Люба по самые глаза опустила голову в воротник, долго провожала барыню взглядом и, когда та скрылась за углом, спохватилась, торопливо пошла вслед за ней. За углом в конце переулка стояло кирпичное одноэтажное здание с надписью: «Прачечная». Люба в последнюю секунду успела заметить, как мелькнуло и исчезло в дверях прачечной поношенное пальто Арины Сергеевны.
Люба замерла на углу, удивлённая и испуганная жалким обликом барыни. Тогда, на Кривой Балке, когда Арина Сергеевна приходила просить за своего золотопогонника, не смотря на поношенное пальто и бабий платок, несмотря на коленопреклонство, оставалось в ней что-то барственное. Теперь ничего, кроме чувства жалости, не вызывала она.
Люба некоторое время стояла, глядя, как курится белым паром выщербленное в уголке окно прачечной, потом вспомнила, что сын Максимка остался дома под ненадёжным присмотром старой больной соседки, и торопливо пошла на Кривую Балку.
Неделю Люба неотступно думала об этой встрече, и в один из дней после Рождества не выдержала, снова пошла на Семинарскую. Неторопливо прошлась по заснеженной улице, бесцельно переходя с одного тротуара на другой. Выкурила папиросу, по-мужски пряча её в кулак и, отшвырнув окурок, наконец решилась пойти в прачечную, сама ещё толком не зная, зачем ей всё это?
Едва она свернула в переулок, буквально наткнулась на Арину Сергеевну. Та странно стояла, держась красной, покрытой язвами рукой за стену дома и вдруг подогнулась в коленях, по стене сползла на тротуар. Люба кинулась поднимать её: тормошила, прислоняла к стене, всё без проку, – барыня была в бреду. Кто-то из прохожих подсказал – живёт здесь рядом, Семинарская, 96.
Люба подхватила барыню под руку, повела, почти потащила на себе, мысленно приговаривая: «Господи, да что же это такое?» и вспоминая, как когда-то тащила пьяного Максима. Барыня безвольно роняла голову, упираясь в Любину щёку горящим лбом. Во дворе дома Люба постучала в первую подвернувшуюся квартиру, – не знаете, где живёт гражданка? Ей показали под лестницу, в тёмный полуподвал. Дверь открыла баба: узел платка на лбу, через плечо перекинуто серое кухонное полотенце.
– А, барыня-сударыня, – брезгливо скривилась баба.
– Где её комната? – спросила запыхавшаяся Люба.
– В самом конце, – баба небрежно махнула полотенцем в тёмный тупик коридора.
Люба повела Арину Сергеевну мимо кухни, из которой в три этажа высунулись любопытные головы. В темноте она сначала ткнулась в туалет, только потом нащупала дверь в комнату. Убогость сразу бросилась в глаза: потемневшие от сырости обои, железная койка, обшарпанный комод. Тёмно-красный пол у входа исшаркан ногами до голой доски.
Полуподвальное окно уткнулось в мрачную каменную нишу, заваленную прошлогодними листьями, окурками, обрывками настенных декретов. Только в самом верху, за убогой тюлевой занавеской, виден был просвет улицы Семинарской: летящие полы шинелей, поджатые хвосты бездомных собак, колёса тарахтящих телег.
Навстречу Любе испуганно вскочила сидящая на краю скрипучей кровати пожилая женщина с ребёнком на руках. Поставила ребёнка на пол, подтолкнула его к окну.
– Володенька, поди, посмотри, Шарик снова возле окна сидит, наверное, по тебе соскучился.
Женщина перекинула через плечо руку Арины Сергеевны, помогла довести до кровати. Чувствуя, что взопрела, Люба стянула на затылок шерстяной платок, бухнулась на стул.
– Надо бы доктора, жар у неё.
– Да где же его найти? – тяжко вздохнула женщина, раздевая барыню. – По нынешним-то временам.
– А вы кто? – спросила Люба.
– Львовна я, соседка её.
Люба, так и не отдышавшись, стала обратно повязывать платок.
– Ладно, ждите. Будет вам доктор…
На Мещанской она разыскала квартиру доктора Андрусевича. Достаточно было сказать – Марамонова, как доктор тут же засобирался и, помахивая саквояжем, побежал впереди уставшей Любы:
– Ну, показывайте же, показывайте, где это?
Увидев барыню, Андрусевич сокрушённо закачал головой, стал щупать ей лоб, приоткрывать веки, считать пульс. Люба вышла на кухню за водой. Жильцы – их собралось на кухне человек пять – окружили Любу.
– А вы кто ей будете? – бесцеремонно разглядывала Любу баба с узлом на лбу.
– Никто. Шла по улице, вижу, лежит человек, не бросить же на произвол.
– А и бросили бы – не велика потеря. Имейте к сведению, товарищ, данная гражданка, есть элемент враждебный, самая что ни наесть вражеская контра.
– Учту, – нелюбезно ответила Люба и этой своей нелюбезностью навлекла на себя гнев жильцов, потому как в другой раз, войдя в кухню вскипятить воды, встретила откровенную враждебность.
– Знаете что, гражданочка, вы бы не ходили по квартире, особливо на кухню, – угрожающим голосом предупредил лысый пузатый мужик лет сорока. – В комнате сидите, нечего заразу по дому разносить. Не иначе тиф у неё или испанка.
Люба будто не расслышала:
– Который её примус?
