ми, они все еще настойчиво теребили каждого, кто попадался им на глаза, желая вовлечь его в свою игру. Геологи с удовольствием проводили с ними свой досуг. Кругом шумел лес, но медвежатам до него не было дела. За все время пребывания в лагере ни один из них ни разу даже не попытался бежать. Ивана Семеновича они забыли. И ему потребовалось скормить им немало сахару для того, чтобы наладить прежние приятельские отношения. Впрочем, скоро все установилось как и при первом знакомстве. Молодые медведи поняли, кто их хозяин, и стали безошибочно выделять Ивана Семеновича среди всех присутствующих.
Встретился с медведями и Каро. Пес тоже уезжал с экспедицией, и теперь все были уверены, что он забыл уже о медведях. Но ошиблись.
Едва Каро увидел зверей, он преобразился в мгновенье. Шерсть на спине у него встала дыбом, в глазах вспыхнул зеленоватый огонь, пасть оскалилась. Люди вокруг него проворно расступились. Каро замер и присел на задних лапах. Неизвестно, что сделал бы он в следующий момент, но Виктор, стоявший неподалеку, не растерялся и ловко схватил его за ошейник. Пес вздрогнул, будто его стегнули плетью, и поджал хвост. Медвежат быстро загнали в пещеру. Но Каро с этой минуты словно подменили. Он стал неузнаваем.
Напротив пещеры, в которой жили медведи, он облюбовал себе старый полусгнивший пень и лег у его корней, положив на лапы свою большую красивую морду. В таком положении он лежал часами, уставившись неподвижным взглядом в темное отверстие пещеры. Он перестал отзываться на кличку и оставался безучастным к ней даже тогда, когда его звали хорошо знакомые ему люди. Есть он стал мало и совсем перестал играть. Только завидев Ивана Семеновича, он немного оживлялся. Выражение глаз у него тогда сразу менялось. В них снова появлялось тепло. Он даже вскакивал на ноги и бежал навстречу хозяину. Но Иван Семенович был вечно занят. Вокруг него всегда суетилось много людей. Они что-то говорили ему, показывали, и он должен был их слушать. К тому же он все время куда-то ездил и приезжал на своем мотоцикле, весь забрызганный грязью, уже поздно ночью, а иногда и совсем на рассвете. Ему некогда было приласкать Каро. Виктор тоже все время куда-то уезжал. А если они иногда и гуляли возле палаток, то рядом с ними всегда ковыляли, перекатываясь, точно два шара, медведи. И Каро, завидев зверей, мрачнел еще больше. Он заметно похудел. Все видели это. Некоторые уверяли, что Каро, как это часто бывает в его породе, наверно, скоро будет чумиться. Но толком никто ничего не знал. Павлов уехал в город, а кроме него среди геологов не нашлось никого, кто хорошенько понимал бы собак.
Однажды Иван Семенович вместе с Виктором сами подошли к Каро. Иван Семенович похлопал себя по карману и ласково подозвал Каро к себе. Виляя хвостом, пес подполз к хозяину и лизнул ему руку. Но от руки Ивана Семеновича так пахло чужим, враждебным запахом зверя, что всякая радость в глазах собаки мигом пропала, и Каро снова опустился на землю. Иван Семенович сам нагнулся к нему.
— Смотри, Виктор, — сказал он, — Каро-то у нас совсем разболелся. Как бы с ним чего не случилось. В город его, что ли, отвезти?
Виктор послушно согласился:
— Давайте, Иван Семенович.
И они ушли.
Прошло еще немного времени. Начались осенние дожди. Полетел с веток желтый лист, завяла и поблекла трава. И тогда Каро исчез. И исчез бесследно. Никто не видел, когда и куда он ушел. Виктор искал его по всем дорогам, спрашивал у всех встречных, но все было напрасно. Никто и нигде не встречал большой черной овчарки. Наш лагерь еще долго стоял на этом месте, но Каро не пришел. Верно, он так и не смог вылечиться от своего недуга и околел где-нибудь в лесу.
Перед самой зимой из города вернулся Павлов. Увидев медведей, которые совсем уже выросли и теперь сидели на привязи, так как стали своим рыканьем пугать лошадей, он спросил Виктора:
— Ну а что Каро? Смирился?
Виктор рассказал ему всю историю с пропавшей собакой. Павлов сразу же стал серьезным и затеребил свои черные усы так, как это делал лишь в минуты сильной досады.
— Вот видишь, что получилось? — проворчал он. — Советовал я вам с собакой быть поосторожней. А вы — знай свое: «Стерпится, да сдружатся!..» Вот и сдружились!
Ему, очевидно, было искренне жаль собаку. Он насупился и долго молчал, но потом заговорил снова:
— Поверь мне, Каро из-за медведей сбесился. Я это наверняка знаю. У этих овчарок всегда так: они соперников не выносят. Это народ такой. А вы тоже хороши, — покачал он головой, — друга, можно сказать, настоящего друга променяли на забаву… Впрочем, что и говорить, не поняли вы Каро. А жаль!
