«Сквозь сеть дождя, туман и холод…»
Ирине Кнорринг
Сквозь сеть дождя, туман и холод
Смотрю на призрачный Париж.
Как я любил, когда был молод,
Пейзаж неповторимых крыш.
И этот сад у стен Сената,
Где на заре парижских дней
Лишь нищей юностью богаты,
Бродили мы среди аллей.
Здесь, в детском уголке вселенной,
Среди людских шумливых дел,
Всегда гоним струёю пенной,
Бежал кораблик по воде.
Как часто мы за ним следили
И планы строили с тобой
О наших странствиях, что были
Упрямой общею мечтой.
А наш мальчишка белокурый
Здесь сделал первые шаги.
Но в нашей жизни ветер хмурый
Уж веял холодом могил.
Здесь, у старинного фонтана,
Шумели листья над тобой,
Но ты из жизни слишком рано
Была уведена судьбой.
Тебя хранит твоё искусство,
А память мне дарит во сне…
Любимой и покорно-грустной
Всю жизнь ты будешь сниться мне.
«За расточительность в какой-то час…»[10]
За расточительность в какой-то час
Мы платим поздней горькою заботой.
Наш долг по беспощаднейшему счёту
Жизнь одиночеством взимает с нас.
Мучительный, счастливый плен Эрота
Судьба нам предназначила в удел.
Я каждый миг сносил, как пчёлы в соты —
Чтоб мёд воспоминаний загустел.
Со щедростью слепой и неразумной
Развеяли мы счастье на ветру.
И есть ли смысл в той полуправде умной,
Что в поздний час пришлась нам ко двору?
Памяти Ирины Кнорринг
Ничего не вернёшь, ничего не поправишь,
Ничего не расскажешь и не объяснишь.
Ни к чему болтовня о «сиянье и славе»,
Даже вовсе не где-то там… вовсе не спишь.
Без следа. Без надежды на отклик и встречу.
Только книги и вещи живое хранят.
Эта рана — ее никогда не залечишь —
Беззащитная голая совесть моя.
И над жизнью твоей — так нелепо истлевшей,
И над жизнью моей, уж не нашей весной,
Веет ветер, с далёких морей залетевший…
Плющ зелёный и розы на глине осевшей.
Крест дубовый, сколоченный верной рукой[11].
В больнице
Белая косынка в коридоре,
В тишине, склонилась над столом.
Сумрак колыхающийся спорит
С желтоватым световым пятном.
Издалёка грохот нарастает.
Прогремит и стихнет за окном.
И грохочет в воздухе ночном.
Поезд из Бретани!
— Помнишь, море?
Бешено летящее на мыс?
В этом торжествующем просторе
«На краю земли» стояли мы.
Мы мечтали в будущем июне
Снова слушать этот рёв и вой!
Это… это было накануне
Страшной катастрофы мировой!
И теперь страна иная снится,
Только к ней заказаны пути.
Если б через горы и границы
По снегу, пешком, босым дойти!
«Вот нищий ждёт с протянутой рукою…»
Вот нищий ждёт с протянутой рукою,
И нам при нём в довольстве жить нельзя.
И век наш виснет тучей грозовою,
Борясь, страдая, гневаясь, грозя.
Не нам жалеть о гибнущем покое, —
Покоя мы не знали никогда!
Там, где случайно соберутся двое
Во имя лучшего — спешим туда!
С упрямою и твёрдою надеждой
В неясную ещё мы смотрим даль.
И ветер будущего, ветер свежий
Летит в лицо, и прошлого не жаль.
Так мы стоим с раскрытою душою,
Приветствуя эпохи грозный бег.
Лишь человеческою теплотою
Мы озарили беспощадный век.
«Беспредельно холодный простор…»
Беспредельно холодный простор
Атлантического океана.
Силуэт фиолетовых гор.
Гаснет день по-осеннему рано.
Запоздалые чайки спешат
К берегам. Утихает природа.
И огромный пылающий шар
Опускается медленно в воду.
Ла Рошель
«Порт Ла Рошель» — с ветрами спорит
Века чугунная плита.
Две белых башни, что на взморье
Стоят на страже у порта.
Здесь каждый дом и каждый камень
И кровь, и беды затаил.
Здесь мера — гугенота пламень
В дубовый стол кинжал вонзил.
— «Мы будем биться! Биться на смерть!»
Рукой коснулся я стола.
В дни исторических ненастий
Безумцев храбрость не спасла.
Развязный гид толпе туристов
Безбожно врёт об именах
Нотабилей или магистров,
Чей здесь хранится бренный прах…
И мы с тобой бродили тоже
По этим улицам ночным.
И ветры времени изгложут
И наши тени, наши сны.
