— Как он? — спрашивала София, стараясь не встретиться с Матеем взглядом.
— Жив-здоров, — улыбался Матей и, деликатно беря у нее свечи из рук, заворачивал покупку в тонкую восковую бумагу.
Это был их обычный разговор. Он утолял тревогу девушки по крайней мере до утра следующего дня.
Но сегодня, когда София вошла в лавчонку, Матей посмотрел на нее как-то иначе. День был ветреным, и приятный запах сосновой смолы, канифоли и цветного воска наполнял тесное помещение.
Матей проводил единственного покупателя и, закрыв за ним дверь, обернулся к Софии:
— Сегодня в половине седьмого жду вас здесь, в мастерской. Если я буду занят с покупателями, пройдите незаметно туда.
И он кивнул в сторону небольшой темной двери в глубине лавки. София ощутила, как бешено забилось в груди сердце. Почувствовала, что сейчас покраснеет, и потому, быстро проговорив:
— Хорошо, Матей… Спасибо, до свидания… — вышла и стала подниматься по булыжной мостовой на холм.
Над трубами домов поднимался дым. Он стелился по крышам, сползал вниз к голым ветвям деревьев. Ветер рвал его на клочья. Над городом нависли низкие темные облака.
«Полседьмого…» — подумала София и посмотрела на миниатюрные золотые часики, приколотые к отвороту. Было пол-одиннадцатого.
«Через восемь часов… Что мне делать все это время?» — спрашивала она себя.
Вернуться домой, попытаться читать, думать… Нет! Тогда не остается ничего другого, как бесцельно бродить по улицам. Прежде она никогда так не делала, но сейчас ей хотелось ни о чем не думать, погрузиться в ожидание, в сладостное и мучительное томление, которое овладело всем ее существом.
София дошла до конца улицы у церкви св. Петки, и с вершины холма ей открылась панорама Пловдива. В тусклом свете дня, окутанный дымкой, он казался далеким, как мираж. Никогда прежде город не казался ей таким необыкновенно красивым. Как странно устроены глаза у людей!
Порыв холодного северного ветра заставил ее отвернуть лицо. Подняв взгляд, она увидела на юге силуэт Бунарджика — немой и загадочный.
Сердце ее вновь сильно забилось, в груди стало тепло, и некоторое время она стояла на ледяном ветру, прикрыв глаза, взволнованная и счастливая.
Потом спустилась по ступеням в скале и направилась к Тепеалты.
После полудня пошел снег — первый с начала этой зимы. Он был настолько легкий и сухой и шел так недолго, что лишь посеребрил крыши домов и брусчатку улиц…
Когда часы пробили шесть, София оделась, накинула на голову черный шелковый платок и посмотрела на себя в зеркало. В глазах ее затаенно светилось счастье.
— Я — ненормальная! — произнесла она и быстро вышла, опьяненная сознанием того, что любит его — сильно и самозабвенно, что он — ее судьба.
Еще до наступления сумерек Борис Грозев, одетый в поношенное пальто Косты Калчева, вошел с востока в город, безлюдными улочками, где ветер носил снежинки, добрался до лавки Матея Доцова и, никем не замеченный, проскользнул внутрь. Кивнув Матею, разговаривавшему с каким-то покупателем, прошел дальше, в мастерскую.
Пахло смолой, было тепло и уютно. В полумраке он увидел на столе свечу, чиркнув спичкой, зажег ее.
Потом снял пальто, сел на ящик возле стола и вынул из кармана «Виннер цайтунг» — газету, которой снабжал его Илич. Просмотрел первую страницу, останавливаясь на заголовках, касающихся войны, потом опустил голову и задумался.
Как воспримет София все, что он собирается ей сейчас сказать? И имеет ли он право требовать от нее этого? Не воспользуется ли он ее чувствами? А что же тогда любовь? Разве не самопожертвование во имя чувства? И если бы не было этого самопожертвования, как можно было бы доказать свою любовь?
И все же он объяснит ей все спокойно и обстоятельно, чтобы она сама разумно и сознательно приняла решение. Поступить иначе значило бы действовать нечестно, оскорбить ее лучшие чувства.
Вдруг он услышал знакомые шаги. Они приближались к двери, вот ручка повернулась, дверь открылась, и вошла София. На ее фигуре, как в фокусе, сконцентрировался весь скудный свет мастерской. София быстро закрыла за собой дверь. Она была запыхавшаяся и свежая с холода.
Борис встал. Сейчас ее глаза были еще более выразительными. Они казались темными, взгляд был тревожным, взволнованным.
София быстро толкнула задвижку и, хотя решила быть разумной и спокойной, бросила муфту на стул и вне себя от радости кинулась ему в объятия.
Грозев закрыл глаза. Губы ее были влажными и теплыми. Он ощущал приятный свежий аромат ее кожи, чувствовал, с какой силой обнимают его маленькие руки. Время для них словно остановилось, весь мир исчез, утонул в этом шквале чувств, которому оба отдавались целиком, измученные долгой разлукой. Наконец, София высвободилась из его объятий и, обхватив ладонями его лицо, посмотрела в глаза.
