Тырнев подбежал к окну.
— Чауш остановил татарина на лестнице, и они о чем-то спорили. Не знаю, до чего договорились…
— Пошли наверх, — скомандовал Калчев. — Будем наблюдать за ними с чердака. Там решим, что делать и с другим оружием.
— Если обнаружат телегу, всем нам конец… — Тырнев закрыл дверь на задвижку и поспешил за остальными.
Все трое быстро поднялись по винтовой лестнице. С чердака двор был виден, как на ладони. Разъяренный сержант прижал татарина к стене и осыпал его проклятиями.
Бруцев насчитал шесть человек стражников.
— Если начнут обыскивать, — повернулся он к остальным, — и подойдут к нашей телеге, предлагаю стрелять. Пока из города прибудут патрули, мы сможем и другое оружие вывезти.
— Это безумие, — взволнованно сказал Тырнев. — Вас поймают еще у айгырских загонов.
— Другого выхода нет, — хладнокровно добавил Бруцев.
Калчев молчал. Он разглядывал стражников, сгрудившихся у ворот, и думал, что, несмотря на огромный риск, единственно предложение Бруцева было разумным.
— Сколько у нас винтовок? — обернулся он к Христо.
— Тридцать шесть.
Шум внизу тем временем усилился. Сержант угрожал разнести все в щепки.
«Интересно, что сейчас делает Невяна Наумова?» — подумал Бруцев, оглядывая задний двор. И вдруг он ее увидел. Поплотнее закутавшись в шаль, девушка направлялась прямо к телеге. Медленно взобравшись на облучок, она спокойно тронулась с места и выехала через ворота. Из-за суматохи в другом дворе никто из людей сержанта не обратил на нее внимания.
— Эгей, Сабри-ага, — крикнул сержант, — поставь двоих на улице, а остальные пусть начинают обыскивать телеги… Все до одной…
Телега, нагруженная пряжей, переехала ручеек у пекарни, свернула на карловскую дорогу и вскоре исчезла из виду.
Трое мужчин, стоявших у слухового окна, не могли поверить в столь неожиданное и невероятное избавление. Первым пришел себя Христо Тырнев.
— Ай да девчонка, молодец! — восхищенно прошептал он и стукнул себя прикладом по ноге. — Кто бы мог подумать…
Кирилл Бруцев догнал телегу, когда она была уже далеко от Пловдива. После допроса татарина солдаты перевернули вверх дном все повозки, но сундучок с монистами так и не был найден. Прошло уже четыре часа с тех пор, как телега выехала со двора, и Кирилл сомневался, сможет ли догнать учительницу. За городом он пустил коня галопом. В эту пору все работали в поле, и карловская дорога была безлюдной. По обе стороны тянулись узловатые, с дуплами, вербы. Над полями дрожало марево, и от этого равнина казалась еще более унылой.
Семинарист уже потерял было надежду догнать учительницу, как вдруг на повороте у моста увидел телегу. Бруцев попридержал коня. Учительница, услышав топот копыт, обернулась, губы ее тронула Улыбка.
— Как вы смогли догнать меня? — спросила она Бруцева.
— А вы как сумели ускользнуть?
Девушка пожала плечами. Глаза ее смеялись.
— Если бы меня задержали, я показала бы им разрешение на провоз пряжи и стояла бы на своем — везу, мол, пряжу для карловского каймакама.[32]
Дорога пошла в гору. Телега немного сбавила ход. Бруцев молчал, тайком разглядывая Наумову. Лицо ее было спокойным и безмятежным, словно девушка не пережила только что опасное приключение. Бруцев на секунду представил себе всю картину, как она выводит телегу со двора… Решившись, он вытащил брошюрки и протянул их Наумовой.
— Это вам… Вы сумеете их понять… — Голос его дрогнул.
— О. да они русские! — радостно изумилась она и тут же нетерпеливо принялась листать страницы.
Бруцев ехал рядом с телегой.
— Это книги русских эмигрантов, — наклонился он к ней. — Они изданы в Женеве… В них рассказывается правда о рабстве, и не только как о понятии, но применительно к каждому конкретному человеку…
Учительница посмотрела на нею долгим, изучающим взглядом, словно хотела понять, что именно он имеет в виду. Потом накрыла книги рукой.
— Я их непременно прочту.
— Если они вам придутся по душе, напишите мне… Я пришлю вам еще… Письмо перешлите через Косту Каляева…
Он покраснел от смущения. Наумова немного помолчала, рассматривая обложку верхней брошюры. Потом повернулась к нему:
— Буду вам бесконечно признательна, если вы пришлете мне стихи французских или русских поэтов…
Кирилл отрицательно покачал головой.
— Нет… Я не читаю стихов. Человек может обрести истину не в поэзии, а в борьбе…
— Но почему? — удивилась девушка. — Истина открывается человеку, только когда почувствуешь ее сердцем… И остается с ним навсегда…
— Нет, — мрачно повторил он. — Стихов я не читаю…
Учительница не отрывала от него взгляда. В глазах ее читалось удивление, а губы подрагивали от еле сдерживаемой улыбки.
Бруцев понял это и упрямо добавил:
— Поэзия не может объяснить мне то, что я ищу, что хочу знать.
Наумова покачала головой:
— Но она может заставить вас почувствовать его всей душой. Вот послушайте:
Мы вольные шпицы; пора, брат, пора!
Туда, где sa тучей белеет гора,
Туда, где синеют морские края.
Туда, где гуляем лишь ветер… да я!
Голос Наумовой звучал вдохновенно и призывно. Бруцев нерешительно взглянул на нее, потом отвел глаза и вновь стал смотреть на дорогу.
Близ Каратопрака им никто не встретился. Когда они проехали в село и повернули на север, Бруцев обратился к Наумовой:
— Здесь уже безопасно… Желаю успеха…
Она протянула ему руку и, смущаясь, ответила:
— До свидания… Благодарю вас за все… Особенно за книги…
Ему очень хотелось добавить: «Пишите мне!», но он сдержался.
Резко завернув коня, Бруцев поскакал вниз. Встречный ветер хлестал юношу по разгоряченному лицу. На поля спускались сумерки.
Ночь настигла его у Карачешме. Было тихо, только цикады траве вели неумолчную песню. По небу во всю ширь стлался сияющий Млечный путь. Таинственно шептались тополя. Карловская дорога погружалась в сон — телег на ней уже давно не было.
Бруцев легонько натянул узду и, хотя путь его лежал через мост он избрал дорогу, по которой они проехали вчера.
7
Стефан Данов считал жизнь Торжком, где каждый старается урвать кусок пожирнее, обхитрить другого и, улучив момент, загнать его в глухой угол. И если на рынке это продолжается часы или дни, то «Торжок» жизни действовал круглосуточно, нескончаемо, вечно. Несмотря на то, что у Стефана всего было вдоволь, он никогда не ощущал спокойной радости жизни. Во многом он походил на своего отца хотя и отличался от него.
Раболепие, алчность, грубость и жестокость воспринимались xaджи Стойо как естественные формы проявления жизни. А в душе сына все это вызывало неудовлетворенность и мучительную раздражительность. Возможно, это объяснялось тем, что есть и богаче, сильнее его — иными словами, люди, преуспевшие на «торжке». Cтефана Данова отделяло от них солидное расстояние, и его нужно было во что бы то ни стало преодолеть. Если на пути возникала какая-то преграда, Стефанаки готов был безжалостно ее уничтожить.
Вот и сейчас, глядя на Павла, сидящего напротив, Стефан чувствовал, как в душе поднимается глухое раздражение. Утром Апостолидис, Немцоглу и Штилиян Палазов не преминули намекнуть ему на странные идеи брата, на его непочтительное к ним отношение, разговоры, чреватые опасностью. Это чрезвычайно разгневало Стефана, сейчас он решил дать волю своим чувствам.
— Что ты себе воображаешь, а?… Что брешешь, как паршивый пес? — голос Стефана был неприятным, холодным. Кровь отхлынул от лица, и оно выглядело синюшным, подпухшим и страшным. — То что это языком чешешь налево-направо? Да что ты понимаешь в земле-то?… И вообще, чем занимаешься? Может, работой какой? Сколько я тебя знаю, ты все книжки свои жуешь, а их пишут такие, как ты… Разве ж они лучше… Все из пальца высасывают…
— В книгах пишут истину о жизни, брат… — ответил Павел, не поднимая глаз.
— Жизни!.. — повысил голос Стефан, почти перейдя на крик. — Ты, что ли, самый умный, что других берешься учить? Мир собираешься переделать? Да кто ты такой… Молокосос… — Стефан презрительно скривил губы. — Что людям головы мутишь? Да знаешь ли ты, что значит залезать человеку в карман? Посягнуть на его имущество?… Кто тебе дал право распоряжаться землей того или иного?
— Ничьей землей я не распоряжался, — решительно возразил Павел. — Я только говорил, что человек должен иметь свою землю… Так и со скотом, да и со всем, если хочешь… Перемены, которые произошли во Франции после революции, а сейчас в Италии… Это же только подтверждает мои слова…
Стефан чувствовал, как пульсирует вена на виске. Он очень устал, обходя торговые ряды. Поэтому лишь с досадой махнул рукой.
— Да оставь ты эти Франции, Италии и разные там… Не наше это дело, пусть тамошние люди управляются, как хотят. У нас совсем другое…
— То же самое и у нас, — стоял на своем Павел. — Люди и земля — во всем мире одинаковы. То, что сейчас там происходит, неминуемо произойдет и здесь. А до тех пор наши люди так и будут глотать пыль в имениях беев и откармливать ягнят для веселых пиршеств своих господ…
Стефан немного успокоился и сел. На белом жилете блеснула золотая цепочка от часов.
— Ладно, — примирительно произнес он. — Но тебя-то чего так волнует? Касается тебя? Нет! Все у тебя есть — дом, деньги, имущество… Или, может, голодаешь? Чего-нибудь тебе не хватает?
Павел осмелился, наконец, взглянуть на брата. Порой ему страстно хотелось видеть в нем единомышленника, близкого и родного человека, с которым можно было поговорить по душам… Но в Константинополе Стефан ни разу так и не позвал его к себе…
— Брат, — вымолвил Павел, глядя прямо в лицо Стефану, — что ты мне повторяешь одно и то же? Человек не живет только деньгами и имуществом. У него есть глаза, чтобы видеть, и ум, чтобы думать…