Нам повезло. Не прошло и четверти часа, как в воздухе послышался глуховатый посвист крыльев и в центре между нашими засидками опустился большой черный петух. На земле он тотчас же спрятался в борозде и притих.
Надо сказать, что близкое присутствие дичи всегда очень волнительно для охотника. Но если знаешь наверняка, что дичь где-то рядом, и ее не видишь, волнение становится просто невыносимым. Все время кажется, что птица вот-вот улетит, или попадет под выстрел твоему соседу, или с ней произойдет что-то еще другое, но такое, после чего ты уже обязательно упустишь ее. И тогда ты начинаешь изо всех сил таращить глаза, всматриваясь в предутренние сумерки и силясь во что бы то ни стало разглядеть хоть какой-нибудь признак затаившейся дичины. И бывает так, что эти труды вознаграждаются, что там впереди, куда устремлен твой взор, вдруг что-то шевельнется, как-то обозначит себя, и тогда с плеч у тебя сваливается огромная ноша. Но бывает, что все эти старания не приводят абсолютно ни к чему. И сколько ты не насилуй свое зрение, свой слух, ничего ты так и не увидишь и не услышишь.
Так точно получилось и на этот раз. Я вроде бы что-то и видел и не мог разобраться, то ли это ком земли, то ли тетерев. А он, очевидно, испугавшись появления наших шалашей, затаился, словно пропал вовсе.
Сколько прошло времени в таком напряженном высматривании, я не заметил, только вдруг немного правее того места, на которое я смотрел, вверх взметнулось что-то темное, послышались частые удары крыльев, и опять все стихло.
«Улетел-таки, стервец!» — перво-наперво подумал я.
Но тетерев дал о себе знать снова.
«Чу-ффы!» — раздалось над полем.
«Чу-ффы!» — и опять короткий взлет, стук крыльев и снова: «Чу-ффы!»
И так продолжалось до тех пор, пока над лесом не взошло солнце. И тогда, может быть, в знак приветствия наступающего утра тетерев затоковал.
Есть что-то самозабвенное, неистовое в страстном бормотании токовика. Ни на один лесной звук не похожа эта песня. Так, разве если уж дашь волю разыгравшейся фантазии, то услышишь в ней что-то похожее на переливы ручья. Нет в ней ни чириканья, ни посвиста, ни клекота, нет ни рулад, ни колен, а одно сплошное монотонное бульканье. Причем, чем дольше токует тетерев, тем четче оно слышится.
Тетерев — не глухарь, он токует очень чутко, слышит и видит все, что делается вокруг. Я побоялся его спугнуть и перестал ворочаться в своей засидке. Решил терпеливо ждать.
Показался токовик неожиданно. Оборвал песню, и я увидел, как над бороздой расцвел белоснежный цветок. Это тетерев, повернувшись ко мне спиной, показал свое ослепительное подхвостье. Скоро белый цветок так же неожиданно исчез. А на его месте появилась черная, как антрацит, головка птицы с красными кровяными бровями. Головка повернулась вправо, влево и пропала, а в следующий момент я увидел всю птицу целиком. Тетерев выскочил из своего укрытия и, вытянув шею и распустив по земле крылья, обежал небольшой круг. Он был очень красив и очень важен в своем свадебном наряде. Когда он токовал, он так раздувал шею, что она делалась почти в два раза толще.
Я любовался им долго, пока не почувствовал, что меня давно уже бьет озноб. Только сейчас я обратил внимание на то, что лежу на мерзлой земле почти без всякой подстилки. Две-три жиденькие еловые ветки так плохо берегли тепло, что ноги мои совершенно окоченели, руки почти не гнулись, а самого меня трясло как в лихорадке. Если бы я заметил все это раньше, еще можно было бы что-то придумать, изменить позу, растереть озябшие места. Мог я в конце концов и просто, свернувшись в клубок, согреть себя своим же собственным дыханием. Но азарт слишком долго владел мною. Слишком долго все мое внимание было приковано к этому тетереву. А теперь, когда я насмотрелся на него вдоволь и вольно или невольно вновь обрел способность видеть и поле, и небо, и лес, и солнце, я понял, что мне уже не согреться, что меня может спасти только появление на токовище какого-нибудь ретивого соперника, отозвавшегося на песни токовика и отважившегося помериться с ним силами. Тогда можно было рассчитывать на то, что кто-нибудь из нас убьет подлетевшего тетерева, охота закончится и можно будет встать и разогнуть онемевшее от холода тело. Но время шло, а на току по-прежнему разгуливал один-единственный токовик. Я напрягал последние силы, и вдруг… О, чудо! Откуда-то слева до меня ясно донеслось нежное квохтанье тетерки. Она немножко поквохтала, а потом в горлышке у нее что-то прокатилось, словно туда попала горошинка, и она так нежно програссировала, что я почему-то сразу поверил в добропорядочный характер этой тетеревиной мамаши.
Токовик ответил ей страстным: «Чу-ффы!» И снова обежал круг.
«Р-р-р!» — еще нежнее произнесла тетерка.
«Чу-ффы!» — понеслось в ответ, и тетерев дважды вспорхнул, сильно хлопая крыльями.
Я с благодарностью посмотрел в сторону тетерки. А она, будто чувствуя это, посылала токовику призыв за призывом.
«О-хо-хо-хо, о-хо-хо-хо!» — стонала она и картавила все нежней и нежней.
Но токовик упрямо сидел в своей борозде и если и выскакивал из нее, то только для того, чтобы обежать небольшой круг и снова спрятаться за ком пашни.
