Когда всадники въехали в село Чикаржий, их удивила зловещая безлюдность улиц. Наконец у сельской корчмы они увидели худого мужчину средних лет с абсолютно седой головой. Сидя у полуоткрытой двери, он обтесывал топорище. Они остановили коней и спросили, где живет учитель. Мужчина удивленно поднял голову.
— Какой там учитель, — сказал он неожиданно тонким, пискливым голосом. — Да почитай с прошлого года никто детей со двора не выпускает, а вы — учитель. — И, продолжая тесать, добавил: — Попа Кою зарезали в Сюлмешлии… Церковь в голубятню превратилась… А эти учителя спрашивают…
Дверь корчмы отворилась, и в проеме показалось пухлое женское лицо, отливавшее странной желтизной. Вероятно, это была хозяйка старой корчмы.
— Кого спрашивают? — она, как видно, подслушивала разговор. Мужчина ответил.
— Учителя… — протянула изумленно женщина. — Да учитель еще прошлой весной уехал… — И, прикрыв немного дверь, как бы торопясь побыстрее закончить разговор, спросила: — А зачем вам учитель?
Крестьянин перестал тесать и тоже поглядел на пришельцев, ожидая ответа.
— Да вот, хотели купить немного зерна, тетушка, — объяснил Грозев, осматривая безмолвные дома вокруг.
— Гм, — покачала головой женщина. — Ты хоть горстку корма коню своему найди, какое уж там зерно… — Несколько повысив хриплый голос, она пояснила: — Все, все забрал Амиджа-бег из Хаджи-Элеса. — И зерно, и солому… Другие сюда и носа не кажут… И чего шастают, только беду кличут, — добавила она сердито и скрылась, изо всех сил хлопнув дверью.
— Только беду кличут, — эхом отозвался мужчина и, расхрабрившись, перешел в наступление: — Вы что, совсем спятили, что ли? Или ума нет? Скорее уходите, а то неровен час прискачут из Хаджи-Элеса басурманы — и вам несдобровать, да и нам потом расплачивайся… Ну да… Ишь, зерно они ищут…
Грозев понял, что дальнейший разговор с воспрянувшим духом хозяином абсолютно бесполезен. Скорее всего, как и большинство корчмарей в селах, он верой и правдой служил туркам.
Они повернули своих коней и направились в восточную часть села. Несколько раз останавливались в узких улочках и стучались в низенькие запертые двери. Порой на стук отзывалась собака, но как-то уж очень осторожно, или раздавался скрип двери. И вновь наступала глухая, враждебная тишина. Человеческого голоса в этом селе они больше не услышали.
На другой день, где бы они ни ехали, картина в общих чертах повторялась. С юга шли переполненные обозы, спешили всадники, разбойничали во дворах убежавшие из таборов анатолийские турки-манафы. Села стояли опустевшие, беззащитные, как разгороженные дворы.
Несколько раз Грозеву и его спутнику приходилось прятаться в кустах редких рощиц, ожидая, пока проедут черкесы. Хотя документы у них были в порядке, Грозев по опыту знал, что лучше избегать подобных встреч. Вскоре они поняли, что бессмысленно скитаться по безлюдным полям, вдоль которых ползли турецкие обозы. К тому же пора было изменить внешний вид.
Они вернулись в Хаджи-Элес, продали лошадей и отправились пешком в села, притаившиеся в северной части Родоп. Жители обитали в нескольких домах в центре села, испытывая страх перед башибузуками, зверствовавшими в окрестностях Родоп, а также из-за голода, который мучил их всю зиму напролет. В низеньких комнатах печи топили только днем — лишь для того, чтобы сварить картошку или сладкие стебли тростника. Следуя инстинкту самосохранения, все жили одной большой семьей. Дети были общими, законы общежития — для всех неукоснительными. Хлеб, одежда — все делилось поровну. Как будто село вернулось во времена первобытно-общинного строя.
Вначале казалось невозможным разрушить стену из страха и недоверия, которой окружили себя горцы. Любая попытка разузнать о ком-нибудь, отыскать след пропавшего человека наталкивалась на мрачное недоверие замкнутых людей. Кровь и смерть соплеменников научили горцев молчанию, ибо только оно, наряду с природной рассудительностью, было самым надежным щитом для этих людей.
Грозев перевернулся на другой бок. Ему хотелось остановить лихорадочный ход мыслей. Голова раскалывалась. Где-то в ночи продолжал журчать ручеек и время от времени доносились глухие удары сукновален.
В воздухе посвежело, как перед рассветом. Где-то далеко пели петухи, о чем-то шептались деревья. Казалось, земля жадно внимает этому многоголосому шуму.
Борис вслушивался в звуки, закрыв глаза. И, как часто бывало с ним и раньше, прикосновение к земному бытию постепенно вернуло ему уверенность в своих силах, восстановило душевное равновесие. И он незаметно для себя уснул.
На другой день в полдень прибыл Димитр Дончев. С ним было еще трое. Бруцев издали заметил их и, встревоженный, подозвал к себе Грозева.
Действительно, спутники Дончева производили странное впечатление. Один из них, низенький, худой человек с густой бородой, был одет в длинное черное платье, вероятно, поповскую рясу. Когда они приблизились, Грозев увидел, что у него на поясе торчит рукоятка широкого, массивного ножа.
Бруцев подал условный сигнал. Дончев и его люди остановились, потом нырнули в заросли кустарника и вскоре показались на дорожке, ведущей к мельнице. Дончев еле передвигал ноги. И хотя он еще издали приветственно помахал им рукой, было видно, что дела у него обстоят не лучше, чем у них.
