Это мы, наша организация, так бы и оставили, если бы так поступали все. Но другие, наподличав и наворовав, предпочитали пойти под суд, получить тюремный срок, отсидеть и побыстрее выйти по амнистии или за примерное поведение. Вот эти-то и посмеивались с чувством полнейшего превосходства над теми, кто пускал пулю в лоб. Они, мол, гниют в земле, а я их дочерей трахаю благодаря наворованным тогда и спрятанным деньгам…
То же самое относится и к женщинам. Добродетельные обычно остаются у разбитого корыта, а все ценное расхватывают хитрые и не стесняющиеся ложиться и раздвигать ноги под любым, кто может чем-то помочь и посодействовать.
Таким образом, общество разделилось на две категории граждан. Одни соблюдали нравственный и уголовный кодекс, а другие — только уголовный. Понятно, что первые постоянно проигрывали вторым, для которых не существовало ни бога, ни заповедей Моисея, ни рыцарского кодекса чести, ни правил поведения в обществе.
Потому и только потому, чтобы не дать именно этим людям окончательно захватить власть в обществе, было принято тяжелое решение упразднить нравственные законы везде, где только возможно. Чтобы хорошие и нравственные люди уже не уступали по дефолту жуликам и проходимцам. Если те и другие будут отвечать только перед законом, то шансы на победу у безнравственного человека будут не столь уж бесспорны.
Я читал секретные доклады и постановления, сердце трепещет, как у пойманного воробья, душу распирает гордость и ликование, что допущен к таким тайнам. И что теперь я должен продолжать эту трудную, неблагодарную, но такую нужную работу.
Подзаправившись ноотропиками, а потом для верности запив большой чашкой крепкого кофе, я с полчаса терзал мозг вариантами, что еще можно сделать в этой области. Любой дурак видит, что еще не все сделано, многие устаревшие моральные нормы и сейчас одним осложняют жизнь, а другие набирают очки как революционеры и ниспровергатели.
Глеб Модестович согласился принять меня с моими идеями сегодня же, попросил только прийти после обеда, у него важное совещание… тут он сделал паузу, и я замолчал, вздохнув, представив, на каком уровне с ним совещаются.
А после обеда я выложил свои доводы насчет упразднения статьи за связь с несовершеннолетними. Хотя бы для начала разрешить учителям заниматься любовью с учениками. Поводом послужил суд, на котором тридцатипятилетняя Кристина Киллерд обвинялась в сожительстве с одиннадцатилетним учеником из ее класса.
Родители ученика не выразили протеста, разумно рассудив, что пусть лучше со своей учительницей, чем в подворотне с одноклассницами и вообще неизвестно кем, где быстро и болезни подцепит, и попробует наркотики, и симулянты секса, а с учительницей, мол, безопасно. Еще и уроки подучит с учительницей между сексом.
И хотя общественное мнение в целом было за то, чтобы посадить ее в тюрьму, а затем лишить права преподавать, но я уловил некую недостаточность аргументации. В основном звучало: мы так не делали, значит, и ей нельзя.
Фигня, конечно. Большинство удерживается от преступлений вовсе не из-за своих высоких моральных качеств, а из-за банальной боязни, что поймают. И будут неприятности.
Глеб Модестович слушал внимательно, я вообще заметил за ним эту особенность: чем бы ни был занят, в состоянии мгновенно переключиться и, выслушав любую ахинею, постараться ухватить в ней зерно, если оно есть.
— Во всяком случае, — заметил он, — начните дискуссию в прессе. Средства будут выделены.
— Когда?
— Да хоть сегодня.
— Спасибо!
— Если дискуссию удастся повернуть нужным образом, — продолжал он, — переведите ее в кампанию за отмену дискриминации, устаревших запретов! Это привлечет внимание, толпа обожает все, связанное с сексом. А затем, возможно, удастся внести какие-то поправки в закон, уточнения, исключения. Например, учителям заниматься сексом с учениками можно, а садовникам и вахтерам — нельзя.
— Или, — подхватил я, — учитель может заниматься сексом только с учениками своего класса! Или в тех, где преподает. Таким образом просто переводится степень знакомства с учениками на более высокий… гм, или иной уровень. В этом случае будет не травма, а бережное обучение…
Он кивнул.
— Прекрасно. Делайте. Потом начнутся крики за расширение списка, это займет внимание значительной части толпы. Хотя нет…
Он прервал себя, задумался. Я видел, как собрались морщины на его лбу, спросил с тревогой:
— Что случилось?
— Когда будут выборы?
Я напряг память, промямлил в недоумении:
— Через полгода…
— Только начните не сейчас, а через два месяца, чтобы подгадать к выборам. Проще будет провести нужных нам людей.
Я козырнул и отбыл плести паучьи сети.
Через пять месяцев кампания за разрешение секса учителей с учениками достигла невиданного размаха как в прессе, так и в обществе. Эту животрепещущую проблему живо и с превеликим удовольствием обсуждали на кухнях, на улице, в транспорте, не говоря уже о прессе и телевидении.
Глеб Модестович вызвал меня к себе, показал отклики и поздравил меня с успехом.
— Закон еще не принят, — возразил я.