— Борис, — прошептала София, и то, что она назвала его по имени, показалось ему необыкновенным и несказанно приятным, — ты еще больше похудел…
Она ласково провела рукой по его небритой щеке, потом погладила волосы.
— Тебе так кажется, София, — сказал он, заражаясь ее непринужденностью, — потому что я отпустил бороду…
Он заглянул ей в глаза и увидел, как голубое и зеленое смешались в них в какой-то особенный цвет, которого ему еще не приходилось видеть.
София расстегнула пальто, затем сняла его. Сбросила платок с головы. Свет свечи бликами вспыхнул на ее волосах.
Борис подал ей стул, а сам опустился на ящик.
— Почему не давал о себе знать столько времени? — она уперлась руками в ящик.
Грозев усмехнулся.
— Ты же знаешь, каково мое положение, София. Не могу ни приходить, ни видеться с тобой, когда захочу…
— Знаю, — промолвила она, — но думаю, что ты мог бы хоть раз черкнуть пару строчек…
— И это было рискованно, так как в последнее время полиция начеку.
София вдруг оживилась.
— Ты знаешь, турки распорядились, чтобы уехали жены и дети видных правителей. Со вчерашнего дня грузят по два вагона их имущества для отправки в Константинополь.
— Это всего лишь меры предосторожности, — покачал головой Грозев. — Они решили оборонять Пловдив до последней возможности. Знают, что если падет Пловдив, конец и Одрину, и Константинополю, и войне.
— Да ты что, — воскликнула София, — у них нет сил, продовольствие на исходе! Может, ты не видел, как выглядят их солдаты, когда части проходят через город!
— Для войны не на жизнь, а на смерть это не имеет значения, — сказал Борис. — Турки задумали оказать жестокое, отчаянное сопротивление, чтобы вынудить противника пойти на более мягкие условия перемирия, на большие уступки. По сути дела, другого им и не остается… Последним, решающим козырем турок в этой войне является Пловдив…
— Пловдив? — посмотрела на него София.
— Да, Пловдив, — ответил Грозев. — По-видимому, главное сражение будет дано у подножия Стара-Планины или у Среднегорского хребта, но в случае поражения они превратят Пловдив в крепость и будут сражаться в ней до полного разрушения и уничтожения.
— Борис! — вскричала София. — Разрушить Пловдив! Это ужасно! — И перед ее мысленным взором возник серебристый город, который она видела этим утром с холма.
— Таково их намерение, — сказал Борис. И, немного помолчав, продолжил: — Сейчас у нас одна цель — каким-то образом завладеть планами обороны города. Они присланы командованием в конце октября, и пока с определенностью можно сказать, что находятся только у одного человека в городе.
— Здесь, в Пловдиве? — подняла брови София.
— Да, — подтвердил Грозев, — у представителя главного командования в Пловдиве…
— … Амурат-бея, — докончила фразу София, глядя прямо перед собой.
После короткого молчания Борис добавил, подчеркивая каждое слово:
— Один экземпляр находится у него дома.
— Дома, — повторила София и встала, — это значит, у нас…
Борис молча кивнул.
— Где он может хранить его?
София молча смотрела на пламя свечи. В тишине стал слышен далекий глухой шум улицы.
— В сейфе над камином, — произнесла она, не сводя глаз с дрожащего огонька свечи. — Больше негде…
— Сейф железный? — спросил Борис.
— Железный и вмурован в стену, — медленно ответила девушка, словно думая о чем-то другом. — Потом, прищурив глаза, проговорила: — Но у меня, в шкатулке с константинопольскими реликвиями дедушки, есть какой-то старый ключ от этого сейфа…
— София, — воскликнул Борис, — ты могла бы его найти?
— Думаю, что да, — отозвалась она и лишь теперь взглянула на него.
— Когда ты сможешь дать мне этот ключ? — Борис взял ее за руку.
Она продолжала смотреть на него, но видно было, что мысли ее опять были далеко.
— Борис, — сказала она затем все так же спокойно, — тебе опасно появляться в городе, а тем более в доме Амурат-бея. — И, качнув головой, добавила: — Никто из вас не может сделать это. Документы, которые вам нужны, могу достать только я…
— Нет! — решительно заявил Грозев. — Не надо, чтобы это делала ты. Ты дашь нам ключ, большое тебе за это спасибо. Но остальное — не твое дело.
— Борис, вы не сможете проникнуть туда. Главный вход усиленно охраняется и днем, и ночью. Высота стены со стороны улицы по крайней мере десять метров. Любая попытка проникнуть снаружи — чистое безумие…
— Нет, — повторил Борис. — Это наше дело. Мы дали клятву посвятить свою жизнь борьбе за свободу, сознавая все последствия этого. Почему тебе, женщине, брать на себя этот риск?
— А почему ты не хочешь понять, что человек может совершить нечто важное и не давая клятвы бороться, даже не сознавая, какие последствия для него это может иметь…
— Но ведь это означает играть собственной жизнью! Человек все же должен иметь какие-то основания для такого поступка…
Приблизившись к нему, она закрыла его рот ладонью. Ей хотелось все ему объяснить, рассказать, что она пережила и перечувствовала, что вот уже несколько месяцев живет интересами борьбы. Но неожиданно для себя самой произнесла, словно заключая вслух обуревавшие ее мысли: