Аннотация:
Джиу живет на опасной планете, и работа у него скверная.
На его далекой родине нет смертной казни, только ссылка и приговор забвения. Джиу стирает память преступников, чтобы дать им надежду на новую жизнь, – и постепенно теряет собственную.
Но когда только ты знаешь правду, нельзя отказаться от себя, не навредив другим.
Решать все равно придется.
Первый день я помню лучше всего.
Челнок сбросил нас вдалеке от поселения и провалился в ржавые облака. Близилась буря, ветер свистел, песок резал глаза. Я не мог ни дышать нормально, ни говорить – а вот у Кенри как-то получалось. Наконец-то мы здесь, наконец добрались, скоро будем на месте – и дальше в том же духе. Ведь все это придумал Кенри. Он был счастлив.
Где бы мой брат ни оказался, всегда видел не тот мир, что на самом деле, а совсем другой, лучший. Тот, что мы сумеем создать. И теперь, утопая в песке, вдыхая горькую пыль пустыни, он видел только будущее, то, что мы сможем построить. Я смотрел на его полустертый ветром силуэт, старался не терять из виду и не сомневаться.
Нам повезло прийти в поселение до того, как начался ураган. Мы бестолково бродили по узким проулкам, среди угрюмых глиняных стен. Люди укрылись в домах, заперли ставни, подбрюшье неба навалилось на плоские крыши. Путь освещали высверки сухих молний. Сигнал маяка то и дело мерк. Кенри теперь говорил меньше, и я терял уверенность вместе с ним. Думал: «Что же мы будем делать, если Кенри разочаруется в нашей задаче?» И втайне надеялся: так и случится. Мы вернемся домой. Эта надежда казалась гнусной, но все равно оставалась отчетливой.
Уже выбившись из сил, мы нашли нужный дом – ночлежку с полустертой вывеской и барахлящим маяком над дверью. Ночлежка пустовала, и неудивительно. Иногда наши агенты помогали местным бродягам и беднякам, но только изредка, чтобы не выдать настоящую цель. Здесь осужденные приходили в себя после процедуры, пока агент рассказывал им о новом мире, подыскивал место для новой работы и новой жизни.
Человек, которого мы должны были сменить, почти не говорил. Планета изменила его. Лицо агента, угрюмое, темное от солнца, рябое от ветра, ничем не отличалось от лиц из записей о жизни местных. По легенде, мы с Кенри были племянниками этого человека. Пришли из другого безымянного поселения за морем ржавого песка.
– Даже двое. – Он мрачно усмехнулся и отвел нас в комнату. Низкий потолок, неровные потрескавшиеся стены, единственное окно, закрытое железным листом. Мне стало тоскливо до одури – отупляющая, тяжелая тоска.
– Люди не должны так жить, – заявил Кенри, – мы все исправим.
Словно свет вспыхнул.
У Кенри был длинный план: будем вести работу и одновременно – исследовать жизнь здешних людей, наши отчеты станут известны, положение местных пересмотрят, планету преобразуют из тюрьмы и свалки во что-то пристойное, и так далее, и так далее. В тот вечер его трясло этим замыслом сильней, чем обычно. Кенри и сам изменился, как будто вдохнул суть планеты и обжегся: волосы, дома всегда лихо встрепанные, теперь липли ко лбу. Губы потрескались, на висках проступили красные пятна, а слова обгоняли друг друга. Это вдохновляло и пугало одновременно.
Через два дня человек, которого мы сменили, уехал. Перед тем как уйти, спросил, готовы ли мы остаться. Это был наш последний шанс отказаться от работы. Другого могло не быть еще годы, пока не найдется следующий сменщик. Оставить точку нельзя: чтобы сохранить работу агентов в тайне от местных, ведется жесткий контроль над любыми перемещениями. При подписании контракта на базе остается дублирующее ядро ключ-пульса. Оно хранит мнематический контур, по которому несложно будет нас отыскать, если решим сбежать.
Но сбегать мы, конечно, не собирались. От работы не отказались.
А потом Кенри подхватил местную лихорадку – злую, выгрызающую легкие и сознание.
Тогда все и разрушилось – но мы об этом еще не знали.
/
Когда ключи выдали нам впервые, Кенри быстро выяснил то, что в инструктаж не входило.
Ключ-пульс, симбиотическое устройство, синхронизировался почти с любой техникой, фиксировал состояние и мнематический индекс, а при необходимости мог влиять на чужую память волновыми импульсами.
Кенри же научил его создавать штуку, которую называл «новый слой». Находил в памяти ключа воспоминание или эпизод из встроенной видеотеки – и включал во время скучных отработок и лекций. Фокус был в том, чтобы держать одновременно два слоя. Самостоятельно у меня не получалось, потому Кенри синхронизировал наши ключи.
И мир менялся. Прорастал узловатыми лианами, цветными хромированными структурами. Стены аудитории разбивали древние мозаики, в окнах вспыхивали витражи. Среди знакомых людей появлялись чужие или те, кого мы встречали давным-давно – ключ выуживал из памяти зыбкие силуэты, лица словно смывал яркий свет. Эта надстройка казалось мне странной – я любил наш мир таким, какой есть: стремительные линии энерготрасс, металл и скорость, всюду шум волн и морской ветер. Я не любил миражи, мне нравилось видеть все четко.
