— Черт ее знает, где эта протока, — вздохнул Зимовьев, — может, нам, наоборот, влево идти следовало?
Кирсанов сложил руки рупором и что было сил закричал:
— Дя-дя Ви-тя! Ого-го-го!
Над водой покатилось раскатистое эхо. Кирсанов крикнул еще несколько раз, вскинул ружье и дал дуплет.
Минут через пять где-то далеко в стороне прозвучал ответный выстрел.
— Там! — обрадовались мы.
— Давай еще разок громыхнем, — предложил я.
Кирсанов снова выстрелил.
В темноте долго ничего не было слышно, потом ответили сразу из двух мест.
— Этого еще недоставало! — пробурчал Мещерский. — Кто там старается?
— Рыбаки, наверное…
— Что же делать будем?
— Пойдемте обратно, — посоветовал я.
Молча, один за другим, пошли к песчаному острову. Шли долго. Но когда заметили светловатое пятно песка, на душе немного стало легче. Да и как не обрадоваться? Хоть какой-нибудь ориентир отыскался в этой кромешной темноте. Хотелось вылезти на берег, развести костер, обогреться. Кирсанов посмотрел на часы.
— Четыре часа бродим, — ни к кому не обращаясь, проговорил он.
— Давайте дичь оставим здесь, — предложил Мещерский. — Утром приедем на лодке и заберем.
Ему никто не ответил. Но предложение было принято. Молча сложили гусей и уток на самом высоком месте и забросали их песком. Две утки Кирсанов, однако, прихватил с собой и подвесил их на пояс. После этого пошли вдоль правого берега. Остров был длинным и узким, как мол, и совершенно голым, словно куриное яйцо, на нем не росла даже трава.
Сразу же за островом начались камыши. Камыш — протока, камыш — протока, и так без конца.
Мы осматривали каждый проливчик, каждый рукав и залив. Поднимались по протокам вверх, кричали, стреляли. Но нам никто не отвечал. Между тем восток замерцал тусклым, белесым светом. Наступал рассвет.
На одном из островов Кирсанов нашел развесистый куст ракиты, выбрался из воды и сел под куст.
— Нечего зря воду мутить! — сердито сказал он. — Надо дождаться утра.
Зимовьев устало опустился на песок возле него. Я и Мещерский последовали его примеру.
На островке валялись сухие ветки и два сломанных весла. Развели костер. Пахнуло дымом. Стало светло и тепло. Настроение приподнялось.
У Кирсанова в рюкзаке очень кстати нашлись два бутерброда. Он разделил их на четыре части, но снова убрал обратно в рюкзак и заставил нас щипать уток. У него нашлась и соль и пара луковиц, но он не дал их нам даже понюхать, до того как утиные тушки не превратились в обжаренные куски мяса.
Трапеза наша была короткой. Побродив всю ночь в поисках лагеря, мы все здорово устали и теперь, после столь запоздалого ужина, нестерпимо захотели спать. Мы нарвали по большой охапке камыша, сложили в костер остатки хвороста и, прижимаясь друг к другу, улеглись возле огня. Перед утром неожиданно похолодало. Камыши припудрило инеем. У островков воду затянуло тоненькой пленкой льда. Взошло солнце. В глаза ударил яркий свет. Я проснулся и увидел Кирсанова. Он стоял возле куста, пристально вглядываясь куда-то вдаль. Я посмотрел туда же: у самого горизонта тоненькой седой струйкой вертикально вверх поднимался дым.
— Дядя Витя обозначился! — усмехнулся Кирсанов.
— Так далеко?! — не поверил я.
— А ты что думал, всю ночь ходили. Послал же черт этот компас на мою шею.
В лагерь мы вернулись часа через три. Виктор Сергеевич встретил нас на полдороге. Всю ночь он не спал. Голос у него был осипший, взгляд усталый, взволнованный.
— Где вас нелегкая носила? — сердито проговорил он, но, увидев наши понурые лица, тотчас же смягчился: — Ну, слава богу, что хоть все целы! Как же вы заблудились-то?
Кирсанов в ответ махнул рукой в сторону Зимовьева и Мещерского:
— Спрашивай у них.
Зимовьев пожал плечами и поморщился.
— Кто его знает, как это получилось. Вроде шли все время правильно, — недоуменно проговорил он и тут же решил: — Надо будет еще разок пройтись этим маршрутом.
— Непременно надо, — усмехнулся Кирсанов и в тот же день у выхода из нашей протоки, метров на триста в глубь моря, набил жердей.
На крайнюю, самую высокую из них, он повесил фонарь и заправил его керосином. С тех пор мы спокойно стали уходить из лагеря на все четыре стороны.
Сегодня к нам снова приехал Гаспар. Он привез нам в подарок двух сазанов и большущего черного, как обгорелое бревно, сома. Наши все ушли на косу. Я дежурю по лагерю. Ужин уже готов, теперь мне надо дождаться десяти часов, чтобы зажечь фонарь на крайней вехе. После неудачного возвращения по компасу Кирсанов вменил это в обязанность всем дежурным.
Время течет медленно, мы лежим с Гаспаром у костра и слушаем, что делается вокруг нас.
В камышах то тут, то там раздаются голоса ночных птиц, воет шакал. Я смотрю в ночное небо. Как бескрайни его просторы! Сколько в нем мерцающих огоньков! Гаспар посасывает трубочку и от нечего делать шевелит палкой горящие головешки в костре. Головешки от этого потрескивают и высыпают в темноту снопы золотистых, как звездочки, искр. Волна ласково плещется у берега.
