Видит Зинька: что ни день, то больше ручьёв бежит к реке. Проберётся ручей по овражку незаметно под снегом и с берега прыг в реку. И скоро многое множество ручьёв, ручейков и ручьишек набилось в реку — под лёд попрятались.
Тут прилетела тоненькая чёрно-белая птичка, бегает по берегу, длинным хвостиком покачивает, пищит:
— Пи-лик! Пи-лик!
— Ты что пищишь? — спрашивает Зинька. — Что хвостиком размахиваешь?
— Пи-лик! — отвечает тоненькая птичка. — Разве ты не знаешь, как меня зовут? Ледоломка. Вот сейчас раскачаю хвост да как тресну им по льду, так лёд и лопнет, и река пойдёт.
— Ну да! — не поверила Зинька. — Хвастаешь.
— Ах так! — говорит тоненькая птичка. — Пи-лик!
И давай ещё пуще хвостик раскачивать.
Тут вдруг как бухнет где-то вверху по реке, будто из пушки! Ледоломка порх — и с перепугу так крылышками замахала, что в одну минуту из глаз пропала.
И видит Зинька: треснул лёд, как стекло. Это ручьи — все, что набежали в реку, — как понатужились, нажали снизу — лёд и лопнул. Лопнул и распался на льдины, большие и малые.
Река пошла. Пошла и пошла — и уж никому её не остановить. Закачались на ней льдины, поплыли, бегут, друг друга кружат, а кто сбоку, тех на берег выталкивают.
Тут сейчас же и всякая водяная птица налетела, точно где-то здесь, рядом, за углом, ждала: утки, чайки, кулики-долгоножки. И глядь — Ледоломка вернулась, по берегу ножонками семенит, хвостом качает. Все пищат, кричат, веселятся. Кто рыбу ловит, ныряет за ней в воду, кто носом в тину тыкает, ищет там что-то, кто мушек над берегом ловит.
— Зинь-зинь-хо! Зинь-зинь-хо! Ледоход, ледоход! — запела Зинька.
И полетела рассказать Старому Воробью, что видела на реке.
И Старый Воробей сказал ей:
— Вот видишь — сперва весна приходит в поле, а потом на реку. Запомни: месяц, в который у нас реки освобождаются от льда, называется апрель. А теперь лети-ка опять в лес. Увидишь, что там будет.
И Зинька скорей полетела в лес.
Май
В лесу ещё было полно снегу. Он спрятался под кустами и деревьями, и солнцу трудно было достать его там.
В поле давно уже зеленела посеянная с осени рожь, а лес всё ещё стоял голый.
Но уже было в нём весело, не то что зимой. Налетело много разных птиц, и все они порхали между деревьями, прыгали по земле и пели, пели на ветвях, на макушках и в воздухе.
Солнце теперь вставало очень рано, ложилось поздно и так усердно светило всем на земле и так грело, что жить стало легко. Синичке больше не надо было заботиться о ночлеге: найдёт свободное дупло — хорошо, не найдёт — и так переночует где-нибудь на ветке или в чаще.
И вот раз вечерком ей показалось, будто лес в тумане. Лёгкий зеленоватый туман окутал все берёзы, осины, ольхи. А когда на следующий день над лесом поднялось солнце, на каждой берёзе на всякой веточке показались точно маленькие зелёные пальчики: это стали распускаться листья.
Тут и начался лесной праздник.
Засвистал, защёлкал в кустах соловей.
В каждой луже урчали и квакали лягушки.
Цвели деревья и ландыши. Майские жуки с гуденьем носились между ветвями. Бабочки порхали с цветка на цветок. Звонко куковала кукушка.
Друг Зиньки — дятел-красношапочник — и тот не тужил, что не умеет петь: отыщет сучок посуше и так лихо барабанит по нему носом, что по всему лесу слышна звонкая барабанная дробь.
А дикие голуби поднимались высоко над лесом и проделывали в воздухе головокружительные фокусы и мёртвые петли. Каждый веселился на свой лад, кто как умел.
Зиньке всё было любопытно, Зинька всюду поспевала и радовалась вместе со всеми.
По утрам на заре слышала Зинька чьи-то громогласные крики, будто в трубы кто-то трубил где-то за лесом.
Полетела она в ту сторону и вот видит: болото, мох да мох, и сосенки на нём растут. И ходят на болоте такие большие птицы, каких никогда ещё Зинька не видела, — прямо с баранов ростом, и шеи у них долгие-долгие.
Вдруг подняли они свои шеи, как трубы, да как затрубят, как загремят:
— Тррру-рру-у! Тррру-рру!
Совсем оглушили синичку.
Потом один растопырил крылья и пушистый свой хвост, поклонился до земли соседям да вдруг и пошёл в пляс: засеменил, засеменил ногами и пошёл по кругу, всё по кругу; то одну ногу выкинет, то другую, то поклонится, то подпрыгнет, то вприсядку пойдёт — умора! А другие на него смотрят, собрались кругом, крыльями враз хлопают.
Не у кого было Зиньке спросить в лесу, что это за птицы-великаны, и полетела она в город к своему Старому Воробью.
И Старый Воробей сказал ей:
— Это журавли. Птицы серьёзные, почтенные, а сейчас, видишь, что выделывают. Потому это, что пришёл весёлый месяц май, и лес оделся, и все цветы цветут, и все пташки поют. Солнце теперь всех обогрело и светлую всем радость дало.
Июнь
Решила Зинька:
«Полечу-ка я нынче по всем местам: и в лес, и в поле, и на реку… Всё осмотрю».
