Цена оказалась вполне приемлемой, всего четыреста тысяч евро. Я прошел к старшему менеджеру, быстро оформил заявку. Этот экземпляр продать не могут, выставочный, однако если господин желает, то поставят меня на очередь, и уже через пять-шесть месяцев я стану обладателем этого уникального автомобиля.
— Ставьте, — ответил я, прекрасно понимая, что стану владельцем уже завтра или послезавтра, как только после моего звонка очередной автомобиль соскользнет с конвейера и пройдет стадию ручной сборки.
Да, кстати, почему ждать до завтра-послезавтра? Попробуем напрячь наше бюро обслуживания…
Я сделал всего пару звонков, переждал, съездил по делу, а когда возвращался, позвонил начальник отдела сервиса и сообщил ликующе, что я могу забрать понравившуюся мне машину, все документы уже оформляют.
Вообще-то, размышлял я, выруливая на «Роллс-Ройсе» на шоссе, по четыреста тысяч евро также «Майбах» и «мерс», но чем-то слово «Роллс-Ройс» больше ласкает слух. Очень уж красивая и незапятнанная репутация, великая и славная история, на нем ездили короли и президенты, а «Майбах» какая-то темная лошадка. Репутация же «мерса» надолго испорчена бандитами, что избрали его «своим авто», это стало нарицательным: если на «мерсе» — то обязательно бандит, а еще подгадили политики, мало отличимые от бандитов, тоже предпочитают «мерс», так как привыкли, будучи бандитами.
Полдня я разбирался с почтой, даже нам забрасывают спам, потом вызвал Жукова, Роберта Панасовича и Ореста Димыча, раздавал им задания, я предпочитаю работать вживую, если удается, мне почему-то предпочтительнее видеть лица.
Заглянул Глеб Модестович, послушал, насколько умело руковожу начальниками отделов. Потом вбежал ликующий Арнольд Арнольдович, потрясая над головой распечатанными листками.
— Вот! — сказал он с торжеством. — Все данные по пшенице К-578.
— Последняя модификация? — спросил Жуков недоверчиво.
— Да. Уже пришла. Смотрите, с повышенным содержанием меди, цинка, йода, а также с антибиотиками, которые остановят развитие холеры и прочих кишечных заболеваний. Рекомендуется в первую очередь завезти в Индию и прочие жаркие страны, где холера бывает часто…
Жуков взял листок, Тарасюк смотрел через его плечо, Арнольд Арнольдович с энтузиазмом заговорил о следующей модификации, что позволит накапливать в зернах вещества, препятствующие развитию онкологических заболеваний, я слушал внимательно, а когда ощутил, что можно и мне вякнуть, сказал почтительно:
— Простите, а как насчет «зеленых»? Снова бьют тревогу, что модифицированные продукты могут быть опасными…
Все промолчали, только Жуков спросил иронически:
— Насколько?
Я развел руками.
— Точных данных еще нет, модификация началась сравнительно недавно. Однако…
— Ну-ну, — подбодрил он.
— Многие, в том числе и видные ученые, утверждают, что это может негативно отразиться на здоровье будущих поколений.
Я не понял, почему все сдержанно заулыбались, а добрейший Глеб Модестович просто похлопал меня по плечу:
— Не переживайте, юноша.
— Вы имеете в виду, что беспокойство не имеет под собой почвы? — переспросил я. — Есть данные, что все будет в порядке?
Все снова улыбнулись и углубились в изучение анализа нового сорта пленницы. Глеб Модестович развел руками.
— Нет, дорогой Евгений… который теперь чаще Юджин, ха-ха, я не это имею в виду.
Я решил быть настойчивым, а то впечатление, что от меня что-то скрывают, поинтересовался:
— А что?
Он вздохнул.
— А подумайте сами. Просто подумайте. И… возможно, поймете. Вам самому так будет интереснее.
Последнее он добавил, чтобы я не обиделся, а то это «возможно» прозвучало двусмысленно, а так вроде бы интеллектуальная игра, хотя ничего загадочного в этом нет. Если на мой взгляд.
Я сделал вид, что тоже углубился в колонки цифр, как будто что-то понимаю в них, ну не мое это дело — цифры, я оперирую массивами понятий и определений, а цифры — это уже воплощение, это черная, хоть и очень квалифицированная работа виднейших ученых, лауреатов международных и нобелевской премий.
Однако позже в своем кабинете вернулся мыслями к странному разговору. Первое, что просится в голову — это стремительный расцвет науки и техники, что уже через пару-тройку десятилетий резко изменит жизнь и, возможно, начисто искоренит все болезни. В этом случае все опасения насчет того, что нынешняя пшеница испортит жизнь нашим праправнукам, — лишены основания. Генетические нарушения наука начнет исправлять уже лет через двадцать, нечего трястись за здоровье прапраправнуков. Они в любом случае будут здоровее и совершеннее нас…
Я вроде бы чувствовал успокоение, во всяком случае, сообщил себе, что все в порядке, однако где-то в глубине сознания ворочается беспокойная мысль, что Глеб Модестович имел в виду что-то совсем иное.
Глава 11
После обеда я зашел к нему с идеей, как быстро и безболезненно интенсифицировать обучаемость в школах и особенно в университетах и вузах. Глеб Модестович заинтересованно слушал мою горячую филиппику в адрес студентов, что списывают, не ходят на занятия, а экзамены сдают, кто по блату, кто по везению, кто по хитрым шпаргалкам.
