Молодица приумолкла сразу, не знала, как ей быть.
– Зачем он тебе?
– Должна твердо знать, тот ли это ант, которого ищу…
– Могу и показать. Вот только возьму рыбу, и пойдем, покажу, где живет навикулярий. Только станет ли он говорить с тобой?..
– Это уж моя забота.
Еле дождалась рыбаков с моря, а пошла следом за молодицей и почувствовала: земля уходит из-под ног… Как на грех, и Исидоры не было рядом – ушла с покупками домой. А без поддержки и надежной советчицы не знала, что делать. Шла и призывала на помощь своих богов: «Спасите меня! О боги, услышьте меня, смилуйтесь и спасите! Сделайте так, чтобы то, что сотворил навикулярий, было не с Божейкой. Пусть мы никогда не встретимся с ним, пусть до конца своих дней будем жить в разлуке, пусть не изведаем радости-утехи, сделайте так, чтобы я убедилась: то, о чем сейчас поведала молодичка, случилось не с Божейкой!»
Предупрежденная своей провожатой Миловида не стала звать навикулярия, больше надежд возлагала на жену его: она, по всему видно, жалела раба и должна рассказать все, что знает о его судьбе. Поэтому и сказала челяднику, который вышел на ее стук:
– Я из рода-племени того анта-раба, который бросился от доброты господской в море. Пришла спросить у достойной госпожи вашей, не мой ли это брат был?
Долго и терпеливо ожидала за воротами, а дождалась немногого. Вышли и сказали:
– Вельможная госпожа болеет, принять не может.
– Тогда… тогда позовите навикулярия Феофила.
– Его нет дома.
Челядник хотел было закрыть ворота, но Миловидка успела придержать их.
– Но, может… но, может, достойный воротник будет так добр и скажет, как звали того молодца, который бросился в море?
– Божейкой звали, – ответил за воротника другой, тот, что прибирал (Миловидка только теперь заметила его) в саду навикулярия.
– Да, Божейкой, – подтвердил и тот, что открывал ворота.
Девушка побелела и без чувств рухнула около не запертых еще ворот.
А когда брызнули ей в лицо водой, пришла в себя и увидела перед собой не только воротника, но и другую челядь.
– Что здесь случилось? – услышала суровый и, как показалось ей, знакомый голос. Оглянулась и онемела: к ней шел тот самый навикулярий, который вез ее из Венеции в Фессалоники и был суровым судьей мореходу, который попрал закон моря и посягнул на ее ценности…
Куда же ей идти теперь, где и зачем искать зашиты? Тот, ради которого жила на свете, за кем кинулась в неизвестные чужие края, крикнул: «Будьте вы прокляты!» – и сгинул в морской пучине, не захотел оставаться с Миловидкой, узнать, где она, что с ней. Все теперь потеряло для Миловиды смысл, все, что укрепляло в ней веру, держало возле людей, заставляло им верить. А сейчас хоть падай замертво прямо здесь, на дороге, и говори себе: хватит… А может, и правда хватит?.. Не лучше ли сделать, как он: отмерить наболевшими ноженьками последнюю свою стежку, выйти к морю, крикнуть всем и всему: «Будьте вы прокляты!» – да и броситься в объятия волн?
Забыла затуманенная горем Миловидка и о своей хозяйке, что дала ей приют, не вспомнила и о щедрой сердцем Исидоре. Шла куда глаза глядят, потому что не могла не идти. Но вышла не на дорогу, которая вела из Фессалоник, а к морю. Казалось, уже не чувствовала своего опустошенного болью сердца, а остановилась на берегу, глянула на голубую бескрайнюю ширь и снова почувствовала, как подступила к горлу и сжала каменной рукой тоска и безысходность.
– Божейко! Божейко! – простонала. – Орлик сизый, орлик милый! Ладо желанный, да не познанный! Видишь, я пришла, разыскала твои следочки, только тебя не нашла. Нет, не нашла! Потому что ты взял да и ушел из этого лютого, дикого мира, выбрал вместо меня глубину морскую. Зачем так сделал, соколик мой ясный? – Она заломила обожженные чужим солнцем руки и упала на вылизанный волнами песок. – Я бы вызволила тебя! Потерпел бы немножко, и была бы у тебя воля, и я была бы с тобой. Говорю, как и ты говорил: пусть будут прокляты они со своими законами и обычаями. Не привелось жить с таким, каким был, жила бы с таким, каким стал. Клянусь богом, жила бы! А как жить без тебя, что скажу твоей матери, когда вернусь в нашу Тиверь?
Плакала, рыдала, билась, израненная своим горем, о берег, как бьется выброшенная из воды рыба. А облегчение не приходило. И сердце истекало кровью. Потому что вместо отчаяния приходило желание размозжить всему ромейскому свету голову, спалить его, пустить по ветру, так, чтобы и следа не осталось, чтобы только земля-пустыня была, да небо над ней, да море над небом. Пусть будет так, как хочет, чего заслужили эти люди-звери, эта проклятая богами земля.