ЗИМА-МАТУШКА
Три дня стоял сухой безветренный мороз, крепко сковавший землю. Гладким, словно зеркало, льдом покрылось озеро. Почти совсем стала река, но ручей в лесу еще журчит, и от его проворной струи звенит тонкая пленка прибрежного льда. Опавшие листья, обильно политые октябрьскими дождями, смерзлись сплошным покрывалом. Но под ними, там, где они лежат особенно густо, земля не замерзла и влажна еще от испарений. В одном таком месте я уже видел следы кабанов и нарытые ими неглубокие ямы. Для них зима, вероятно, будет трудной. Если перед снегопадом мороз не отпустит и оттепель не смягчит землю, кабанам придется туго. Сочных и мягких корневищ ни по полям, ни в болоте им не достать — рылом мерзлый грунт не разроешь…
В лесу стоит особенная, словно выжидающая чего-то тишина. Окостенелые сучки, прозрачная кромка льда вымерзших до дна лужиц гулко лопаются под ногами. С высокой ели слышится тонкий посвист наших северных гостей, нарядных свиристелей. У этих птичек с хохолками на голове на концах маховых перьев крыла вырастают маленькие красные чешуйки. Свиристели никогда не сидят тихо, они всегда о чем-то «спорят». Да как узнаешь, о чем именно? Чтобы послушать их оживленный «разговор», я свернул с тропы в ложбину, пошел к ельнику и неожиданно поднял с быстрины ручья табунок кряковых уток. Ожиревшие за осень, они поднялись тяжело и медленно. Но все-таки успели улететь достаточно далеко, прежде чем я достал из-за спины ружье. Сколько раз обещал я себе носить ружье только в руках! Да нет, не получается. Залюбуешься чем-нибудь и забудешь, что ты на охоте, а ружье тогда уж само собой перекочевывает из рук за плечо.
Кряковые утки улетают от нас самыми последними, задерживаясь до настоящих морозов. По их позднему отлету можно судить о том, что покидают родные места они с неохотой.
Вероятно, первыми домашними утками, которых когда-то приручил человек, и были стаи вот таких слишком уж запоздалых с отлетом смельчаков. Остались они на зиму, а водоемы замерзли. Вот и пришлось им волей-неволей лететь поближе к человеческому жилью в надежде хоть там найти корм и тепло. А может быть, и не так дело было?
Времени еще только четыре часа, но тени от кустов и деревьев уже вытянулись несуразно длинными, темными полосами. Скоро и закат. Край неба над лесом, там, где должно сесть солнце, из синего стал розовым. Мороз все крепнет и крепнет.
На первом снегу всегда прочитаешь что-нибудь интересное. Я побрел вдоль опушки и неожиданно наткнулся на тонкую цепочку крестиков. Это был след какой-то пичуги. След тянулся из леса к болоту, теряясь метрах в ста от меня в белизне покрова. С правой стороны следа на снегу виднелись легонькие, едва заметные штрихи. Мне пришла в голову мысль, что, вероятно, у пичуги повреждено крыло и именно этим крылом она чертила рядом со следом. Длинные и короткие штришки сами собой превратились в моем воображении в трагическую повесть. Я знал, что конец у повести недалек, и, в стороне оставив опушку, свернул вдоль следов, оставленных пичугой.
Куда же она пошла по этой холодной, заснеженной земле?
Я достал из кармана компас и, отпустив стрелку, с нетерпением уставился на фосфорный конец. Стрелка замерла, показав направление на юг. Так вот куда отправилась пичуга: пешком по сугробам в дальние страны, к теплу и свету.
Пройдя с полверсты, я нашел скворца. Он был уже замерзшим и лежал на снегу, вытянув к солнцу шею. Левое крыло он поджал под себя. Правое зарылось в снег, поставив точку в снежной повести и в жизни птицы. Я взял скворца в руки. Правое крыло его действительно было перебито. Но ноги остались целыми, и пичуга двинулась в путь по тем местам, над которыми когда-то пролетала вместе со стаей. Мала пичуга, а вот не испугалась длинных километров и, если б не мороз, не лисы, не еноты, наверно бы, дошла. Пичуга очень хотела жить, и это в ней было самое главное.
Метель выла всю ночь. Темные, косматые тучи, низко повиснув над деревьями, не переставая, до самого рассвета сыпали снег. Земля побелела. Шелковистая зелень полей, пестрый ковер листопада, желтеющие гривы песка на косогорах, красновато-бурые кручи глинистых оврагов — все скрылось под холодным покровом снега. Белые, колючие кристаллики, подхваченные порывами сердитого вихря, нескончаемым роем носились в воздухе. Стукались с тонким, чуть слышным звоном о гладкие стволы осин, бились в шуршащую сухую кору елей, залетев под их развесистые лапы. Скрипел и ломался сухостой. На полянах и вдоль опушки вились снежные смерчи — кружились, крутились, будто в дружном хороводе ночи, тьмы и ветра. С ними вместе плясали осины и березы. Размахивая голыми ветвями, они раскачивались вершинами в такт ветру и кланялись земле при каждом сильном его порыве.
Мелодия метели проста и несложна. Ее знают все. Но слушать предпочитают не в лесном театре, а сидя у жарко натопленной печки, попивая чай и с опаской поглядывая на закрытую дверь: «Как бы за чем-нибудь на улицу идти не пришлось!»
Очутиться в такую погоду в лесу страшновато. Ветрено, зябко, тоскливо и боязно. Снежная пыль забивается и в нос, и в глаза, и под воротник. Но леденящего холода нет. У нас всегда уж так: трескучий мороз и снежная вьюга не уживаются друг с другом. Верно, тесно им. Вьюги — хозяйки ветров, а мороз любит затишье. Его попутчики — ясный закат, вызолоченная звездами ночь и покой. На небе ни тучки, месяц, охваченный двойным поясом лунной радуги, льет на землю холодный свет. А мороз знай свое: пудрит инеем коченеющий лес, вымораживает воду в озерках и канавах, и лопаются в тиши то тут, то там стволы деревьев. Гулко трескаются осины, звонче — березы, скрипят посеребренные ели. В морозном воздухе звук летит как на крыльях, легко и быстро, а в метели и выстрелы, и крики тонут, точно в море. Прорежется на мгновение окрик сквозь гул, как фальшивая нота через песню, и утонет бесследно, безотзвучно.