и, а на льдинах чуфыкают и, прыгая, хлопают крыльями краснобровые косачи. У охотника поневоле глаза разбегаются, попробуй реши сразу, какая добыча заманчивей.
Весной лед, как каша, рыхлый, ноздреватый. Сверху лужи, под ними густое крупчатое месиво, а там, ниже — метров десять темной торфяной воды. Озера в Карелии глубокие, и ходить по льду, изъеденному теплом, дело довольно рискованное. Но иначе на ток не попадешь, и нам пришлось попросить у Лукина лыжи. Старик выслушал просьбу и покачал головой.
— Никудышная затея. Не стоит того тетерев, чтобы из-за него купаться, — откровенно заявил он и предложил: — Ложитесь-ка лучше спать, а утром пойдем за глухарями.
Предложение старика нам понравилось, но отказаться от тока было тоже невозможно.
— Мы потихонечку пойдем, — заверил Лукина Хлебов.
Старик безнадежно махнул рукой.
Мы нарубили еловых лап и осторожно спустились на лед. До токовища добрались благополучно, хотя и распугали тетеревов. Косачи и тетерки с недовольным бормотаньем разлетелись в разные стороны. По одному петуху Хлебов дал дуплет, и довольно удачно. Перевернувшись через крыло, птица упала на лед.
Строить шалаши, со всей тщательностью заделывая просветы, у нас не было времени. Мы лишь кое-как составили еловые лапы копной и поспешили скорее спрятаться под ними. Такой маскировки оказалось вполне достаточно.
Уже через полчаса на льду собралось десятка полтора птиц. Мы стали ждать песни. Но птицы молчали. Их, очевидно, пугали наши шалаши, которые они с любопытством разглядывали. Время шло. И вдруг петух, что сидел неподалеку от меня, не выдержал. Громко чуфыкнув и распустив хвост, он оглушительно захлопал крыльями и свечкой взлетел вверх. Солнце плеснуло в него густым вишневым светом. Петух заалел, блеснул мгновенно окрасившимся в нежный розовый цвет подхвостьем и с шумом опустился на лед. Вспорхнул еще раз и, вновь очутившись на льду, забормотал деловито и торопливо молодым, неокрепшим как следует голосом. Песня его еще не успела раскатиться над лесом. Эхо еще не подхватило ее на свои крылья, а уже запели и забормотали еще два петуха. Ток сразу стал шумным, как праздничный базар. Но в общем-то птицы вели себя осторожно и к шалашам не приближались. Они то и дело оглядывались по сторонам, перелетали с места на место, прислушивались. Не успели привыкнуть к шалашам, к тому же вечерний ток всегда проходит слабее утреннего.
Но мы не думали о добыче. Залюбовались. Никогда и нигде не видел я таких больших токов. Поистине это увлекательнейшее зрелище. Мы сидели в шалашах, не заметив, как опустились над озером сумерки и стало темнеть. Солнце село. Потянуло пронизывающей сыростью. Откуда-то с чистой воды пополз туман, и синяя белизна льда смешалась с его голубоватой пеленою. Нам вполне можно было возвращаться в избушку, но не хотелось вставать. Думалось, может, увидим еще что-нибудь необычное и интересное. В памяти еще горела заря, и ясный лазоревый свет небосклона, казалось, мерцал над деревьями. Скоро стало совсем темно. Из леса, что черной массой навис над озером, разнесся сердитый скороговор белой куропатки. «Спать, спать, спать, спать!» — прокричала она и закатилась басистым жутковатым «смехом». «Спать, спать!» — ответил ей лес.
— Эге-ге-ге! — услышали мы голос Лукина. — Домой идите! Уха остынет!
— У-ха, у-ха! — передразнил его филин, и все смолкло. Стало еще свежее.
Лукин взял у Хлебова ружье и с вечера пошел на глухариный ток. На рассвете, когда мы возились с мережами, он прибежал назад и, еще издали увидя нас, закричал:
— Пули! Пули давайте!
— Какие ему пули? — не понял Хлебов. Я в недоумении пожал плечами.
— Давайте пули! — упрямо продолжал кричать старик.
Мы поспешили ему навстречу. Тяжело переводя дыхание, Лукин рассказал:
— У меня медведь из-под носа глухаря утащил.
Мы рассмеялись. Но старик обиделся.
— Чего смеетесь? Погода плохая, ночью дождь шел, глухарь на земле токовал. Сам по песку бегает, а коппала[1] с дерева его караулит. Я еле подкрался к ним. Прицелился. Вдруг из можжевельника кто-то косматый глухаря — хап! — и назад в кусты. Я напугался, думал, леший выскочил. А пригляделся — медведь! Тьфу, пропасть, глаза стали старые, не видят ничего. Давайте пули! Спешить надо, сейчас медвежатину жарить будем. Но!
— А медведь большой? — в один голос спросили мы.
— Годовалый, старше не будет, — ответил старик. Мы засуетились. У нас и оружие было подходящее, и пуль имелось в достатке, но охота на медведя была уже запрещена, и мы думали о другом.
— На этот раз объектив будет открытым? — спросил я.
— Конечно, — ответил Хлебов.
Мы зарядили на всякий случай жаканами ружья и пошли на ток. Впереди с топором в руках шагал Лукин.
— Успеем? — беспокоился Хлебов.
— Никуда не уйдет! — уверенно ответил старик. — Ему с острова деваться некуда.