— Уже внесен в Госдуму, — напомнил он. — Как у нас, так и в Штатах.
— Мы работаем синхронно?
— Мы работаем везде, — ответил он с улыбкой.
— А сколько будет рассмотрений?
Он отмахнулся.
— Это неважно. Пройдет, гарантирую. Вообще с легализацией свободных отношений в сексе мы сделали великое дело, лишив ловкачей их главного преимущества — беспринципности! И строгих нравственных правил. Ну, к примеру, как ни превозносилась нравственность и девственность женщин, мужчины увивались за более доступными женщинами. Ореол порочности… гм… это что-то. Мы всегда слетались на него, как пчелы на мед…
— Как мухи на говно, — поправил я.
Он поморщился, но кивнул.
— Согласен. В нравственных категориях есть такая удивительная вещь: если говно большинство начнет называть медом, то в сознании следующего поколения говно уже и будет медом. А мед — говном. Мы так и поступили с нравственностью, щепетильностью, верностью, честью и прочими понятиями. Таким образом, в обществе, где все женщины, говоря по-старому, — бляди, уже не осталось дур, старающихся остаться до замужества девственницами и потому остающихся на обочине жизни. Возвращаясь к нашим баранам…
Мне показалось, что его губы сложились в трубочку, будто поправил «…к нашему барану», но я уже злобно рассматривал его, словно выбирал, куда всадить из гранатомета, и он смолчал.
— Возвращаясь к нашим баранам, — повторил он, я подумал, что он уже забыл, из-за чего начал речь, но он то ли вспомнил, то ли просто готовил речевой оборот: — Хочу еще раз сказать, что это уверенно продолжает нашу линию на выравнивание шансов всех-всех. Сейчас та женщина, что первой выйдет на улицу обнаженной, привлечет повышенное внимание и неслабый интерес… тем самым первой соберет все сливки успеха. Но выйти голой — это не степень магистра получить! Там все заслужено упорным трудом, а здесь всего лишь отсутствием нравственных тормозов. Вы совершенно правильно предлагаете убрать последние тормоза. Одежда — всего лишь защита от холода, осадков и еще элемент украшения. Но — не больше! Никакой сакральной роли. Таким образом, нравственные женщины не будут отодвинуты в тень менее принципиальными подругами.
— Спасибо за понимание, — пробормотал я.
— Словом, я рад за вас, — сказал он торжественно.
Я понял, что продолжение этой ритуальной фразы может звучать как «…а теперь пошел вон», и сказал торопливо:
— Глеб Модестович, у меня еще одна идея!
— Что?
— Не совсем оригинальная, — заторопился я, — а как бы развитие предыдущей. Ничего нового, клянусь! Всего лишь еще один шажок в том же направлении!
Он вздохнул, посмотрел мрачно.
— Знаю я ваши «ничего нового».
— Честное слово! Шажок, даже шажочек…
— Ладно, говорите. Скажу сразу, я против.
Я перевел дыхание, спросил с надеждой:
— А нет ли у нас каких-то связей или хотя бы достаточно прочных контактов… в медицинском мире?
— Медицинский мир широк, — ответил он с кислой улыбкой, — в какой именно области? Зубы полечить?
Я потрогал нижнюю челюсть.
— Да вы меня сегодня в зубы еще не били. Ни ногой, ни… вообще. Пока. Контакты должны быть в области заботы о здоровье и долголетии. Причем не слишком дорогостоящей заботы, чтобы всем была по карману.
Он ответил медленно, глядя мне в глаза:
— Все есть. У вас что-то конкретное?
— Да, — ответил я.
— В каком состоянии? Когда сможете положить на стол?
Я вытащил из нагрудного кармана вчетверо сложенный лист бумаги, аккуратно развернул и молча положил перед ним. Он взглянул на лист, на меня, коротко усмехнулся, я уловил одобрение, а также хитрую искорку в глазах, мол, я так и думал, углубился в чтение.
Звякнул мобильник, но Глеб Модестович одним движением заставил его умолкнуть, даже не взглянув, кто звонит. Я затаил дыхание, шеф явно заинтересовался.
Наконец он поднял голову.
— Как я понимаю, — спросил он в упор, — это только триггер?
— Да, — ответил я торопливо.
— Дальнейшие действия вы продумали?
— Сперва продумал их, — объяснил я, — просчитал, что это даст. И только тогда подумал о триггере. Мне кажется, вся эта затея обойдется нам совершенно бесплатно. За исключением, конечно, исследований, которые должны дать этот результат.
Он отмахнулся с великолепной небрежностью Цезаря, у которого полмира в кармане.
— За исследования не волнуйтесь. Думаю, результаты будут уже на этой неделе.
Я ахнул.
— Так скоро?
Он скривил губы.
— Ситуация такова, что тянуть не стоит. Просто опубликуем ваше предложение как… как результат многолетних наблюдений большой группы ученых. Нет-нет, не опасайтесь разоблачений! Ряд видных ученых все подтвердят. Идите и… готовьте следующие шаги. Вернее, перепроверьте, раз уж у вас все готово. Это будет уникальная операция потому, что мы надеемся получить очень много, не вкладывая в нее миллиардов евро.