«Ничего, будет просека! — уверенно решил Прохор. — Раз все этого хотят, тайга оживет». Откуда-то из светлеющей дали, навстречу его мыслям вылетел невидимый поезд, и где-то в сопках послышался его звонкий раскатистый свисток.
Прохор снова улыбнулся: «И поезд будет!» И поднял голову вверх. Там, высоко над землей, летели два журавля, перекликаясь на лету.
«Ку-у-р-ли! Ку-у-р-ли!» — раздавалось в воздухе.
Последняя протяжная нотка этой песни и долетела до Прохора желанным, неслыханным еще здесь свистком. «И свисток будет! — опять подумал Прохор. — А вон там, — он вгляделся в расплывшееся над низиной туманное облако, — и завод встанет. Только бы нам таких специалистов, как эти двое, — вспомнил он Гаврилина и Белова, — побольше. И дело само собой закипит!»
Краешек неба над деревьями порозовел, и кедры сразу заалелись. Стайка кедровок проворно вынырнула из густых ветвей и быстро улетела к Елге. На площадке возле избушки упала шишка и с тихим шуршанием покатилась в кусты. Собака Данилина подняла кверху мордочку и залилась звонким лаем. В воздухе мелькнул пушистый, ослепительно рыжий от первых лучей комочек, и Прохор увидел, как вверх по стволу кедра метнулась белка. Эта белка была ему знакома. Она жила здесь уже две зимы, и Прохор часто видел ее неподалеку от избушки.
Забрав собаку к себе на колени, он закрыл ей глаза ладонью и подмигнул убегающему зверьку: «Беги, беги, соседка! Тут скоро такая каша заварится, что и земля загудит!» Когда собака успокоилась, он встал и потянулся. От бессонной ночи у него чуть-чуть кружилась голова и тяжестью налились веки. Взошло солнце, яркое, лучистое, и сразу же рассеялись остатки темноты. Лес вздрогнул от набежавшего ветерка и зашумел знакомой, задумчивой песней.
— Скоро в путь-дорогу собираться, — вспомнил Прохор, — и хорошо. Погодка-то сегодня какая! Такого утра красивого я что-то и не припомню, любая работа в охоту пойдет!
Он разгородил загон и погнал лошадей к водопою.
РАЗБОЙ
Это было на Кавказе, в низине Куры, в нескольких километрах от строительства Мингечаурской гидроэлектростанции. Мы охотились тогда на кабанов, добывая их по специальным лицензиям на котел рабочим. Но нам не везло. Все наши попытки выгнать зверя на выстрел окончились неудачей. Кабаны упорно держались в крепи и, несмотря на все старания наших гончих, ни за что не желали выходить на линию выстрелов. Продолжать охоту не имело смысла. Можно было уходить домой. Но неожиданно счастье нам улыбнулось.
В самом конце последнего загона, когда стрелки, потеряв всякую надежду на успех, были готовы разрядить ружья, в камышах раздался низкий хриплый лай, испуганный визг подсвинка, гулкий выстрел и чей-то незнакомый голос: «готов!»
Мы поспешили на выстрел. Шагах в ста от нас, у тропы, только что пробитой кабаном, на коленях стоял бородатый, лет сорока пяти, худощавый человек и, деловито покряхтывая, потрошил годовалого кабанчика. Рядом с ним, спокойно наблюдая за работой хозяина, лежала мордастая черная собака.
Бородатый даже не повернулся в нашу сторону, но его собака осмотрела нас очень внимательно. Мы тоже хорошенько рассмотрели ее. Ростом она была с большого матерого волка, такая же лобастая, широкогрудая, с таким же толстым загривком и крепкими лапами. От волка ее отличали лишь длинная подвижная шея, необыкновенно черная масть и глаза: незлобные, умные и спокойные. Породу ее определить было трудно. Но кто в ту минуту мог думать о породе? Она выгнала на бородатого подсвинка, тогда как наши породистые гончие путались в следах.
Мы молча переминались с ноги на ногу, стоя на почтительном расстоянии от незнакомого охотника, пока самый молодой из нас, Андрей Зубцов, не взмолился перед ним:
— Слушай! Убери ты это страшилище. Давай поговорим.
Бородатый не торопясь вывалил на траву кабаньи потроха и очень спокойно спросил:
— А кому она мешает? С охотниками она в дружбе.
— Ну знаешь, — не принял шутки Зубцов, — это ты брось. Мы тоже в охоте кое-что понимаем, — проговорил он, хвастливо выставив напоказ свое новенькое, купленное специально к открытию сезона ружье.
— Я вижу, — добродушно усмехнулся бородатый, поглядывая то на блестящие вороненые стволы зубцовского ружья, то на его щегольскую, сшитую тоже специально к сезону куртку, и шагнул нам навстречу.
— Гази, местный житель, — представился он, за руку здороваясь с каждым. Он говорил быстро, с небольшим акцентом, отчего слова, произносимые им, звучали с какой-то особенной убедительностью. Гази здоровался, а его собака обнюхивала всех по очереди и виляла хвостом.
— Теперь в огонь и воду за вами пойдет, — улыбнулся Гази.
Зубцов, не скрывая восхищения, спросил:
— Ты где же взял такую?
— Всегда была.
— А как зовешь?
— Разбой.
Мы заулыбались:
— Подходящее имя.
Потом кто-то спросил Гази, почему он так поздно вышел на охоту.