А там, за каменной стеною,
Шумит прибоем океан,
Чудесной манит синевою,
Виденьями далёких стран.
Стоит овеянная былью,
Легендами былых веков.
И к ней летят цветные крылья
Рыбачьих вольных парусов.
«Шумит вода у мельницы высокой…»[12]
Шумит вода у мельницы высокой
И лунный блик трепещет на волне.
У омута высокая осока
Под ветром слабо шелестит во сне.
Германия. Вздымает замок древний
Две каменные башни в высоту.
И в лунном мареве стоит деревня,
И мы стоим на каменном мосту.
Течёт вода. Течёт вода под нами.
Взволнованно растут из глубины
И множатся с нелёгкими годами
Виденья мира, беды, радость, сны.
Кому понадобилось, чтобы снова
Чужая юность мучила меня?
И так томительно в лесу еловом
Грибами пахло на исходе дня?
Кому понадобилось, чтоб дрожала
Горячая рука в моей руке,
И чтобы ты, почти в бреду шептала
Слова на чужеродном языке?
Сен-Мало
Древний, изъеденный ветром гранит.
Синь и воздушный простор океана.
Крест одинокий над морем стоит —
Мы на могиле Шатобриана.
…Тяжко ложились на узкие плечи
Гордость, тоска, одиночество, честь.
С этого берега в пасмурный вечер
Гнал его ветер, куда-то, бог весть…
Ты мне сказала, прервавши молчанье:
Все, кто нужду и беду испытал,
Все, кто был послан судьбою в изгнанье,
Все, кто скитанья судьбою избрал,
Все, кто дорожною пылью дышали,
Ставили парус, садились в седло,
Все, кого солнце дорожное жгло, —
Все эти люди нам братьями стали.
Кто-то им щедрою мерою мерил,
Каждого щедро бедой наградил…
В спящей Флоренции Дант Алигьери
Кутался в плащ и коня торопил…
Ты оперлась на меня. Перед нами
Вспугнутой птицы сверкнуло крыло.
Дни эти стали сочтёнными днями
В древнем разбойном гнезде Сен-Мало.
Детство
Мать мне пела Лермонтова в детстве,
О Ерошке рассказал Толстой.
И сияло море по соседству
С нашим домом, лес шумел большой.
Чёрный сеттер, с верностью до гроба,
Неизменно следовал у ног.
В эти годы с ним мы были оба
В полной власти странствий и дорог.
И когда я взбрасывал на плечи
Маленькое лёгкое ружьё —
Нам обоим, радостно-беспечным,
Счастьем раскрывалось бытиё.
О суровый берег бились волны
Колыбелью жизни предо мной.
Океан вздымался, мощью полный,
Полной увлекаемый луной.
Мы сидели молча, в жизнь вникая,
Белокурый мальчик с чёрным псом.
А планета наша голубая
Кренилась в пространстве мировом.
Через отреченья и потери
Верность своему крепим сильней.
Так стихам и жизни буду верен
С самых первых до последних дней.
«Мы спасены от сна благополучья…»
Мы спасены от сна благополучья,
И острый парус бедственной ладьи
Царапает и разрывает тучи —
Спасенье или гибель впереди?
Но никогда с такой предельной силой
Во мне не трепетало чувство «мы».
Я знаю, это бедствия открыли
Сердца и теплотой прожгли умы.
«В простом кафе убогого селенья…»
Я любил речь простую и наивную, как на бумаге, так и в произношении.
Монтень.
В простом кафе убогого селенья,
Потягивая терпкое вино,
Мы долго говорили о Монтене.
Был жаркий день, и я смотрел в окно.
За ним на фоне горного ландшафта —
Курчавый виноград, луга, леса,
Извилистой дороги полоса —
По ней к Дордони мы поедем завтра.
Мишель Монтень здесь юношей безвестным
Ел козий сыр, вино густое пил
И перигорских девушек любил
В краю лесном, весёлом и прелестном.
Потом в Бордо советником на службе,
С улыбкою скептической — que sais je?
Он говорил о том, о сём, о дружбе…
Вслух размышлял, а не учил невежд.
Потом он много ездил по Европе,
Покачиваясь медленно в седле.
Вот так и мы с тобою жадно копим
Сокровища, скитаясь по земле.
А позже, мудрый муж в жабо, при шпаге —
Лысеющая сильно голова —
Любил, как в речи, так и на бумаге
Простые и наивные слова.
Остров Рэ[13]
Был остров Рэ пустынен и горяч.
Индиго много, много яркой охры.
Две девочки-подростка в красный мяч
Играли на песке тугом и мокром.
Отлив журчал, как тихий разговор,
И на песке разбрасывал ракушки.