То ли решительность, то ли жажда мести заставила Миловидку вскочить и встать на колени. Протянула к небу руки и крикнула:
– О Хорс всесильный! И ты, Перун! Покарайте их карой лютой. Испепелите, мечами-молниями сразите! Слышите, боги! За муки наши, за горе наше, за слезы тех, кого взяли насильно, и тех, у кого взяли насильно, сожгите, испепелите! Дотла, до корня, до того гнездышка, в котором прорастает их корень!
Наверное, уж слишком уповала на божью кару и ждала-надеялась на нее. Когда же кары не последовало – солнце светило, как и раньше, и огненные стрелы не падали с неба, надломилась, изуверилась Миловидка, поникла, клонила и клонила голову на тот горбочек на берегу, который отделял сушу от моря.
Только теперь поняла: больше не на кого надеяться, да и незачем – даже боги отвернулись от нее. А если так, то о каком утешении думать ей, кто его даст?..
– Матушка моя, – то ли жаловалась, то ли укоряла. – Вы хотели видеть меня красивой и нарекли Миловидой. Почему же забыли о счастье? Где она, та щепоточка радости-утехи, которая есть у каждого человека? Видите, – она подняла голову и глянула в ту сторону, где Тиверь, – все забрали у меня: избу, вас, Божейку, меня же раздавили и бросили на пустом берегу, чтобы исходила слезами кровавыми.
Долго лежала у самого моря, плакала, причитала, призывала беды на голову татя Хильбудия, который привел на ее землю свои когорты и уничтожил жилье, вырезал или насильно забрал в плен народ, и на навикулярия Феофила, который ради безопасности своей жены, мстя ей, так дико и бездушно поступил с Божейкой, на предательство челяди, для которой чужая жизнь ничего не значит. Но ничто не приносило Миловидке облегчения и утешения.
Поэтому и лежала, обнимая раскинутыми руками берег, жаловалась ему на свою беду, а может, и не ему, а морю, что набегало на берег, ластилось, отступая на мгновение, возвращалось, ласкало и нашептывало слова утешения: «Не мучай себя, не мучай себя!..» А как же не мучиться, если боль-тоска разрывает грудь, не только плакать, криком кричать хочется. Так бы и подхватилась и бросилась в море, если бы знала, что найдет там Божейку…
Услышала Миловида, что кто-то приближается к ней настороженно-несмело, но даже не повернулась в ту сторону. Лежала и плакала.
– Успокойся, дитя, – услышала утешительно-ласковый женский голос, а вслед за тем – прикосновение к плечу. – Бог милостив, будет тебе и утешение, снизойдет на тебя и благодать его.
Наверное, было в том голосе что-то материнское – Миловида не удержалась и оглянулась. Она увидела монашенку в черном, одну из тех, которые отреклись от мира, от всех его соблазнов, и отреклись по доброй воле.
– Кто ты? – спросила ласково монашенка. – Откуда? Почему так горько плачешь?
– Я из того рода-племени, которое познало великое зло от людей, а плачу… плачу от обиды, что нет ни сил у меня, ни возможности покарать обидчиков.
– Утешь себя. Они не останутся безнаказанными.
– Думаете? – Миловида недоверчиво посмотрела на свою утешительницу. – Кто же покарает, если даже боги не услышали моей мольбы, не сошли с неба и не наказали обидчиков?
– Еще покарают. Господь сказал: кто высоко возносит желания свои, тот ищет падения.
– Почему же тогда упала я? Разве многого я хотела? Я всего лишь любила молодца, хотела выйти за него замуж, ваши ромеи пришли и спалили нашу землю, разлучили с ладом моим, а теперь навсегда забрали его от меня: искалечили его, сделали евнухом, а он не выдержал этого и бросился с горя-отчаяния в море. Вот здесь, на этом самом месте! – И снова залилась слезами…
Монашенка конечно же сразу поняла: девушка эта – язычница, поганка. И ромеев ненавидит всем сердцем. Однако не отвернулась, не оставила ее, свою сестру по горю, увидела в ней подругу, убитого несчастьем человека, а уж потом – чужеземку. А кто не способен отделить зерно от плевел, кто позволяет брать верх гордыне, кто потешается над несчастьем ближнего своего, тот тоже не избежит кары Господней.
– Поверь ему, девушка, и он заступится за тебя.
– Кому – ему?
– Богу нашему.
Не знала Миловидка, что ответить монашенке, а может, не посчитала нужным говорить. Она лежала на берегу и только всхлипывала.
Часть втораяКУДА ПРИВЕДУТ БОГИ
Поскольку у них (славян) много князей и между ними нет согласия, выгодно некоторых из них переманивать на свою сторону – или же обещаниями, или богатыми дарами, особенно тех, кто по соседству с нами.
Разве родился под солнцем такой человек, который покорил бы нашу силу?.. В этом мы уверены, пока на свете есть война и есть мечи.
I
Такого за Малкой раньше вроде и не замечал. Беда или радость в семье – всегда умела быть рассудительной, иногда не по-женски мудрой. Сегодня же ни рассудительности, ни мудрости Волот не видит в ее поступках. Вспыхнула, узнав о намерении мужа снова послать Богданку в науку владеть мечом и сулицей. Стала между сыном и им, князем Волотом, стеной.
– Ну пущу! – сказала твердо и неожиданно решительно. – Лучше возьми меч и убей меня, если хочешь сделать по-своему, но, пока я жива, сына к дядьке не пущу.