Гази, прежде чем ответить, посмотрел на горы и махнул рукой в сторону перевала.
— Уже домой иду. За козлами я ходил. Вылез на откос, слышу шум в камышах. Думаю, что там происходит? Вижу, люди в одном краю толпятся, кабаны в другом бегают. Люди туда идут — кабаны сюда возвращаются. Карусель вижу.
— Что-то похоже на это, — согласились мы, — жарища, однако. Собаки устали…
Гази щелкнул языком.
— Сейчас из камыша кабана выгнать нельзя. Что он, с ума спятил, в горы бежать? Неправильно вы охотитесь.
— А как надо?
Он прищурил свои большие миндалевидные глаза, пожевал ус и окинул нас пытливым взглядом.
— Сильно устали?
— Перекусим — подтянемся.
— Перекусить некогда. Пошли камыш топтать.
Он сгруппировал нас в четверки и повел на штурм камышовой чащи. По его замыслу нам предстояло пробить в зарослях несколько сквозных коридоров с таким расчетом, чтобы можно было свободно простреливать все болото из конца в конец.
Эта идея нам сразу понравилась. Забыв об усталости, мы бросились в чащу, неистово давя сапогами пересохшие от жары ломкие стебли, будто они, и только они, были прямыми виновниками всех наших утренних неудач.
Болото дохнуло на нас гнилью. Мы проваливались в трясину, спотыкались о кочки, солнце слепило нам глаза, камыш щетинился и кололся; острая, точно ножи, трава царапала руки, в рот лезла паутина, пыль, осыпаясь с мягких метелок, забивалась в глаза. Мы натыкались друг на друга, как пьяные, мешали один другому, но упорно лезли вперед, вытаптывая на своем пути все, что разрослось на месте противопожарных коридоров и могло мешать верному выстрелу.
Гази шагал впереди нас и рубил камыш длинным кривым ножом. Он поминутно оглядывался назад, проверяя правильность взятого направления, и командовал:
— Правее, левее! Куда загнули?
Противоположный берег показался нам чем-то вроде обетованной земли. Даже не верилось, что есть на свете такие места, где не растут бурые жесткие, пахнущие удушливой пылью трехметровые метелки.
Через полчаса в тридцати метрах от первого коридора был пробит второй, а за ним третий, четвертый, пятый, но, приступив к шестому, мы взмолились.
— Может, хватит?
Гази вытаращил глаза и покачал головой:
— Эх вы, куропатки!
Мы не возражали. Гази дал передохнуть нам две минуты и спросил:
— Кто хорошо стреляет?
Мы переглянулись. Среди нас было немало хороших стрелков. Но осрамиться перед Гази не хотелось никому. На охоте всякое бывает. И мы продолжали молча стоять, разглядывая франтоватый костюм Андрея.
— Я, — ответил Зубцов.
— Тогда будешь стоять последним, — скомандовал Гази. — Все кабаны твои.
Зубцов самодовольно откашлялся в кулак:
— Давай, давай. Не пропущу.
Гази поставил его на самый дальний коридор от загона. Потом отобрал по два стрелка на остальные коридоры, а меня оставил в резерве. Я не возражал. Он был мне очень симпатичен, этот бородатый горец, и я ничего не имел против побыть с ним вместе час-полтора.
Когда, зарядив ружья, вся компания заняла места в цепи стрелков, мы с Гази отправились в самый дальний конец болота, чтобы оттуда начать гон. Гази послал меня гнать кабанов по сухому высокому берегу. Он почему-то решил, что кабаны могут вырваться из болота, и приказал мне шуметь так громко, как только я мог. Для себя и Разбоя он выбрал путь по трясине.
Дождавшись условного сигнала, я начал гон. На моем пути то и дело попадались большие камни. Я обходил их стороной, поднимаясь порой высоко над болотом. В такие минуты мне как на ладони были видны все стрелки. Не жалея горла, я добросовестно орал, свистел, визжал, улюлюкал, развлекаясь собственным дурачеством больше, чем охотой.
Здесь на камнях я чувствовал себя на отшибе, не верилось, что кабаны повернут в мою сторону, но, честно говоря, не очень жалел об этом. Усталость и раскаленное солнце, тоскливо повисшее над седлом перевала, потихоньку сделали свое дело. Азарт расплылся в вялой лени. Хотелось хоть на минуту свернуть с пути и, окунувшись с головой в синюю тень ущелья, отдохнуть.
И вдруг Разбой залился раскатистым лаем. До меня долетел возбужденный голос Гази:
— Пошел! Держи!
Мне показалось, что воздух дрогнул. В секунду, забыв обо всем на свете, я превратился в сплошной слух, зрение и настороженность. Сердце тревожно екнуло в груди. Я прыгнул с валуна на землю и поспешил к болоту.
— Держи-и! На вас иде-ет!! — летело оттуда над камышом.
Чего бы я, кажется, не дал в этот момент, чтобы поменяться местом с любым из своих товарищей!
Разбой лаял с коротким подвывом. Голос его раздавался то справа, то слева от Гази, то приближаясь к нему, то удаляясь, то неожиданно обрывался, начинался снова, опять обрывался… Гон шел на кругах, постепенно подкатываясь к пробитым нами коридорам. Гази и его собака вдвоем делали то, чего мы не сумели добиться целой оравой.
Я перебрался через каменную осыпь, стал на кочку и, стараясь хоть чем-нибудь быть им полезным, кричал:
— Ай-я-я-яй!