«Как, и Гюмюшгердан, и Полатовы, и Немцоглу?» — удивленно спросила она. «Все, — сухо подтвердил отец. — Только что говорят по-эллински». Тогда по тону и по выражению лица она поняла, что разговор этот ему неприятен.
Она ненавидела турок за их жестокость. Это заставляло ее с увлечением читать о борьбе эллинов за свободу, о Боцарисе, о Байроне, сложившем голову в этой борьбе. София искренне сочувствовала всем ее участникам и в конце прошлого года без колебаний внесла десять лир — все наличные деньги, присланные ей Аргиряди к концу учебного года, — в кассу босненских повстанцев в Загребе. Отцу она сказала, что отдала деньги миссионерам, и больше к этому вопросу никогда не возвращалась…
Ландо проехало по мосту через Чамдере и свернуло на дорогу, ведущую в имение.
— Ты что-то выглядишь усталой… — озабоченно сказала Елени. София только теперь заметила ее испуганный взгляд. — Уж не больна ли ты? — Тетушка пощупала лоб племянницы.
— Нет, нет, я хорошо себя чувствую… — ответила София.
— Так ли… — с сомнением покачала головой Елени. — В последнее время с тобой что-то происходит. Ночами не спишь, горит лампа, я слышу, как ты ходишь по комнате…
София нежно взяла ее за руку и улыбнулась.
— Да не беспокойся, тетя, все в порядке. Просто погода такая… Наверно, это от дождей… В дождь меня обычно мучает бессонница… Вот начнется настоящая весна и все пройдет.
Они уже подъезжали к имению. Ландо катилось по дороге, обсаженной вековыми вязами. Интересно, догадывается ли тетя о том, что творится у нее в душе? Заметно ли то раздвоение, которое мучает Софию? И если Елени догадывается, способна ли она понять племянницу?
Колеса застучали по брусчатке, которой был вымощен двор имения, и ландо остановилось у крыльца.
— Ну вот и приехали, — вздохнула Елени и взяла накидку, которую племянница сбросила с плеч.
София вышла первой. Полуденное солнце щедро рассыпало свои лучи, освещая сочную зелень деревьев и неподвижное зеркало пруда в глубине сада. Голуби лениво хлопали крыльями, усевшись на ступеньках. Девушка на миг остановилась, потом, подобрав подол платья, помчалась к огромным липам, растущим вдоль фасада дома.
— Софи, — крикнула ей вслед тетя, — не уходи далеко.
— Я сейчас вернусь, — ответила издали София и помахала рукой. — Сейчас, сразу же…
Она подбежала к конюшне и вошла внутрь. В нос ударил резкий запах навоза. София огляделась и заметила у коновязи Доксу. Подошла к лошади и обняла за голову. Та радостно вздрогнула от этой ласки. София достала из кармана кусочек сахару и сунула лошади в рот. Потом поцеловала ее в лоб и вышла из конюшни. Обогнув дом, она очутилась на заднем дворе. Здесь всегда было тихо и безлюдно. Пряно пахло травой и хвощом. Сквозь деревья виднелась долина Марицы.
София миновала кустарник, образующий живую изгородь, и, не спуская глаз со светлеющего горизонта, опустилась на кучу скошенного сена.
— Так, так… Дал бог свидеться, хозяйка… — услышала София позади себя чуть хрипловатый голос.
Девушка обернулась и увидела сидящую под развесистой сливой старуху, прядущую пряжу. Лицо старухи показалось Софии знакомым. Она внимательно вгляделась в потемневшее от солнца и старости лицо.
— Я тебя где-то видела, бабушка, — подошла она поближе.
— Конечно, дитя мое, как же не видеть. Я бывала у вас, в городе. К твоей матушке, царство ей небесное, сколько раз приходила. Я бабка Мина, гадалка — тебе ли меня не знать… Только раньше я жила в другом имении, в Лохуте… Вот ты меня и забыла…
И София вдруг вспомнила, что когда-то эта смуглая худая женщина часто бывала у ее матери. Они пили кофе по-турецки, потом переворачивали чашки вверх дном и начинали беседовать. Отослав Софию за чем-нибудь наверх, мать протягивала свою чашку гадалке, и та принималась тихо говорить что-то, пристально вглядываясь в кофейную гущу и доверительно наклонясь к ее матери.
Когда София спрашивала, о чем говорит эта старуха, мать уклончиво отвечала, что не детское это дело, и глаза ее становились бездонными и печальными.
— Конечно, помню, как не помнить… — задумчиво повторила София и, подобрав подол платья, опустилась у ног старухи.
— Ты ведь на кофейной гуще гадала, правда? — спросила она, слегка сощурив глаза.
— И на гуще, и на другом… — Старуха наклонилась и взяла новую кудель.
— А мне погадаешь?
— Тебе? — женщина лукаво усмехнулась. — Что тебе гадать, у тебя и так все ясно: свадьба, свадьба тебя ожидает…
— Ты это оставь! — нахмурилась София. Она перевела взгляд на равнину. Тень облаков, плывущих в небе, покрыла равнину темными пятнами. София не любила, когда заходил разговор о замужестве. Ее раздражали намеки на возможный союз с Игнасио. Мысль о том, что она должна будет принадлежать кому-то безраздельно, болезненно отзывалась в душе, раня чувство независимости, ревниво сохраняемое в тайных уголках души.