И вдруг тетерка замолчала и тетерев замолчал. И только по кончику его задранного кверху хвоста можно было понять, что он расхаживает по борозде взад и вперед.
Неожиданно квохтанье раздалось справа.
«Перелетела! — подумал я. — Только странно, почему же я этого не заметил? Да и где она села?»
Недоумение мое было более чем естественным, потому что все, что делалось в поле справа от меня, я видел как на ладони.
«О-хо-хо-хо!» — снова раздалось справа и вдруг смешалось с неистовым хлопаньем крыльев. Токовик свечой взмыл вверх. Я схватил ружье, но он был уже вне выстрела.
Слева, разбросав ветки, из шалаша поднялся Петр.
— Ты что ж таким басом манишь? — сердито проговорил он.
— Где же тенор-то взять? У меня душа к телу примерзла, — оправдываясь, прохрипел в ответ Митрюня.
Мне все стало ясно. Вот кто выступал в роли тетерки! Митрюня так же неистово промерз, потерял терпение ждать, когда токовик сам подойдет на выстрел, и решил поманить его в свою сторону. Чем это кончилось, уже известно. Но Петр не мог успокоиться.
— Молчать надо было!
— А я боялся, что твоя улетит, — оправдывался Митрюня и повернулся ко мне. — Ты видел, тетерка к нему на шалаш села.
— Видел! — довольный сверх всякой меры, что все кончилось, соврал я. — Видел, я все видел.
— Зачем же ее пугать? Я тихо лежал! — недовольно проворчал Петр и вышел из своего укрытия.
Утро кончилось, наступал солнечный, ясный, без единого облачка весенний день.
ГЛАВА 4
Дома, чтобы побыстрее согреться, я сразу залез на печку. И уснул. И проспал почти до вечера. Федор приходил домой, но меня будить не стал. Наказал жене отправить меня на охоту, опять с братьями, а сам снова ушел к болоту. Братья зашли за мной уже в пятом часу. Я наскоро перекусил, и мы двинулись к реке. Шли затем, чтобы снова построить шалаши, но на этот раз уже для утренней охоты с подсадными утками на селезней. Я эту охоту люблю очень. Прелесть ее неповторима.
Всегда красива весенняя вода, с ее блесками, переливами, сверкающей на солнце гладью, великолепны отражающиеся в ней голубое небо, белоснежные кипы облаков. Зачаровывает свежесть утренних зорь. Несравнима эта охота с другими и тем, что во время ее больше, чем в каком-либо другом случае, имеется возможность спокойно наблюдать за тем, что творится вокруг. А творится иногда такое, что, посмотрев и послушав раз, уже не забудешь никогда в жизни. Но в том-то и секрет, что наблюдать все это можно лишь из надежно и хорошо оборудованного шалаша. Вот почему к охоте с подсадной, если вы действительно желаете поохотиться в свое удовольствие, нужно всегда готовиться заранее.
Островок, на котором я решил обосноваться, был невелик, порос тальником и бурьяном, а в той части, что была ближе к лесу, — густым темно-зеленым можжевельником. Этот-то можжевельник мне особенно приглянулся, и в нем я начал строить шалаш. В ход, как всегда, пошли еловые лапы, но на сей раз я подумал и о подстилке. И притащил с поля две солидные охапки старого сена. Шалаш у меня получился вроде плетеной корзины с крышкой. Больше всего я заботился о том, чтобы он был непрозрачным. У селезней отличное зрение. Они замечают малейшее движение внутри шалаша и моментально стрелой взмывают с воды. Поэтому заднюю стенку шалаша я сплел с особой тщательностью. Ну а на случай, если чуткая птица все-таки взлетит, я сверху прикрыл шалаш накидной крышей. Встанешь, и можно стрельнуть. Я бы и еще что-нибудь придумал для того, чтобы надежнее обеспечить утреннюю охоту, но неожиданно из леса послышался голос Петра.
— На тягу давай, на тягу!
— Куда пойдем?
— Выходи на мост! — донеслось из-за мыса.
Я бросил на шалаш последние ветки и пошел по разливу вниз.
Солнце повисло над лесом уже совсем низко, но мы успели встать на знакомой мне просеке. Погода весь день стояла теплая, и вечер тоже наступил совсем не похожий на тот, что был накануне. Ясный, чуть влажный, настоянный ароматами вытаявшей из-под снега земли, свежести ручьев и залежавшегося в оврагах снега, воздух был необычайно ласков и спокоен. Звуки легко плыли в нем, как льдины по воде. Я отчетливо слышал и те, что рождались рядом со мной на берегу, и те, что долетали сюда бог знает откуда. Долгое время меня занимали два бекаса. Вчера их совершенно не было слышно, а сегодня они необычайно проворно взметались ввысь и там, стрелой сложив крылья, отчего делались похожими на маленькие реактивные самолеты, почти отвесно пикировали на землю. Над рекой в это время слышалось что-то очень похожее на блеянье барана. Звук этот бекас издает не голосом: есть у него в изгибах крыла особые перья, которые, разрезая воздух на большой скорости, звучат таким образом.
Проблеет бекас, промелькнет над землей и снова быстро-быстро начнет набирать высоту. Глаз едва успевает за ним следить, и забирается он так высоко, что превращается в едва видимую точку. А когда бекас пикирует, заметить его совсем невозможно. И скорость в этот момент он набирает очень большую, да и сумерки уже основательно мешают следить за ним. Одним словом, бекаса десять раз услышишь, а увидишь один раз на короткий момент, да и то совершенно неожиданно.