Соседи молчали. У Любы от этого молчания закипала злость. Набычившись, она взяла первый попавшийся примус. Соседи снова промолчали, значит, не ошиблась в выборе. Сидя на корточках, подкачала поршеньком, чиркнула спичкой, и тут чья-то нога, теряя домашний тапок, прямо из-под рук выбила примус. Роняя горящую спичку, Люба вскинула голову, – лысый подпрыгивал, поддевая ногой потерянный тапок.
– Просим вас, гражданочка, убираться подобру-поздорову.
Люба сидела, опустив голову и от злости до боли в висках тиская зубы. Когда чуть отлегло, она взяла примус, уходя, кинула от дверей:
– Не с той контрой мы воевали, настоящая контра – вот она где угнездилась.
– Но-но! – воинственно ринулся к ней лысый.
Люба недослушала, запустила кухонную дверь навстречу красной потной морде, зло заскрипела половицами в коридоре.
Доктор и Львовна суетились над Ариной Сергеевной, мальчишка испуганно смотрел со стороны, прижавшись спиной к комоду. Люба едва успела разжечь примус и приспособить на когтистую лапу голубого пламени алюминиевую кастрюлю с водой, как в дверь требовательно застучали. Львовна открыла, испуганно отступая под решительным натиском соседей, во главе которых вошёл мужчина с небольшими щёгольскими усиками.
– Курляндский, – строго представился он. – Управдом. Имею вам сообщить, что использование примуса в жилом помещении есть прямое нарушение правил пожарной безопасности и ведёт к выселению жильца с жилплощади, так что, граждане, будем составлять акт.
Любка даже крякнула от злости, но примус погасила.
– Не надо никакого акта, это я виновата, товарищ… Я с вашими правилами не больно-то знакома. А жиличка, видите сами, не при чём.
– Как это не надо? – под одобрительный шумок жильцов возмутился управдом. – А отвечать, кто будет?
– Товарищи, – строго вмешался доктор. – Можно не шуметь? Здесь больной. Прошу вас, покиньте помещение.
Люба взяла примус, пошла на кухню. Жильцы рванулись кто вслед за ней, кто впереди.
Баба с узлом на лбу грудью загородила дверь на кухню.
– Куда прёшь?.. Ишь, хозяйничает, как у себя в доме.
– Товарищ управдом, – обернулась Люба. – Наведите порядок. Где же мне примус разжигать?
– А вы, дамочка, домой бы шли, – ответил управдом. – Мы здесь сами разберёмся.
Любка задрожала ноздрями.
– Слышишь, Курвянский, наведи порядок, или я сама наведу.
– Курляндский я… И попрошу, – стал заикаться от волнения управдом. – И попрошу…
– Вот я и говорю – Курвянский. – Люба пренебрежительно отвернулась от него, грозно сказала бабе в дверях: – Ну-ка посторонись.
– Слышите, товарищи? Это я должна посторониться. Влезла в чужую квартиру и распоряжается. А ну, катись!
Любка с маху ударила бабу плечом в грудь, протолкалась в кухню. За спиной завизжали, завыли. Лысый поймал Любу за запястье, стал выкручивать ей руку, вырывая примус. Люба дотянулась до стены, сорвала чугунную сковородку, вывернулась, со всего маху влепила чугунным дном в красную морду.
Звон сковороды вибрациями камертона ещё висел в воздухе, когда Люба схватила за шею бабу с узлом на лбу, окунула её головой в стоящий на табурете бак с водой. Баба слепо билась, отчаянно хваталась руками за табурет, за края бака, за Любину юбку. Вода сердито пузырилась, обильно лилась через края.
Люба опамятовалась лишь тогда, когда уже почти утопила бабу. Вырвала мокрую единорогую голову из воды, – баба, слепо разводя в стороны руки, не могла обрести дыхание, по-рыбьи разевала желтозубый рот. Люба в бешенстве схватила со стола кухонный нож, закричала страшным голосом.
– Вон все! Чтобы никого не видела.
Похоже, вид у неё был сумасшедший, – жильцы, толкаясь, бросились из кухни. Последним уковылял лысый, выплёвывая на ладонь красные от крови зубы.
Люба кинула нож на пол, села на корточки, дрожащими от возбуждения руками разожгла примус, поставила кастрюлю с водой.
Под гудение керосинового огня долго сидела, шмыгая носом и мокрыми руками растирая по лицу воду и прилипшие волосы. Где-то хлопала дверь, кто-то шептался, робко заглядывая в кухню. Дверь хлопнула ещё раз, и жильцы осмелели, заговорили в полный голос, загалдели. В кухню вошёл милиционер. Любка даже голову не подняла, лишь покосилась на начищенные сапоги, широкие галифе под расстегнутой шинелью и наган в опущенной к колену руке.
– Товарищ комиссар? – изумился хрипловатый, видно, простуженный голос.
Люба безразлично подняла голову, долго всматривалась.
– Диденко, ты?
– Я, товарищ комиссар. Неужто забыли?
– Помню, Диденко…
– Что тут у вас?
Бабы загалдели наперебой. Люба поднялась, достала портсигар, сказала усталым голосом:
– Идём, Диденко, покурим. Обрисую тебе вкратце.
Минут через пятнадцать они вернулись в квартиру. Люба ушла в комнату к Арине Сергеевне, Диденко собрал жильцов на кухне.
– Это что же такое, граждане. Руку на красного комиссара поднимать? Да вы хоть знаете, какие заслуги имеет человек перед революцией?
– Товарищ начальник, прошу пардона, – зашепелявил лысый. – За