Бармен принес наш заказ: ростбиф с галетами и соленые огурцы.
– Спасибо, – Марисоль улыбнулась ему широко и холодно, но непритворно.
Надо бы ей быть поосторожнее, подумала я. Бармен оторопел от ее улыбки.
– Если что-то еще понадобится, девочки, дайте мне знать! – сказал он. – Все, что угодно.
Он отправился к барной стойке, но я знала, что он теперь следил за нами.
Под столом я ковырнула деревянную ножку раз-другой ножом, который достала из кармана, потом положила его обратно.
– Схожу в туалет, – сообщила я Марисоль.
Стоило мне открыть дверь туалета, как я оказалась на полу. Меня обхватили сильные руки, рот зажали ладонью. Я попыталась ее укусить, но не смогла. Кожа была горькая на вкус, и мои рефлексы оказались не на высоте.
– Я знаю, кто ты, – процедил женский голос. Ее рука легла мне на горло и сдавила его, пальцы впились в мягкую кожу под челюстью. Я встрепенулась всем телом, чтобы сложиться пополам и выгнуть спину, как лошадь, которая пытается сбросить седока. Мой локоть попал ей в живот, она вскрикнула и разжала руку. Я снова вскинулась, пихнула ее всем телом, и когда она откатилась в сторону, я сжала руку крюком и крепко схватила ее за шею. Потом я встала, увлекая ее за собой, выхватила из кармана нож и приставила к ее шее. Это была блондинка, сидевшая за барной стойкой. Зеленоватый свет единственной лампы, в одиноком окошке под потолком сгустилась ночная тьма – выбраться отсюда через окно не было никакой возможности. Меня всю трясло. Наши взгляды встретились в зеркале. Ее лицо исказила гримаса отвращения, и она зашипела на меня.
Распахнулась дверь, кто-то вошел. Это была Марисоль.
– Помоги! – произнесла я. – Ты должна мне помочь.
Марисоль замерла. Женщина забилась в моих руках и открыла рот, но я сильнее вдавила нож в ее шею.
– Один только звук – и я не стану долго раздумывать, – прошептала я. В зеркале я увидела, как лезвие ножа врезалось в мягкую кожу. Если я перережу ей глотку, то увижу это собственными глазами, и я подумала, впрямь ли во мне есть кровожадность, тяга вспороть кому-то живот и самой быть зарезанной в отместку, и увидеть страх в глазах женщины, и почувствовать, как ее кровь течет по моим рукам, и я подумала: «Да, да, мне нравится, может быть, так было не всегда, но сейчас мне это нравится!»
– Помоги мне! – снова взмолилась я, обращаясь к Марисоль. – Почему ты стоишь в стороне?
Она заморгала, а потом бросилась действовать, расстегнула ремень.
– Руки за спину! – скомандовала она женщине и стянула ремнем ее запястья, стараясь затянуть как можно туже. Мы вместе повалили ее на пол, и я навалилась на нее всей тяжестью беременного тела. Женщина смотрела на меня. Она шептала слова, которые я не могла и не хотела слышать: она как будто проклинала меня или молилась.
– Замолчи! – приказала Марисоль, не прекращая возиться с ремнем. Когда она закрепила стянутый на запястьях ремень, женщина начала извиваться всем телом, пытаясь освободиться, но смогла только перевернуться на живот. Марисоль выдернула из диспенсера несколько бумажных полотенец и засунула их женщине в рот как кляп. Она кусалась, изо рта вытекала слюна и быстро пропитала полотенца. Мы с трудом затащили ее в кабинку. Ее ноги торчали наружу, но с этим мы ничего не могли поделать.
Марисоль ударила ее ногой.
– Вот что бывает, когда ты ведешь себя как последняя сука, – произнесла она добродушно, как будто обсуждала погоду. Она ударила лежащую еще раз, потом еще – сильнее.
– Хватит, – сказала я.
Женщина смотрела на нас злобным взглядом, широко раскрыв глаза. Мы вымыли руки, вышли из туалета и подхватили свои сумки. Марисоль расплатилась по счету, невозмутимая, как всегда, а я завела машину и сидела, вцепившись в руль, пока мои пальцы не занемели.
16
Мы ехали без остановок, спали урывками. Неудобства многочасовой поездки в машине могли бы стать невыносимыми, если бы не смертельная усталость, ведь наши тела работали сверхурочно. Ночью мы опускали стекла, чтобы впустить в салон прохладный воздух, освежавший лица, слушали радио и старые кассеты, найденные в коробке под пассажирским сиденьем. Струнные и назойливый бит ударных. Музыка из древних времен. Два луча фар разрезали темный пейзаж надвое, мы по очереди садились за руль, и покуда одна сидела, напряженно глядя на дорогу, другая, обмякнув и расслабившись, закрывала глаза и дремала. Всякий раз, когда за нами пристраивалась машина, мы, вытянув шеи, пристально всматривались в нее. Мы нарочно двигались кругами, возвращались назад, потом разворачивались и опять мчались вперед, выбирая безлюдные дороги и длинные извилистые маршруты. Поездка была изматывающая.
Как-то днем Марисоль остановилась на обочине и уткнулась в карту.
– Мы так долго не протянем. Нам нужно залечь на дно где-то в безопасном месте, отдохнуть, собраться с силами. Хотя бы на одну-две ночи.
– Ты имеешь в виду отель?
– Хватит с нас отелей. До сих пор не понимаю, как тебе вообще пришло в голову останавливаться там.
– Наверное, просто привыкла к комфортному образу жизни, – сказала я, и она язвительно расхохоталась.