Вдруг из тумана слышится долгий раскатистый звук, очень похожий на ржание молодого жеребенка. Я знаю, так кричит какая-то болотная птица, но все-таки спрашиваю:
— Кто это, Гаспар?
— Как кто? Каралат, — одобрительно кивает головой рыбак, — значит, живы они еще, хорошо.
— Какой Каралат, кто они? — не понимаю я.
— Неужели не знаешь?
— Честное слово, нет, расскажи.
Но рыбак начинает ворчать.
— Ой, длинная эта история, потом расскажу.
Голос его звучал тихо, плавно, с красивым акцентом. Я люблю слушать Гаспара и не отстаю.
— Гаспар, миленький, ну расскажи сейчас. Я чайку заварю, выпьем по кружечке…
Гаспар молчит, потом медленно начинает рассказывать:
— Жил когда-то в степи пастух. Звали его Хадыр. Был он беден, имел коня да юрту. Он жил на этом берегу, а на том — жила дочь богатого хана Зейнаб. Хадыр и Зейнаб любили друг друга. Но разве мог пастух жениться на дочери хана? Голову ему бы отрубили за это. Ва! Вот они и встречались потихоньку. Как стемнеет, Зейнаб выходила на берег и разжигала у воды маленький костер.
Хадыр садился на коня и плыл к ней. Хороший конь у него был. Цха! Каралат. Сильный, быстрый, как джейран.
Долго ли так дело шло, коротко ли, только узнал обо всем этом хан.
Рассердился. И велел построить на реке плот. Ночью, когда Зейнаб разожгла на берегу костер, ханские слуги схватили ее, а костер перенесли на плот и пустили плот по реке.
Плывет Хадыр на огонек. Спешит к берегу Каралат, а дна все нет и нет. Последние силы напрягает скакун, и вот уже близок огонь, но тут дунул ветер и погасил костер.
Пропали джигит и конь.
Люди долго искали их, но так и не нашли. В степи искали, перегородили реку сетями и караулили, не выплывут ли тела, да все без толку.
И решили тогда все: значит, не утонули они. К тому же скоро по ночам, особенно в тумане, стали слышаться над рекой такие крики, как ты сегодня слышал.
Прислушаешься к ним, будто конь ржет, люди по голосу узнали Каралата. А потом, говорят, однажды даже видели Хадыра и коня.
Они из воды вышли и понеслись. Скачут по берегу и все ищут чего-то, ищут, а если где костер увидят, то обязательно у огня промчатся.
Много лет с тех пор прошло, но люди о них помнят, не забыли их, потому что погибли они из-за любви.
У нас даже село такое есть Каралат. Были вы там. Помнишь? Это в честь коня прадеды наши его так назвали. Вот какая была история!
Гаспар умолк и закрыл глаза, словно задремал. А мне почему-то сразу грустно стало. К людям потянуло. Двадцать дней уже живем мы робинзонами. Надоела гусятина. Осточертела кашкалда. На всю жизнь, кажется, получил я отвращение к осетрине. И на охоту уже не тянет. У нас теперь каждый день споры: кому дежурным оставаться… Мне вчера чернотроп приснился. То ли дело у нас в лесах сейчас! Листья облетели, шуршат под ногами. В морозном воздухе гончие за версту слышны.
— Гаспар, — тормошу я рыбака, — почему так бывает? Сидишь вот иногда дома, делаешь что-нибудь, а в глазах сугробы искрятся, дымка морозная маревом дрожит, в ушах пересвист синиц отдается. Вспомню, как елки под снегом прячутся, в носу защекочет, словно морозного ветра хлебнул. И до того в лес захочется — хоть караул кричи! Брошу все. Лыжи на плечи — и за город. Придешь в лес, каждую березу погладить рад. А час побродишь, угоришь от мороза, и уже другие мысли в голову лезут. К теплу потянет, к свету. Почему так, Гаспар?
Гаспар вздыхает, раскуривает трубку и говорит:
— Душа у тебя беспокойная. Бродяга ты! И я тоже бродяга. Дома сижу — к воде тянет. В море приду — в деревню хочу. Не любим мы на одном месте сидеть. Волка ноги кормят.
— Вот и мне удрать отсюда захотелось, — честно признался я.
Гаспар качает головой.
— Не время сейчас уезжать. Скоро моряна[11] начнется! Птица, рыба кишмя кишеть будут. Думаешь, я сюда зря приехал?
— Моряна? — удивился я. — А ты откуда знаешь?
— В сельсовете говорили, — многозначительно поднял палец вверх Гаспар, встал и пошел за хворостом.
Я тоже встал. Пора было зажигать кирсановский «маяк».
Волга тихо несла свои воды в Каспий. Спокойные, тяжелые, словно масленые, катились волны одна за другой навстречу ночи. Не оставляя следа, они уходили все дальше и дальше вперед и где-то таяли там в темноте. Я вспомнил слова Гаспара и усмехнулся.
— Ну и что ж, что бродяга! Разве плохое это занятие: бродить по земле?!
В один из последних дней нашего пребывания на островке ветер неожиданно подул с юга, точнее, даже с юго-востока. Подул он ровно, без порывов, постепенно увеличивая свою силу. Небо до полудня оставалось чистым. Потом откуда-то из-за горизонта в направлении нашего острова поползли длинные перья облаков.