Но вместе с тем, было в них что-то пленительное. Наверное, потому что Кенри это придумал. Так случалось со всеми его идеями. Я не понимал их до конца, но не мог отказаться.
И все они оставались миражами.
Во время его болезни я видел это в последний раз. Тесная комната бликовала памятью нашего мира. Стальной блеск зданий. Серебряные дуги защитного купола. Горизонт в сиреневой дымке. Чем дальше, тем сильнее все оплывало, меркло.
Потом исчезло совсем.
Тогда, в духоте, слушая сиплое дыхание брата и скрежет бури о железный лист в окне, я понял, что не увижу все это очень долго. Так долго, что лучше не представлять.
Или еще дольше.
Через несколько дней я ждал в пустыне. Вдали от города, как требовала инструкция.
Рядом лежал черный мешок, пятно слепоты, от которого я пытался, но не мог отвернуться. Даже подумал: «Если бы научился сам создавать миражи, сделал бы так сейчас. Может, и стало бы легче». От этой мысли меня замутило. От нашей наивности. От того, как бессмысленно все оборвалось.
Забирал Кенри тот же пилот, что доставил нас на планету: высокий парень с раскатистым смехом, на виске – чип-татуировка. Звали его Эртон. Весь полет непрерывно болтал и подбадривал нас. Теперь слова у него закончились.
– Херово.
Что тут еще скажешь.
Мы покурили. Перед тем как уйти, он сказал:
– Если что будет нужно, скажи, постараюсь достать.
И забрал Кенри.
Я остался один.
«Я мог бы и сам отправиться на спутник, – объяснял он когда-то, – но с этой работой не справиться в одиночку. Ты мне нужен».
И он был прав. Работа агента выматывает. Постоянные погружения в чужую память и преступления иссушают. В затылке как будто дыра – жрет силы и мысли. Сложно найти время и поговорить с местными, найти правильные вопросы, собрать доказательства, о которых Кенри мечтал. То, что подтвердит: люди здесь не так уж от нас отличаются. Раз наше общество считает себя гуманным, мы должны помогать, а не использовать планету как место для ссылки и научный полигон.
Я не хотел подвести Кенри. В периоды ожидания осужденных, когда в ночлежке не было дел, бродил по городу, надеялся кого-нибудь разговорить. Кенри уверял: для начала подойдет что угодно. Рассказ каких-нибудь башмачников или торговцев о семейном деле. Разговор с матерью о ее ребенке. Вещи, которые в этом пережженном воздухе, под этим белесым небом превращаются в ежедневную борьбу за жизнь. Такие простые истории убедительней всего, считал Кенри. В любом поселении их найдется достаточно.
Но местным я и без того казался странным. Тип, приехавший издалека, семейное состояние вложивший в полузаброшенную ночлежку – предыдущий агент не особенно заботился о легенде. Пришлось начинать все сначала. В этом опасном мире доверие встречалось редко, а я был еще и чужак. Мои поиски задушевных историй заканчивались в местной питейной. Я пялился в мутное окно или в такое же мутное пиво. Ловил обрывки чужих разговоров – день за днем одинаковых. Ключ на запястье фиксировал, как медленно тащится сквозь меня время.
Я не хотел подвести Кенри. Но как исполнить его мечту, не понимал.
На базе не особенно интересовались моими отчетами. Порой молчание так затягивалось, что в особенно жаркие дни прежняя жизнь, инструкции, память о прежней цели – все мертвело. А иногда мне казалось: я все еще там. Дома. Жизнь продолжается там. Здесь – только шелуха, я – только шелуха, случайный слепок сознания.
Четкими оставались только слова Кенри: «Люди не должны так жить».
И процедура.
Я забираю их из пустыни.
Как и нас с Кенри когда-то, осужденных оставляют вдали от города. Все они разные, но взгляд я встречаю один и тот же. Лунатичный взгляд сквозь галлюциногенный туман. В момент нашей встречи они еще помнят себя, но вернуться к этой памяти не могут. В принципе, любой из них может очнуться. Безопаснее было бы проводить процедуру на базе. Но для адаптации необходимо «умереть» и очнуться в новом мире.
«Каждый человек заслуживает еще один шанс», – потому вместо смертной казни те, кого никак не исправить, получают другую судьбу. Если процедура не заглушала разрушительные инстинкты и девиации – не страшно. Здешняя дикость и примитивные законы считаются гармоничной средой для таких людей. Именно это Кенри хотел опровергнуть. Показать: за наш «гуманизм» приходится платить другим.
Тот день был еще хуже прежних.
Я переправил последнего осужденного к другому агенту. Ночлежка пустовала – темная, похожая на доисторический панцирь. Мерещился запах крови, стоячей воды. След преступника, чью память об убийстве я так и не смог полностью выправить. Инструкция не рекомендовала слишком частые погружения. Как только воспоминание исчезало из активной зоны, работа считалась выполненной.
Я оставлял в его памяти маяки, проверял снова и снова – он ничего не помнил сознательно. Но след не исчез. Торчал, как выбитая кость. Может, на базе ошиблись с его преступлением? Это был не обычный срыв?