Л.Е.
1. «Этот день был солнечен и ярок…»
Этот день был солнечен и ярок.
Помнишь, колосилось поле ржи.
Как судьбы нечаянный подарок,
Этот день у солнечной межи.
Были слышны нам на расстоянье
Детский смех и крики на реке.
Здесь же — близкое твоё дыханье!
Здесь же — тёплая рука в руке…
Девичьею лёгкою походкой
К перевозу шла ты напрямик.
Жидким золотом дрожал у лодки
Солнечный, живой, горячий блик.
Сели, и плечо откинув за борт,
Руку повела ты бороздой.
И сказала, улыбнувшись слабо:
— Что же делать? Мне пора домой…
2. «Здесь с высокого берега чётко…»
Здесь с высокого берега чётко
Виден был городок вдалеке.
Слышен был от чернеющей лодки
Всплеск весла на вечерней реке.
Мы лежали в траве. Ты мне пела
Песни родины. Милый мой друг,
Как озябшее сердце согрела
Теплота твоих девичьих рук.
Эта встреча уже на закате,
Слишком поздняя встреча с тобой!
Сколько нежности зря я истратил
Трудной жизни моей кочевой!
Но ты стала чудесным предвестьем
Мне о встрече с родимой страной,
Будто родина выслала с вестью
И в тебе обретается мной!
3. «Твои слова о счастье, о любви…»
Твои слова о счастье, о любви,
О верности — «с тобой всегда и всюду!»
С какой осенней грустью я ловил —
Их никогда, поверь мне, не забуду.
Тот городок в апреле поневоле
В сирени окончательно увяз!
Сияние твоих счастливых глаз!
Сиянье, нестерпимое до боли!
Но как нам годы поравнять с тобой?
Твои и надвое помножить мало!
Я жил один. Бежал туман ночной.
И утро беспощадное вставало.
4. «Шумели сосны в эту ночь прощанья…»
Шумели сосны в эту ночь прощанья.
И нашу встречу скрыл ночной покров.
Твоя рука в моей. Твоё рыданье.
Глубокое рыдание без слов.
И в памяти моей живой и вечной
Остались навсегда — тепло руки,
Отчаянно беспомощные плечи,
Барак и брандербургские пески.
ИЗ СТАРЫХ ТЕТРАДЕЙ (стихи разных лет)
«Глубокая ночная тишина…»
Глубокая ночная тишина.
Вдали огни мерцающие — город.
Жизнь выпита почти до дна,
Так неожиданно и скоро.
А жажды я совсем не утолил
И не стою, склонившись у колодца.
Так молодо, так сильно сердце бьётся,
И кажется — ещё совсем не жил.
«Лирической поэзии река!..»
Лирической поэзии река!
Как Млечный путь на августовском небе,
Как жизнь — непостижимо-глубока,
Жизнь — вопреки всему!..
МАРИЯ
1. «…Сегодня вспомнились мне Пиренеи…»
…Сегодня вспомнились мне Пиренеи,
Бискайского залива грозный шум,
Среди движенья образов и дум,
Далёкий образ предо мною реет…
2. «Мария! Кудри чёрные как смоль!..»
Мария! Кудри чёрные как смоль!
В них синева морская отражалась.
Колеблет память сладостную боль,
Запечатлев навек любую малость.
Под гул волны я слушал голос твой,
Гортанный голос, низкий и горячий.
Потом сияла ночь. Шумел прибой.
Цвели магнолии на белой даче…
И вновь неумолимый зов дорог.
Звенели рельсы, или за кормою
Вода бурлила, иль шумел поток
На дне канала, где-то подо мною!
Я многим это сердце отдавал.
Тебя затмить они могли, быть может,
Но никогда я женщин не встречал,
Хоть отдалённо на тебя похожих.
3. «Твой южный край, где дремлют Пиренеи…»
Твой южный край, где дремлют Пиренеи,
Мария! Я навеки полюбил.
Где видно с гор, как океан синеет,
Где эти кудри тёплый ветер бил.
За преданность в глазах полузакрытых,
За тёплый шёлк доверчивых колен,
За привкус губ, покорных и несытых,
За неожиданный блаженный плен —
Спасибо и прощай!
Опять свобода
Неугомонную волнует кровь.