— А ты давно гадаешь? — она накрыла ладонью костлявую руку старухи.
— С тех пор, как себя помню, — усмехнулась та. — Мы, горцы, такими рождаемся…
— А откуда ты. родом?
— Откуда? С Доспатских гор… — старуха недоуменно подняла брови. — Разве ты не знаешь? Мы, здешние, все оттуда… И Аргировы тоже… Твои предки пришли оттуда… С Доспата. Твой дед и старый хаджи Аргир из одного теста замешаны… доспатского… Поэтому отец твой нас терпит и держит у себя… Жаль, не доводилось тебе там бывать, а то бы увидела красоту… лес… И сильных, ловких людей…
София замерла.
«Значит, это никакая не тайна, — думала она. — Значит, об этом знают все, весь город…»
Она медленно поднялась, чувствуя, как у нее подкашиваются ноги. Постояла немного, глядя на руки старухи, потом медленно направилась к дому.
— Ты уже уходишь? — как во сне долетел до нее голос бабки Мины. — Приходи опять, как выдастся времечко…
— Приду, бабушка, непременно приду… — пересиливая себя, ответила София и медленно пошла вверх по тропинке.
Тень облаков полностью накрыла верхушки деревьев, и зеркало пруда сразу потемнело. На крыше глухо ворковали голуби…
София никогда не восхищалась тем, что ей не было хорошо знакомо. Обычно она старалась постепенно узнать человека, его характер — открывая черту за чертой и полностью доверяясь интуиции.
В то памятное воскресенье, когда Борис Грозев впервые прибыл в Хюсерлий, на девушку произвело сильное впечатление его поведение: молчаливость, необычная для торговца, спокойствие, с которым он держался в седле. Характерной чертой, выгодно отличающей Грозева от окружающих, была холодность — врожденная или выработанная. Она почувствовала, что под маской торговца из Бухареста скрывается совсем иной человек. В первые дни после того, как они расстались, София ни разу не упомянула имя Грозева, старалась не думать о нем. Она поняла, что страстно желает его приезда в Хюсерлий только сегодня утром, когда отец сообщил, что Грозев снова будет их гостем. Почувствовав любопытство и волнение, девушка разозлилась на себя.
Гость приехал после обеда. София встретила его сдержанно, чего нельзя было не заметить. Грозев тоже сказал девушке несколько ничего не значащих слов и обратился к Аргиряди, продолжая разговор, начатый еще в фаэтоне.
Он принял предложение приехать, будучи уверенным, что ему удастся остаться с Аргиряди наедине. Сведения, данные ему Тырневым и Калчевым об Аргиряди, совпадали с его собственным впечатлением. Торговец был умным и волевым человеком, обладавшим чувством собственного достоинства. Поддерживая тесную дружбу с русским консулом Найденом Геровым,[23] Аргиряди вместе с тем пользовался огромным влиянием среди турецких властей, хотя считался болгарином. Для многих он продолжал оставаться странным и непонятным человеком, другие же считали его ловким пройдохой, который знает цену каждому своему шагу.
«Неужели все в нем объясняется лишь ловкостью и изворотливостью?» — думал Грозев, пристально глядя в спокойные темные глаза собеседника. При исполнении задач, намеченных тайным комитетом Пловдива, личность Аргиряди приобретала особое значение — прежде всего как источник всевозможной информации, точных и важных сведений. Кроме того, немаловажным был и факт, о котором Косте Калчеву сообщил один знакомый хорват, что дочь Аргиряди во время своего пребывания в Загребе помогла босненским повстанцам деньгами. И теперь, внимательно следя за ходом беседы, Грозев продолжал обдумывать все эти подробности, пытаясь понять поведение всесильного пловдивского нотабля…
— Вот вы утверждаете, — сказал Борис, — что казна не в состоянии оплатить реквизированную пшеницу, по крайней мере, в близкие восемь месяцев.
— Я в этом убежден, — кивнул Аргиряди. — Она оплатит лишь ту часть, которая обеспечит поставку новых пополнений от торговцев зерном.
— В таком случае, казна не выполнит своих обещаний относительно поставки других товаров, а также по экспедированию табака, хлопка и прочее…
— А почему вас это удивляет? — пожал плечами Аргиряди и засмеялся. — Османская империя всегда существовала благодаря своим долгам. — И, закурив сигарету, продолжил:
— Вас, например, интересует вопрос о том, как обеспечить себе торговую прибыль, а вот Турции она гарантирована. Но не советую вам вкладывать свои капиталы в некоторые фирмы. Рискованное дело.
Сегодня Аргиряди был в хорошем расположении духа, что делало его особенно разговорчивым.
— Что вы имеете в виду? — он постарался придать своему голосу равнодушный тон.
— Прежде всего, из-за политической обстановки, — ответил Аргиряди, немного помолчав. — Вы же видите, что в условиях предстоящей войны Турция не может быть партнером, на которого можно рассчитывать.
— А вы сам? — удивился Грозев. — Насколько я знаю, вы многое поставили на турецкую карту…
Аргиряди как-то странно усмехнулся.
— Я — совсем иное дело… Я сижу на козлах телеги, которая катится вниз. Если я спрыгну, попаду под колеса и они меня раздавят. Самое разумное в моем положении — покорно ждать катастрофы или счастливого стечения обстоятельств. Говорят, такие, как я, редко погибают…