заворочалась в своей комнатушке.
– С Казачихой договорилась, завтра придёт.
– Чего? – машинально переспросила Люба.
Трофимовна завздыхала, видимо, поднимаясь с постели.
– Ты дитё вытравить собираешься?
Люба остановилась на пороге своей комнатушки, растерянно почесала переносицу.
– А… ну да… конечно.
Глава 40
Зима 1923 года.
В прачечной кипели котлы с водой, пар стоял, как в турецкой бане. Смрад запаренного казарменного белья до тошноты кружил голову. Руки от стирки стёрлись до мяса, до щиплющей нестерпимой боли.
Вытирая в плечо мокрое от пота лицо, Арина упёрлась кулаками о дно корыта, едва сдерживала слезы, снова и снова вспоминая о сыне. Два дня – без кусочка хлеба. Рваные ботиночки подвязаны верёвкой, голые пальцы торчат через дырявые рукавички. Серые детские глаза недоумённо распахнуты на весь этот странный, неласковый мир. Арина не удержалась, и с кончика носа – шлёп! – в серую мыльную воду слеза… Господи, а ему-то в три года – за что?
Кто-то проходил в белом пару мимо Арины, хлестнул её по заду мокрым жгутом белья.
– Хватит прохлаждаться, работать кто за тебя будет? Опять мы отдуваться? Погнули спины, будя.
Арина шмыгнула носом, ожесточённо стала тереть солдатскую рубаху… Ничего, Володенька, ничего, сынок, через неделю получим паёк.
Первое время прачки приходили посмотреть на Арину, как на диковинку. В былые времена много слышали они о ней, – богачке, у которой даже в сортире хрустальные люстры, у которой на одном только пальце колечек, что добрый дом купить можно со всеми его потрохами. Собирались в кружок, скалили зубы. Ехидные лица маслились от пота, горели злобой глаза… Последняя сладость для обиженной судьбой бабы – злорадство.
– Как рученьки белые нежные? Терпят ещё?
– Заскулишь теперь, подруженька.
– Кончились нежности.
И дома, в коммунальной квартире, всё то же: злоба, ненависть, подлость. Надежда Львовна – бабушка Юры Цветкова – единственная из всех соседей относилась к Арине по-человечески. Только благодаря тому, что Львовна оставалась днём с Володей, смогла Арина выйти на работу.
Опять Арина спиной чувствовала чей-то пристальный взгляд, опять пришли позлорадствовать. Она долго не оборачивалась, но всё же не выдержала – отжала в жгут рубаху, размазала ладонью прилипшие к лицу пряди волос, зло оглянулась.
Опять этот мальчишка.
Уронила в корзину с отжатым бельём рубаху, тяжело вздохнула. Молодой красноармеец – и двадцати ему не дашь – подошёл, гулко ступая по мокрым деревянным настилам на кафельном полу.
– Ну что? Не передумала?
Арина отвернулась, пряча жалко дрожащие губы.
– Оставьте вы все меня в покое.
Красноармеец пожал плечами.
– Как знаешь… Всё равно дашь. Голод не тётка.
Прижав под мышкой четвертушку хлеба, он пошёл к выходу, где морозный воздух быстро превращался в пар, подбавляя тумана в плохо освещённую прачечную.
Солдатиков приходило много, – прачки охотно торговали собой, за четвертушку хлеба. Подходили красноармейцы и к Арине, предлагали не только четвертушку – булку. Арина даже в разговоры не вступала. Прослыла неприступной, чем вызвала ещё большую ненависть прачек. Солдатики уходили к другим, доступным, а этот, молоденький, к другим не шёл.
Уже от входной двери красноармеец вернулся, протянул Арине хлеб.
– Возьми… Не бойся – взамен ничего не надо.
Арина утирала одну об другую мыльные руки, соображая, где подвох.
– Да, бери же ты. Я давно бы тебе отдал, – боялся: ребята смеяться будут, а теперь всё равно.
Дрожащей рукой Арина взяла краюшку. Красноармеец оглянулся на прачек, понизил голос:
– Бабы против тебя ополчились и красноармейцев наших подбивают… чтобы всем гуртом тебя… Ну, того… Сама понимаешь.
– Спасибо тебе за хлеб, у меня сын голодает, ослаб совсем.
– Ты хоть слышишь, что я тебе говорю?
– Слышу… А за хлеб, правда, ничего не надо?
– Да ну тебя, – солдатик обиженно отмахнулся, пошёл к выходу…
На другой день Арина с самого утра почувствовала недомогание. Её бросало то в жар, то в холод, а прачечная будто наполнялась ещё большим, чем обычно, неестественным туманом. Вокруг что-то происходило, кто-то шептался, хлопали подпружиненные двери, торопливо мелькали какие-то фигуры.
Склонив над корытом голову, она машинально тёрла бельё, и вдруг её обхватили сзади крепкой рукой, зажали рот воняющей табачищем ладонью. Арина в панике забилась, замычала.
– Тихо, милая, тихо… – кто-то уговаривал её не сулящим ничего доброго голосом. – Нас тут немного, человек десять, не больше.
Арина увидела их, когда её повалили спиной на мокрый деревянный настил. Мутные расплывчатые лица сошлись над ней в туманный кружок. Негромкие голоса звучали торопливо и деловито:
– Рот ей держи.
– Кусается, стерва!
– Васянь – ноги.
С треском разодрали ей одну за другой юбки, навалились коленями на руки.