Мы ускорили шаг.
Вот и ток. Идем осторожней, поглядывая по сторонам. Я первым наткнулся на отпечатки когтистых лап и показал их старику.
— Его, — шепотом подтвердил Лукин.
— А это чьи? — неожиданно спросил Хлебов.
Лукин подошел к нему и, удивленно моргая глазами, проговорил:
— А это не его! Это другого!
— Что же, их тут два? — в свою очередь спросил я.
— Может быть, даже и больше, — спокойно ответил Хлебов, что-то внимательно разглядывая на земле.
Он сделал короткую паузу и продолжал:
— Ну да, так и есть. Вот и еще два маленьких следа. Значит тут медведица, два медвежонка и возле них пестун[2]. Всего четыре зверя.
Мы переглянулись.
Старик почесал за ухом и многозначительно произнес свое неизменное: «Но!» Связываться с четырьмя медведями ему, очевидно, не хотелось, и он вопросительно посмотрел на нас.
— Ничего, справимся! — подбодрил его Хлебов и пошел по следу.
Не теряя из виду друг друга, мы двинулись дальше и прошли вперед еще шагов сто. На песчаной гриве, где отпечатки лап косматого семейства были видны особенно ясно, наш отряд остановился. До озера оставалось совсем немного: узкая полоска луга и густая, заросшая мелким ельником грива. Медведи были там.
— Ты заходи справа, ты — слева, — указывал нам Хлебов.
Стараясь не задевать за ветки, чтобы не спугнуть зверя, мы прошли через чащи и, не увидев медведей, очутились на берегу озера. Четыре медвежьих следа цепочкой тянулись с берега на лед. Очевидно, медведица не захотела подвергать риску свое потомство и увела медвежат за озеро. Преследовать их мы не могли. Идти по льду было страшно, а лодки у нас не было. На ней еще с вечера уехали рыбаки.
Так неудачно окончилась наша попытка фотоохоты.
Этот случай я рассказал для того, чтобы охотники знали, насколько богаты карельские леса крупным зверем. Есть тут волки, есть рыси, есть олени и лоси. Особенно же много медведей. Карельский медведь силен и вынослив, но хищностью он не отличается и редко нападает на домашний скот. Охота на него разрешена с начала летне-осеннего сезона до середины марта. Тем, кто любит медвежью охоту, при поездке в Карелию вполне может представиться случай помериться силой с мохнатым лесным хозяином.
Весна с каждым днем все ощутимее вступала в свои права. Снег почти весь стаял, наступила пора распускаться почкам и зеленеть траве. Пахучее волчье лыко цвело уже давно, и скоро надо было ждать ландышей. Солнце грело совсем по-летнему; в полдень в лесу становилось жарко, и вечером над болотами стоял комариный звон. А на озерах всюду еще лежал крепкий лед и только у берегов засинели широкие размоины.
Мы с Хлебовым все утро бродили по мелколесью, слушали, как свистят рябчики. Ох и много же их здесь! К себе подпускают вплотную, людей почти не боятся. По пути в избушку мы вышли к реке и сели передохнуть в тени развесистой сосны. Отчего весной воздух такой пьяный? Даже голова кружится. Пахнет он рекой, соснами, сырою землей, багульником, пахнет еще чем-то очень ароматным, но сильнее всего пахнет свежестью. С берега не хочется уходить.
Река возле нас неширокая, но быстрая и порожистая. Метрах в ста от того места, где мы сидим, из воды виднеются большие камни. На одном из них застряла льдина. Вокруг льдины с шумом несется поток, бурлит, вьется. Льдина потрескивает, раскачивается и вдруг, разломившись, с глухим треском рушится в волны. Поток, точно зверь, налетел на нее, ударил, разбился в мельчайшие капли, и тотчас огненный столб прорезал воздух. Это в тумане брызг, освещенных солнцем, зажглась радуга. Вспыхнула и потухла. Унес ветер водяную пыль.
На озеро, в котором мы ловим рыбу, каждый день прилетает стая лебедей: семь больших белых птиц. Весь день они плавают в размоине между льдинами, а вечером улетают куда-то за синюю гору. В ясные дни, когда лед вокруг размоины под солнцем становится темным, лебеди кажутся вылепленными из снега, так они спокойны и изящны. Плавают они медленно, чистятся не торопясь, охорашиваются степенно. Я наблюдал за ними с высокого, покрытого лишайниками камня. Лебеди словно не замечают ничего вокруг себя, такой гордый у них вид. Но это только лишь до той поры, пока в размоину не сядет какой-нибудь чирок. Царственных птиц тогда сразу узнать нельзя. Лебеди поднимают крик, замахиваются на пришельца крыльями, словно боятся об него испачкаться, клюются и шипят, как самые обыкновенные гуси.
Мне очень хотелось увидеть, что будут они делать, если к ним подсядет другая лебединая стая. К сожалению, этого не случилось. Другие лебеди пролетали над озером каждый день, но на воду к своим собратьям так ни разу и не подсели.
Теперь вокруг нашей избушки шумят молодые леса, и редко где встретишь сосну или ель лет в пятьдесят. На островах, в межозерье — везде небольшие тонкие деревья, а старого леса нет и в помине. Даже вырубок не видно: пни сгнили, сучки и ветки смыло половодье. Но кое-что о вырубках напоминает.