Мы припарковались на опушке большого лесного массива. Марисоль принялась методично собирать вещи. Я же бросала свои в рюкзак без разбора.
– Дождя не было, – заметила она. – Так что можем скрыть свои следы. Мы же это умеем.
По лесу мы шагали довольно долго. В листве громко шуршали белки, перебегая с ветки на ветку. При каждом шорохе мы останавливались. Вслух мы не переговаривались, только шевелили губами, произнося слова, и обменивались жестами. Здесь? Дальше? Где?
Мы вышли к ручью и, выбрав ровное место на берегу, поставили свои палатки. Я развела костер и вскипятила воду, чтобы заварить чай и суп-концентрат, а Марисоль пошла исследовать окрестности. Она действовала быстро и цепко, как птица. Я преисполнилась спокойной уверенности в том, что мы сможем здесь выжить, заметив, как она положила руку на ствол дерева, точно испрашивая у него позволения расположиться в этом месте.
– А как ты избавилась от спирали? – спросила я у нее, когда хворост в костре прогорел и остались одни тлеющие угольки. С нашего лесного привала мы видели только кусочек неба. Сидящая напротив меня Марисоль казалась темным силуэтом.
– Мне помогли ее снять. Отец ребенка. Какие же мы были глупые. Я всем пожертвовала. Я разрушила себе жизнь своей любовью к нему, своей идеей, будто мы можем жить одной семьей. Но он не смог смириться с реальностью, когда надо все время спасаться от преследования. Ему не понравилось, чем это для меня обернулось. И вот я здесь.
Интересно, что бы подумал Р, увидев меня сейчас здесь, исхудавшую, с затравленным взглядом, с пробудившимся инстинктом самосохранения. Но ведь он и не знал меня до моего темного ощущения. Синебилетница, с которой, как ему казалось, он был в полной безопасности, пряталась где-то внутри меня, со своими инстинктами, глухо бурлящими в глубине тела и вызвавшими перемены в моей жизни.
А какие чувства возникают у белобилетниц? Ощущают ли они умиротворение, оттого что исполнили свое предназначение в жизни? Или они тоже воспринимают окружающий мир как занесенное над ними острое лезвие; есть ли у них под кожей то самое темное чувство, проникнутое клокочущей яростью? Наши трансформации объединяют ли нас, превращают ли нас в единое целое, исправляют ли мои изъяны? Или мне суждено всегда быть меньше, чем я могла бы? И сколько есть способов стать матерью?
Марисоль очень внимательно смотрела на меня. Мне показалось, что никто еще за всю мою жизнь не смотрел на меня так, потому что чужие взгляды просто скользили по моей коже, как ветерок. Мне некуда было от нее спрятаться, но и желания убежать я не ощущала.
– Ты что-то грустная, – сказала Марисоль.
– Есть немного, – кивнула я.
Она нагнулась ко мне и на мгновение дотронулась до моего лица, потом взяла медальон, лежащий поверх свитера, и, не спросив разрешения, открыла его. Я вздохнула, но не стала ее останавливать. Она вытащила смятый обрывок белой бумажки, расправила его на ладони, нахмурилась, потом улыбнулась.
– Ха! Все понятно. Но тебе это не нужно. Положи сюда тот, которому здесь место.
Я нащупала в кармане синий билет и аккуратно вставила в медальон.
На ту секунду, что мой медальон был открыт и пуст, я ощутила себя вольной и рисковой, потому что вдруг перестала казаться себе щепкой в водовороте, которую могло унести куда угодно.
– Порви его, – посоветовала Марисоль, отдавая мне белый клочок. – Порви на мелкие кусочки. Потому что ты не одна из них.
Мы смотрели, как белые обрывки падают на землю, точно снег, точно конфетти.
Наутро я прополоскала рот водой – зуб шатался еще больше. Я отошла от наших палаток, присела на траву и, крепко схватившись за зуб пальцами, вытащила его. Я думала, будет больнее. Рот наполнился кровью, которую я сплюнула. Я ополаскивала десну водой из ладони до тех пор, пока вода не стала прозрачной.
Вернувшись, я показала Марисоль выдернутый зуб, словно улику.
– Это твой талисман, – сказала она, сжав зуб в моей ладони. – Береги его.
И я сунула его в карман куртки, туда, где лежал нож, и они тихо стукались друг о друга, словно нашли общий язык. Слабость и прочность. То, что я утратила, и то, что приобрела.
Хижина
1
Мы нашли эту хижину днем недалеко от ручья. Зеленоватая, заросшая травой и листвой. Сначала мы решили, что это мираж в лесу. Мы обошли вокруг хижины, примяв высокую траву и оборвав листья. На двери висел замок, но Марисоль вынула шпильку и отомкнула его. Она показала мне, как это делается, чтобы я могла проделывать такой же трюк самостоятельно.
Сквозь разбитое окно в маленькую спальню снаружи проникли ветки, но в окне второй спальни стекла были целы. В обеих комнатках на полу лежали пропахшие сыростью матрасы. Большая комната была оборудована раковиной и встроенным кухонным шкафом, который оказался пуст – там валялась забытая кем-то розовая резиновая перчатка. Санузел был точно такой же, как в доме, где я выросла. Застарелая грязь и плесень на подоконнике. Когда мы вошли в ванную, длинноногие пауки торопливо вползли в электрическую розетку. Я стояла в тихом доме неподвижно, словно в трансе. Меня как будто вернули в детство против моей воли. Так я буду, наверное, всю свою жизнь уезжать и возвращаться. По полу бежал таракан, я сняла туфлю и раздавила его.