После того памятного разговора в доме Аргиряди Грозев думал, что София долго не даст о себе знать. Вот почему три наспех написанные строчки вызвали у него в душе неожиданное волнение — как будто его коснулась ласковая нежная рука.
Грозев явился к Аргиряди, когда торжество было в разгаре. Весь первый этаж представлял собой обширный салон, освещенный мягким светом старинных венских ламп и свечей, зажженных в настенных канделябрах, оставшихся в наследство от хаджи Аргира. Многочисленные гости сидели на диванах, за столом, стояли группками. Все возбужденно обсуждали злободневные события. Первым заметил гостя Аргиряди. Оставив старого Чомакова, с которым беседовал, он подошел к Грозеву.
— Безмерно рад вас видеть, — сказал он, сердечно пожимая руку Борису. — Моя дочь очень хотела, чтобы сегодня вы были нашим гостем… Милости прошу…
У камина оживленно переговаривались несколько мужчин. Грозев с Аргиряди направились к ним. В центре группы они увидели Жана Петри. Лицо его раскраснелось, на губах блуждала улыбка. Рядом с ним стоял Лука Христофоров, готовый в любую минуту поддержать журналиста в его остроумии. Напротив внимательно слушал Георгиос Апостолидис. Выражение его лица было напряженно-серьезным. На диване, рядом с камином, расположились Анна Пиэрс, которая снова была в Пловдиве проездом по пути в Белград, греческий консул Каравиас и жена австрийского консула госпожа Адельбург. Рядом сидел какой-то пожилой человек, незнакомый Грозеву.
— Позвольте вам представить господина Грозева, — произнес Аргиряди, приблизившись к группе. — Надеюсь, вы с ним знакомы…
— Ессе homo![35] — воскликнул Жан Петри. — Он-то и разрешит наш спор.
Грозев слегка поклонился дамам и повернулся к остальным.
— Господин Грозев, позвольте представить вам моего брата, — сказал Апостолидис, указав на Никоса. Тот кивнул. На лице его читалась досада. Было видно, что все ему страшно наскучило. Грозев ответил на поклон и присмотрелся к Апостолидису-младшему. Тот производил впечатление человека ленивого и недалекого.
— А это господин Гвараччино, — указал Жан Петри на пожилого мужчину на диване. — Прошу любить и жаловать. Он послан специально для того, чтобы вместе с Никосом Апостолидисом и Стефаном Дановым исправить, так сказать, кое-какие ошибки прошлого… И вызвать новые сенсации… Вы только себе представьте, — сказал он притворно озабоченным голосом, — какой скандал! Все написанное Жирарденом, что поместила в прошлом году «Ля Франс» на своих страницах, и все опубликованное английскими газетами о восстании в Родопах, оказывается, ложь! Чистой воды выдумка!.. Никакой резни, никаких жестокостей… Просто шантаж со стороны русских и Гладстона…
Грозеву удалось сохранить бесстрастное выражение лица. Никак не отреагировав на реплику француза, он спросил:
— Но в чем же суть спора?
— Ах да, — спохватился Жан Петри. — Господин Апостолидис утверждает, что ни одна армия не сможет перейти Дунай в нижнем его течении, а посему сообщения о форсировании реки русскими у Галаца он считает блефом.
Грозев пожал плечами и сухо заметил:
— Я бы утверждал то же самое, если бы сообщение не исходило от турецкого командования.
В этот момент к ним подошел Павел Данов. Светло-серый костюм еще больше подчеркивал изжелто-смуглый цвет его лица, от чего оно выглядело осунувшимся и усталым.
— Господин Данов, — обратился к нему неугомонный француз. — Может, вы сообщите нам нечто новенькое о миссии вашего брата. Ведь вы дружны с Макгаханом, а посему можете считаться объективной стороной.
Черные глаза француза смотрели на всех с веселым вызовом.
Павел помолчал, как бы собираясь с мыслями, и, не обращая внимания на иронию журналиста, сказал:
— Господин Пегри, я не люблю ваше ремесло. Убежден, что именно газеты превращают пороки личности в пороки общества. Ложь, преднамеренное заблуждение, угодничество — все это насаждается в обществе прессой. Однако, что касается Макгахана и газеты «Дейли Ньюз», то мне кажется, что они оказали человечеству такую услугу, которую вряд ли когда-нибудь оказывала какая-либо газета или какой-либо журналист…
— Это в каком же смысле, позвольте узнать? — поднялся с дивана консул Каравиас.
— Да просто-напросто плюнули в лицо безмилостному и жестокому спокойствию, которое называется общественным мнением Европы…
— И широко распахнули все двери перед князем Горчаковым… — съязвил Апостолидис.
— И выполнили свой долг, если не журналистов, то по крайней мере честных и почтенных людей, — резко закончил Павел.
— Макгахан, — покачал головой Апостолидис, — получал деньги от англичан, а работал на русских.
— Вы не можете так говорить о Макгахане, уважаемый господин, вы его просто не знаете, — возмущенно возразила Анна Пиэрс. — Макгахан всегда выступал за свободу и правду… Он был на стороне французских коммунаров против Бисмарка… В Испании и Бухаре… Повсюду… Вы просто клевещете на него, — Анна даже раскраснелась от возбуждения. — Да если хотите знать, то и в деле освобождения Болгарии у него есть заслуги…
— О каком освобождении вы говорите, мисс Пиэрс? — холодно осведомился Апостолидис, блеснув стеклышком монокля в сторону дивана.
Мисс Пиэрс слегка пожала плечами.
— Как — о каком? Об освобождении Болгарии, господин Апостолидис. Мне думается, что эта война затеяна не только для того, чтобы прогулялись войска. Хотя я лично убеждена, что войны придуманы ради забавы для мужчин. В Белграде мне довелось наблюдать военный парад. И, представьте себе, все военные напоминали мне петухов в штанах. Было ужасно смешно, как они вертели головами то налево, то направо. Прямо, как в оперетте…
Апостолидис подождал, пока мисс Пиэрс кончит, и потом произнес, делая упор на каждом слове:
— Освобождение, о котором вы говорите, слишком дорого может обойтись Великобритании в будущем. — Весь его вид выражал презрение.
— В будущем… — англичанка усмехнулась. — Что вы мне говорите о будущем… Пусть им занимаются политики — у нас никогда не переводились мужчины, готовые с остервенением наброситься на клубок запутанных ниток, называемый политикой… Имеются целые поколения таких…
— Мне кажется, мисс Пиэрс, — Апостолидис поправил монокль, — что ваши слова не совсем соответствуют точке зрения, высказанной правительством премьера Дизраэли…
— О, — снова воскликнула Ани Пиэрс. — Хорошо, что совпадение лишь неполное. — И уже серьезно добавила, обращаясь к Апостолидису: — Я не представляю здесь правительство, милостивый государь, а поэтому могу высказываться так, как хочу.
Апостолидис нервно поправил манжет на рубашке и ничего не ответил.
— Кроме тою, — продолжила мисс Пиэрс. — если уж быть откровенной, то мне кажется, что и после освобождения Болгарии положение на Балканах существенно не изменится. Здесь все так запутано, что еще несколько десятилетий будет пахнуть порохом. И вообще, горизонты этого полуострова никак не назовешь светлыми…
— Мисс Пиэрс, — сдержанно заметил Данов, — позвольте вам напомнить, что эпоху Кромвеля в Англии тоже не назовешь спокойной.
— Ну вот, за Кромвеля взялись, — засмеялась Ани Пиэрс. — И сразу аналогии. Но не забывайте, мистер Данов, что политика предпочитает игру слов перед точными фактами и определениями. И если вам по душе последние, значит, вы здорово ошибаетесь…
Апостолидис подтолкнул локтем брата и, сдержанно поклонившись англичанке и госпоже Адельбург, направился в другую часть салона. Он считал неблагоразумным оставаться в этой компании — разговор принимал опасный оборот. Господин Гвараччино наклонился к уху молодой австрийки и что-то объяснял ей по-французски с педантичностью глухого. Так что разговор вели лишь Ани Пиэрс и Павел Данов, когда Жан Петри вдруг воскликнул:
— А вот и наша прелестная виновница торжества!
Грозев обернулся — на пороге комнаты стояла София. В строгом платье из брюссельских кружев, она выглядела необыкновенно изящной и красивой.
Девушка подошла к ним. Первым поздравил ее Жан Петри. Он с восторгом продекламировал двустишие Мюссе, а потом перецеловал тонкие нежные пальцы девушки.
— Благодарю вас, — София присела в легком реверансе. И сразу же повернулась к Грозеву. Явно, от других она уже получила поздравление.
— Я рада, что вы пришли, — просто сказала она, протягивая ему руку.
Грозеву показалось, что лицо ее слегка порозовело.
— София. — отозвалась госпожа Адельбург, восторженно глядя на девушку, — вы — само совершенство, а ваш возраст самая прекрасная пора человеческой жизни…
Девушка поцеловала ее в щеку. Лицо ее пылало румянцем, что еще больше усиливало радостный блеск глаз.
— Если вам здесь скучно, — обратилась она к Борису, — вы можете перейти в другой салон. Там господин Адельбург, вам, наверно, будет приятно поговорить с ним о Вене.
— Благодарю вас, здесь тоже подобралась интересная компания. Я бы хотел еще немного остаться.
Она глядела на него; Грозеву показалось, что девушка хочет что-то сказать, и он позволил себе задержать ее взгляд. Это неожиданно смутило Софию.
— Извините, — быстро произнесла она, — я должна идти к отцу. Нужно помочь развлекать гостей, одному ему не справиться…
И, дружески кивнув Грозеву, она стремительно направилась в другой конец салона.
Данов и мисс Пиэрс продолжали беседовать. Грозев огляделся — сегодня здесь собрался весь цвет города — поистине интересная и пестрая смесь, два мира — мир денег и мир крови. Грозев увидел Немцоглу. Гюмюшгердана, обоих Полатовых, Георгия Кацигру и его дочерей — самых ярых приверженцев всего греческого. Рядом с ними сидели представители рода Чалыковых, госпожа Гераклия Недкович, Кесяковы, учительница Рада Киркович — люди, которые страстно защищали все болгарское.
Грозеву показалось несколько странным, что люди, интересы которых непрерывно сталкивались на рынке и в школах, ныне сидели рядом, мирно беседовали, будто праздник заставил их заключить между собой какое-то временное и мимолетное перемирие. А ведь по сути, там, где эти два лагеря невольно соприкасались, возникали стычки. Из общего гула часто выделялись голоса учительницы Киркович и грекофила Мавриди, слышались реплики, которые спокойно можно было принять за вызов к той или иной стороне и которые заставляли вздрагивать представителей обеих сторон. Вздрагивая, люди предпочитали все же помалкивать, дабы не накалить и без того взрывоопасную атмосферу. Отовсюду доносились слова «Россия, казаки, перешли Дунай, сэр Эллиот, Сулейман-паша». Они словно отталкивались от стен салона, рассыпая вокруг себя ликующий звон и з