— Нужно быстро и резко перестроить саму систему обучения, — закончил я горячо. — Начиная с первых классов школы и заканчивая старшими курсами в вузах!..
Он поинтересовался:
— А что в ней не так? Имеете в виду мировую или российскую?
— И мировую, — ответил я, — хотя российская, конечно же, намного гаже.
Зашли Жуков и Цибульский, переглянулись, Жуков показал мне знаками, чтобы продолжал, на них не обращал внимания. Я в самом деле чувствовал, что когда меня несет, то и вправду могу не обращать на этих слонов внимания.
Глеб Модестович поинтересовался мирно:
— Почему «конечно же»?
Я сказал зло:
— Потому что только у нас есть девиз, который понимают все: воровать так миллион, а иметь так королеву! А также пан или пропал, либо грудь в крестах, либо голова в кустах… Отлынивать от занятий не мы придумали, послушайте хотя бы песенку вагантов! О драках поют, пирушках, гулянках и бабах, но не про учебу, однако только в России все подобное возводится в степень!..
Глеб Модестович полюбопытствовал:
— Простите, а почему?
Я посмотрел с подозрением, но иронии не уловил, смотрит заинтересованно и сочувствующе, как на инвалида от рождения. Я пожал плечами.
— Наверное, потому, что у нас, в отличие от европейских стран, учеба в школе и вузах ассоциируется с государственной властью и угнетением. В России никогда не было власти выборной! И свободных, негосударственных университетов. А бороться против власти всегда было необходимостью для русского народа. Как, впрочем, и для любого. Но в Европе учатся потому, что без учебы никуда не возьмут, а у нас потому — что заставляют. Потому с такой гордостью рассказывают хоть школьники, хоть студенты, что ни черта не учились, на экзамены шли с пустой головой, а вот по хитрости да ловкости сумели все сдать и получить диплом!
Он сказал благожелательно:
— Ну и пусть говорят. На самом деле больше похвальбы. Чему-то да научились.
— Да? — спросил я горько. — Но закончившие вот так вузы строители страшатся идти на прием к врачам, врачи боятся заходить под крыши домов, что строили такие же герои, все вместе понимают прекрасно, почему у нас лопаются трубы, падают самолеты, природа загажена, люди болеют, птичий грипп валит уже и коров, при всем нашем природном богатстве мы все еще нищие…
Он смотрел со странной улыбкой, в которой мне чудилось то презрение, то брезгливая жалость, вроде я юродивый Васька, обличавший нравы царя Ивана Грозного, то я улавливал некое сочувствие, будто я неполноценный ребенок, что стремится участвовать в разговоре взрослых.
Жуков и Цибульский переглядывались, потом Жуков вообще отвернулся и смотрел в окно, Цибульский откровенно скалил зубы.
Глеб Модестович поглядел на них, вздохнул и повернулся ко мне.
— Дорогой Женя, вы так хорошо все говорили… Даже лучше, чем я когда-то… гм… в далекой молодости.
Жуков хмыкнул.
— Не такой уж и далекой. Ты вещал это всего пять лет тому. Только не так убедительно.
— Верно, — поддержал Цибульский. — Евгений говорит лучше. Его доводы отточены, а ты растекался мыслию по древу. Да и в пересчете на возраст… ты допетрил в свои восемьдесят лет, а Евгений сообразил уже в тридцать.
— Мне уже давно не тридцать, — поправил я невесело.
— Да, — сказал Жуков мне в тон, — совсем уже старый.
Глеб Модестович хмурился, затем криво улыбнулся.
— Ладно-ладно, я помню, как вы тогда слушали. И не могли возразить.
— Сразу, — уточнил Жуков. — Сразу не могли возразить.
Цибульский скривил рот.
— Не могли потому, что тоже стояли на позициях общечеловечности. Понимали, что дурь, что ломать надо, но… вот так вслух сразу и возразить не смогли, пока не перебороли в себе эту гниль.
— Не гниль, — уточнил педантичный Жуков. — Это было правильно и необходимо. На определенном этапе. А то, что этот этап миновал, пока еще не все поняли. Общественное сознание очень инертно. Так что не бросайтесь обидными словами. Главное — неверными.
Я сидел тихонько, как мышь в комнате, полной кошек, забытый в ленивом разговоре могущественнейших людей планеты, уверенных и все понимающих в причинах и следствиях работы приводных ремней к мировому колесу. Глеб Модестович поглядывал на меня с той же странной усмешкой, во взглядах друзей я уловил то же снисходительное: ба, оно разговаривает! Как человек!
— Евгений, — проговорил Глеб Модестович мягко, — вы хороший человек. Очень хороший. К сожалению, пока еще в цепких лапах политкорректности… но это у вас пройдет быстро. Мы уже видим по ряду признаков, что процесс начался, скоро вы стряхнете остатки этой дури, которую господин Макгрегор не позволяет именовать дурью… по известным причинам.
Цибульский ехидно улыбнулся, Жуков хохотнул, сам Глеб Модестович недовольно поморщился. Меня обдало холодком, я вдруг сообразил по какому-то наитию, что политкорректность — дело рук именно этого сухого и педантичного человека, который некогда придумал… на самом деле не так уж давно, этот способ сгладить противоречия в обществе. И теперь Цибульский несколько ревниво смотрит, как созданный им инструмент быстро устаревает за ненадобностью, а на смену приходят другие.