Грозев и Бруцев обменялись рукопожатием с пришедшими.
— Это Рангел Йотов и братья Дюлгеровы, мои давнишние знакомые, — представил своих спутников Дончев. — Единственно их удалось отыскать. — Дончев присел на камень и снял стоптанную обувь. Ноги у него были покрыты кровавыми волдырями, которые он натер от ходьбы. Димитр откинулся назад и, помолчав немного, с усилием вымолвил: — Все остальное пошло прахом…
Грозев внимательно посмотрел на бородатого. Он походил и на учителя, и на попа. Но, как потом оказалось, ни тем, ни другим не был. Обыкновенный крестьянин, из тех, которые вместе с буквами выучивали наизусть и клятву бороться за свободу своего народа. Двое других были похожи друг на друга. На них была суконная поношенная одежда, как видно, они месяцами скитались в горах. На плечах у высокого — накидка из выделанной буйволиной кожи, мехом внутрь. На поясе — сосуд из бутылочной тыквы и самопал. Все трое были уже в возрасте, но глаза их горели решимостью — эти люди были готовы на все.
Все расселись прямо на полу. Бруцев достал остатки еды и принялся раскладывать ее перед гостями.
— Ваша милость, — осторожно сказал бай Рангел, пристально глядя в лицо Грозеву, — сами-то из Московии будете?
Грозев не знал, что именно Дончев сказал своим людям, но, понимая всю силу этого слова, не торопился разочаровывать новых друзей. Он достал кисет, развязал его и предложил гостям.
— Бай Рангел, — предложил он, — давай поговорим об этом в другой раз… Знай, что мы такие же, как и вы… А сейчас скажите, есть ли в горах люди? Рассказывают, отряды тут прячутся — у Извора, у Дядово, говорят, их там видели… И в нижних селах тоже… Что ты на это скажешь?
Рангел Йотов покачал головой. Бросив взгляд на своих спутников, он ответил:
— Ничего такого не слыхивали. Да и где там! Сам видишь, сколько басурманов развелось… А люди… Все разбежались, кто куда, а кто остался, навесили замки на рты и глаз не кажут…
Грозев взглянул на Дончева. На лице у него отражалось такое же уныние, которое вчера охватило его самого.
Трое сельчан спустились с гор, надеясь увидеть в долине русские войска. Но сами они не принесли с собой никакой надежды.
Мужчины еще немного поговорили и, когда Грозев убедился, что вблизи от Пловдива действительно нет никаких отрядов, было решено, чтобы трое вернулись в свои села и начали разыскивать людей, которые, может быть, скитались где-то в горах. Связь с Пловдивом надлежало поддерживать Рангелу Йотову. Во всяком случае, если он узнает о каком-нибудь отряде, тут же должен дать знать Дончеву.
Потом стали прощаться. Рангел Йотов долго тряс руку Грозеву, и в глазах его сверкали лукавые искорки: «Знаю, что ты из Московии, просто не хочешь признаваться, скрываешь…» И от этого искреннего человеческого чувства на душе у Грозева стало светло и радостно. Гости пошли по тропинке, ведущей к селу Сотир, и вскоре затерялись среди деревьев.
К вечеру Грозев и Бруцев отправились в Пловдив. Дончев уехал раньше. Это было сделано специально, чтобы ни у кого не возникло подозрений.
Вечер был тихий и ясный — один из тех вечеров в начале июня, когда воздух пряно пахнет кленовыми листьями и отцветшей полынью. В этом спокойствии было что-то волнующее и странное. Словно после стольких дней дождя и бурь равнина наконец получила желанный отдых и теперь лежала расслабленно, погруженная в сладкую дрему.
Грозев, однако, не замечал красоты зарождающейся жизни. Он смотрел на темнеющие холмы, четко вырисовывающиеся на вечернем небе, и в душе его вновь зашевелилось вчерашнее сомнение. По крайней мере вчера была надежда на Родопы, но сегодня и эта надежда растаяла. Разве можно горсточку людей бросать против вооруженного войска? Не безумие ли это? Что могли сделать решимость и мужество против винтовок? Что поможет определить верный шаг? И как узнать, когда, наконец, пробьет нужный час в стремительном беге событий?
— Надо что-то делать, — послышался рядом голос Бруцева. — Время идет, а людей нам не найти…
Грозев искоса взглянул на семинариста и ничего не ответил…
На лугу они сошли с коней. И лишь теперь, когда все вокруг потонуло во мраке, Борис вдруг ощутил теплое дыхание земли.
2
Грозев отдавал себе отчет в том, что связь с Бухарестом через Одрин будет исключительно трудной, а на первых порах даже невозможной. Значит, нужно принимать решения на месте, в зависимости от конкретных условий. Однако самостоятельные действия в городе необходимо тщательно обдумать и четко разработать. Оружия у них достаточно — осталось еще со времени восстания и хранилось в доме Тырневых. А вот взрывчатки не было. И взять ее неоткуда — мешало то, что торговля взрывчатыми веществами и свинцом, необходимым для брусков, запрещена под страхом смерти. Грозев дважды пытался добиться разрешения на ввоз взрывчатки из Австрии, но каждый раз ему отвечали, что ее можно получить лишь в арсеналах Стамбула. В Турции динамит все еще считался военным артикулом, и любая попытка достать его для других целей сразу же возбуждала подозрение.