Первым делом наведалась к старому другу своему — дятлу-красношапочнику. А он как увидел её издали, так и закричал;
— Кик! Кик! Прочь, прочь! Тут мои владения!
Очень удивилась Зинька. И крепко на дятла обиделась: вот тебе и друг!
Вспомнила о полевых куропатках, серых, с шоколадной подковкой на груди.
Прилетела к ним в поле, ищет куропаток — нет их на старом месте! А ведь целая стая была. Куда все подевались?
Летала-летала по полю, искала-искала, насилу одного петушка нашла: сидит во ржи — а рожь уже высокая, кричит:
— Чир-вик! Чир-вик!
Зинька к нему. А он ей:
— Чир-вик! Чир-вик! Чичире! Пошла, пошла отсюда.
— Как так! — рассердилась синичка. — Давно ли я всех вас от смерти спасла — из ледяной тюрьмы выпустила, а теперь ты меня и близко к себе не пускаешь?
— Чир-вир, — смутился куропачий петушок. — Правда, от смерти спасла. Мы это все помним. А всё-таки лети ты от меня подальше: теперь время другое, мне вот как драться хочется!
Хорошо, у птиц слёз нет, а то, наверно, заплакала бы Зинька: уж так ей обидно, так горько стало!
Повернулась молча, полетела на реку.
Летит над кустами, вдруг из кустов серый зверь!
Зинька так и шарахнулась в сторону.
— Не узнала? — смеётся зверь. — Ведь мы с тобой старые друзья.
— А ты кто? — спрашивает Зинька.
— Заяц я. Беляк.
— Какой же ты беляк, когда ты весь серый! Я помню беляка: он весь белый, только на ушках чёрное.
— Это я зимой белый: чтобы на снегу меня видно не было. А летом я серый.
Ну и разговорились. Ничего, с ним не ссорились.
А потом Старый Воробей и объяснил Зиньке:
— Это месяц июнь — начало лета. У всех нас, у птиц, в это время гнёзда, а в гнёздах — драгоценные яички и птенчики. К своим гнёздам мы никого не подпускаем — ни врага, ни друга. И друг может нечаянно разбить яичко. У зверей тоже детёныши, звери тоже никого к своей норе не подпустят. Один заяц без забот: растерял своих детишек по всему лесу и думать о них забыл. Да ведь зайчаткам мать-зайчиха нужна только в первые дни: попьют они материнское молочко несколько дней, а потом сами травку зубрят. Теперь, — прибавил Старый Воробей, — солнце в самой силе, и самый длинный у него трудовой день. Теперь на земле все найдут, чем набить своим малышам животики.
— С новогодней ёлки, — сказал Старый Воробей, — прошло уже шесть месяцев, ровно полгода. Запомни, что второе полугодие начинается в самый разгар лета. А пошёл теперь месяц июль. А это самый хороший месяц и для птенцов и для зверят, потому что кругом всего очень много — и солнечного света, и тепла, и разной вкусной еды.
— Спасибо! — сказала Зинька.
И полетела.
Июль
«Пора мне остепениться, — подумала она. — Дупел в лесу много. Займу, какое мне понравится свободное, и заживу в нём своим домком!»
Задумать-то задумала, да не так просто оказалось это сделать.
Все дупла в лесу заняты. Во всех гнёздах птенцы. У кого ещё крохотки, голенькие, у кого в пушку, а у кого и в пёрышках, да всё равно желторотые, целый день пищат, есть просят.
Родители хлопочут, взад-вперёд летают, ловят мух, комаров, ловят бабочек, собирают гусениц-червячков, а сами не едят: всё птенцам носят. И ничего: не жалуются, ещё песни поют.
Скучно Зиньке одной.
«Дай, — думает, — я помогу кому-нибудь птенчиков покормить. Мне спасибо скажут».
Нашла на ели бабочку, схватила её в клюв, ищет, кому бы дать.
Слышит — на дубу пищат маленькие щеглята, там их гнездо на ветке.
Зинька скорей туда и сунула бабочку одному щеглёнку в разинутый рот. Щеглёнок глотнул, а бабочка не лезет: велика больно.
Глупый птенчик старается, давится — ничего не выходит. И стал уж задыхаться. Зинька с испугу кричит, не знает, что делать.
Тут щеглиха прилетела. Сейчас — раз! — ухватила бабочку, вытащила у щеглёнка из горла и прочь бросила. А Зиньке говорит:
— Марш отсюда! Ты чуть моего птенчика не погубила. Разве можно давать маленькому целую бабочку? Даже крылья ей не оторвала!
Зинька кинулась в чащу, там спряталась: и стыдно ей и обидно.
Потом много дней по лесу летала — нет, никто её в компанию к себе не принимает!
А что ни день, то больше в лес приходит ребят. Все с корзиночками, весёлые; идут — песни поют, а потом разойдутся и ягоды собирают: и в рот и в корзиночки. Уже малина поспела.
Зинька всё около них вертится, с ветки на ветку перелетает, и веселей синичке с ребятами, хоть она их языка не понимает, а они её.
И случилось раз: одна маленькая девочка забралась в малинник, идёт тихонько, ягоды берёт.
А Зинька над ней по деревьям порхает. И вдруг видит — большой, страшный медведь в малиннике.
Девочка как раз к нему подходит, его не видит.
И он её не видит: тоже ягоды собирает. Нагнёт лапой куст — и себе в рот.
«Вот сейчас, — думает Зинька, — наткнётся на него девочка — страшилище это её и съест! Спасти, спасти её надо!