А рядом — форт. Остались до сих пор
Немецкие заржавленные пушки.
По влажному упругому песку,
Солёным ветром, морем, солнцем полный,
Я шёл на дальний мыс, открытый волнам.
Простор и даль меня всегда влекут.
Ты долго взглядом пристальным следила
За силуэтом, тающим вдали.
Когда ж вернулся я — ты удивилась,
Как резкий ветер кожу опалил.
И ты, смеясь, сказала, что тебя
Обуревают грешные желанья.
У ног твоих в песок зарылся я
В бездумном и блаженном созерцанье!
ДУБРОВНИК
I. «На скалах белых и крутых…»
На скалах белых и крутых
Цветут мимозы и шиповник.
Пятнадцать башен боевых
На стенах стерегут Дубровник.
Отсюда даль лесных долин
Видна мне. Сумрак и прохлада.
Спускается с вечерним стадом
К долине рослый славянин.
А далматинские матросы
Свернули смоляной канат.
И медленно поплыл в закат
Корабль большой и остроносый.
И чайка на крыле скользит
В адриатические воды.
А в небе рвётся и летит
Густой и чёрный дым свободы.
II. «Синяя прорезь окна…»
Синяя прорезь окна —
Монастырь святого Франциска.
Смотрит на нас с полотна
Средневековый епископ.
В зарослях тёмных колонн
Чьи-то согбенные плечи.
У розоватых мадонн
Плавятся жаркие свечи.
Память камням отдана —
На полустёртых плитах
Гордые имена
Нобилей именитых.
Рядом идём по траве
Вдоль колоннады длинной.
В тёмно-зелёной листве
Зреющие апельсины.
И водоём из камней.
В синем эмалевом глянце
Тонут — полёт голубей
И капюшон францисканца.
Этакую тишину
Кто же им дал в утешенье?
Мы подошли к окну
С башенной синей тенью.
Там, за стеною, простор,
Город и белые башни.
Синяя линия гор,
Рокот прибоя всегдашний.
Готовясь в далёкий путь,
Дымят пароходные трубы.
Коснулась груди моей грудь
И ты приблизила губы.
Вместе следим без слов
В солнечном озаренье
Перистых облаков
Медленное движенье.
Албания
Суровых скал застывший строй.
К подножью их взбежали ели.
Рыжеет снег в тени ущелий —
Там вечный холод и покой.
Иду тропинкою кремнистой
И буки шелестят листвой,
Голубизной предельно чистой
Апрель ликует подо мной.
Гремят овчарки, надрываясь,
Там пастухи стада пасут.
И с дальними перекликаясь,
Горланит звонко арнаут.
Счастлив, кому судьба послала
Такие бедствия и сны.
Счастлив, кого она бросала
В юдоль изгнанья и войны.
Вне всяческих благополучий
Не стал ли мир для нас светлей?
Мы сами — проще и мудрей,
А наша жизнь полней и лучше?
«Сегодня месяц тонок и двурог…»
Сегодня месяц тонок и двурог.
Ловец играет в чаще «Смерть оленя».
Валторны звук прекрасен и высок
Над позднею зарёй осенней.
Ещё вчера дождём шумело лето.
И вот ты рвёшь осенние цветы.
Не притворяйся, друг, грустишь и ты
О том, что не хватает в жизни этой
Высокой нежности и теплоты.
«Помню всё — бережно складывал…»
Помню всё — бережно складывал
На самое дно души —
Запах крови, полей и ладана,
Всё, что думал, верил, вершил.
Ничего не забыл, не растратил —
Дотащил к чужим берегам.
Столько было рукопожатий,
Поклонялся стольким богам.
Эй, прохожий, может быть, нужно?
Хочешь, весь этот хлам отдам?
Только б стать опять неуклюжим
И тоскующим по лесам.
В блеске, в гуде парижских улиц
Двадцативосьмилетний старик,
Бледный, худой — сутулюсь
В вечно поднятый воротник…
Олеся
Вышла встретить путника к воротам,
Взмыленную лошадь увела.
А потом с улыбкой и охотой
На столе вечерю собрала.
Сразу же, как заглянул я в очи,
Так тебя за плечи и обнял.
И остался на три дня и ночи.
На дворе в то время март стоял.
Вечером на стол ложились карты.
Оплыв ада сальная свеча.
За окном украинского марта
Чернота и звёзды по ночам.
Короли, тузы, валеты, дамы
О судьбе рассказывали мне.
А забрезжит за оконной рамой —
Мы раскидывались в жарком сне.
Лучше сердца своего не трогай —
Ненаглядного не уберечь!
Нагадай мне дальнюю дорогу,
Неожиданную радость встреч.