– Васька, чёрт, да держи ты… Ишь, ногами сучит.
Разодрали ей, как цыплёнку, ноги. С ненавистью овладели ею, толчками вгоняя в решетчатый деревянный настил, звонко стучащий об плиточный пол.
– На тебе, сука! На!.. Нравится?..
Глава 41
А потом был страшный и долгий сон. По пустой и гулкой прачечной, в которой осел пар и густыми крупными каплями сочились стены, Арину долго вели к двери, затем грубо вытолкали в серое морозное облако. Она куда-то шла вместе с этим серым облаком, за пределами которого смутно угадывалась жизнь.
Звенел извозчичий колокольчик, хлопали двери, кто-то звучно сморкался. Пальцы обнаружили шершавую каменную стену, которая странно поплыла вбок, кидая в лицо грязный снег и дымящиеся на морозе помои. Потом сон смешался в полной нелепице.
Николай Евгеньевич шёл под венец. Невеста в ангельски белом платье излучала сияние, но это была не Арина. Ниже её ростом, шире, лица под фатой никак не разглядеть. Арина так напрягала зрение, что всё превратилось в сплошной белый потолок. Ветер громко драл на крыше лист кровельного железа. Вот напасть – Володеньку разбудит… Боже, а где ж Володенька?..
Потом по потолку растекалось большое красное пятно, и с него – кап!.. кап!.. кап!.. – Арине на постель. Это там, наверху в большой гостиной, возле рояля, истекая кровью, лежал с простреленной головой Роман Борисович.
Откуда-то из тумана возникла бывшая поломойка Люба. Арина тогда горела на костре, за какие-то тяжкие грехи, а Люба кидала на неё холодную сырую землю. После жара костра сладко было ощутить земляную прохладу, но жар вскоре сменился холодом, а Люба всё кидала и кидала.
Сжатая со всех сторон, Арина металась, пытаясь вырваться из вязкого сна, но это был уже не сон, – она наяву лежала в могиле, засыпанная землёй, и только лицо ещё оставалось на поверхности. Арина в ужасе кричала, тщетно билась, а Люба, зловеще улыбаясь, несла большой надгробный камень и клала его Арине на лоб – тяжёлый, стискивающий голову ледяным холодом…
Потом появился чёрт до странности похожий на доктора Успенского. Он отдирал Арине слипшиеся веки, заглядывал в мёртвые глаза и гулко, как в пустоту, стучал пальцами по груди…
И снова был белый потолок, жар, а Арину всё мучил вопрос: с кем же шёл под венец Николай Евгеньевич? А потом появилась Ольга в шикарном вечернем платье. При свете хрустальных люстр она тёрла в корыте солдатскую рубаху и выжимала из неё в хрустальный бокал грязную мыльную воду. Роман Борисович – весёлый, чуть пьяный и с аккуратной дырочкой во лбу, – поднимал бокал: «Горько, молодым!»
И тут же возник Николай Евгеньевич со своей невестой. Невеста откинула вверх фату – поломойка Люба! Но Николай Евгеньевич не отпрянул – он склонился, поцеловал Любку прямо в оскалившийся кривозубый рот. «Здоровье молодых!» – Роман Борисович залпом осушил бокал с мыльной свинцовой водой, кривя лицо, жаловался: «Нет, Олюшка, совсем не тот коньяк пошёл, совсем не тот…»
А Люба уже поила Арину каким-то зельем…
Да что ж ты, рябая, привязалась? Чем я тебе не угодила?
А Володенька?!. Надо проснуться и вырвать его у этой Любы…
Володенька-а…
Глава 42
В гулких коридорах особняка на Мещанской, 28 гуляла тоска. У Любы заныло сердце – чужая в некогда родных стенах. Ни одного знакомого лица. И название теперь другое: вместо боевого и гордого ЧК, какое-то странное ГПУ, которое городские острословы уже окрестили: «Господи Помоги Убежать».
А новые сотрудники! Все обуяны ощущением собственной значимости, привыкли к почтению. Разговаривают пренебрежительно: «В конце коридора… Здесь такого нет, гражданка… Откуда я знаю, где он… Ждите…»
Конечно! Теперь Люба Головина стала не нужна. Плевать им на старую гвардию. Теперь они хозяева!.. А где вы были в девятнадцатом, когда контра повсеместно поднимала голову и Деникин пёр со своими полчищами на город? Отсиживались в тиши? А теперь повылазили?.. Грамоте обучены. Чистенькие, белорукие. У-у!.. – злобилась Люба.
Старый отцовский дом пришёл в негодность, вот Люба и набралась злости, пошла в это самое ге-пе-у, напомнить о своих былых заслугах. Намыкалась по кабинетам, возненавидела всех и вся, а когда попала, наконец, к начальнику городского отдела ГПУ, вдруг просветлело у неё на душе, и саму себя уже ругала, что так несправедливо думала о людях. Оказывается, начальник слышал о ней и давно хотел познакомиться с женщиной, которая работала с легендарным товарищем Янчевским. Он напоил Любу чаем, внимательно выслушал, обещал помочь с квартирой.
Люба вышла из здания ГПУ окрылённая, и даже долгая дорога до Кривой Балки теперь не раздражала, а радовала её. С Мещанской она торопливо свернула на Семинарскую и здесь вдруг остановилась, озябшими пальцами смыкая под носом углы поднятого воротника, – по противоположной стороне улицы шла бывшая барыня, Арина Сергеевна. Три года Люба не знала, где она и что с ней, и вот – явление.