Но жадной памятью я сохраню на годы
Твою короткую, ревнивую любовь…
Матери[20]
Провожать тебя я выйду,
Ты махнёшь рукой…
М.Лермонтов
Мой детский мир такой уютно-тёплый,
Под маленькой иконкой в головах.
И через замороженные стёкла
Звезда рождественская в небесах.
Обсажен ёлками каток на речке.
И вот домой врываешься едва,
Уже трещат в большой голландской печке
Берёзовые жаркие дрова.
И мама Лермонтова напевает
У изголовья стихшей егозы.
И тихим белым ангелом сияет
Через кристалл счастливейшей слезы.
Всё так и вышло. Вставил ногу в стремя,
Махнул рукой, и вот за годом год…
И материнское поднявши бремя,
Заплакал белый ангел у ворот.
Но памяти, средь мусора и вздора,
Одно виденье сердцем вручено:
Тот дом, где у дощатого забора,
Под шум дубов, расстались мы давно…
Корсика
Елене Люц
Петрето, Бонифачио, Сертень.
Как радостно звучат для уха!
Из Портоверрио старуха
Сказала мне в тот августовский день:
«Кто раз увидел остров голубой,
Теряет сердце здесь навеки…»
Сияет Корсика передо мной
С тех пор, лишь я смыкаю веки.
Я со скалы, неловкий рыболов,
Ненужную закинул леску.
Зато легенды и дела веков
Летели с башни генуэзской.
Три имени — три горные орла —
Поборники народной воли.
Их память корсиканца сберегла,
Рока, Корео и Паоли!
Взлетало море синее у скал,
Легчайшей бешеною пеной.
И в дикой радости тебя я звал:
«Карабкайся сюда, Елена!»
Гостеприимство
Мы поднимались к перевалу
По нестерпимейшей жаре,
Наметив твёрдо для привала
Ту деревеньку на горе.
Дорога пыльной, серой лентой
Вилась среди сухих камней.
И вдруг за ледяным абсентом
Мы в кабачке нашли друзей.
И как уютно стало сразу
От простодушной теплоты,
И, помнишь, — не моргнувши глазом,
Яд мутный выпила и ты.
А по зелёной нашей карте
Чертил дорогу карандаш.
Через всю Корсику в азарте
Летел маршрут беспечный наш.
С друзьями новыми, как братья,
Расстались мы, сойдясь на час.
Так Корсика встречала нас
Благожелательным рукопожатьем.
Сон
Взъерошенный, взирает с удивленьем
Дрозд, лапку поджимая под брюшко.
Кустарники, деревья и селенья
Несмелым покрываются снежком.
И мы идём тропинкою знакомой,
Не узнавая столь привычный лес,
И мир, объятый снежною истомой,
Затих под снежной тяжестью небес.
Смотри, как изменяется природа:
Покрыты шапкой снеговою пни.
И память вдруг зачёркивает годы,
Ребяческие возвращает сны.
След беличий бежит цепочкой узкой,
А я вдыхаю радостно озон.
Подумай-ка, такой ручной, французский,
Лес — снегом — в край родной преображён.
«Опять горят любимые созвездья…»
Опять горят любимые созвездья
И в воздухе деревенская весна.
И соловьи,
И горькое возмездие
За преданное счастье.
Ночь без сна.
С какою жадностью
И как самозабвенно
Встречал я жизнь
И поднимал на щит.
И вот от близкой гибели,
От тлена
Уже ничто теперь не защитит.
Ты слушаешь, как в сумраке весеннем
Чужая юность любит и поёт.
Так отчего же ты в таком смятенье,
Всё разлюбивший,
Всё предавший
Мот?
Я ВСЕГДА ЛЮБИЛ…
1. «Дикий душистый горошек…»
Дикий душистый горошек,
Сиреневый клевер,
И простая ромашка
У меня на столе.
Я всегда любил цветы,
Полевые, садовые, всякие.
И какою детскою радостью,
И каким простодушным восторгом
Наполняли они меня.
2. «На подоконнике кошка…»
На подоконнике кошка
Настороженно смотрит в ночь,
В ночной таинственный сад,
Что в весенней мгле.
Я всегда любил зверей
И они мне платили тем же:
— Преданность, ласка, доверие —
И какою детскою радостью,
И какой теплотой радушной,
И нежностью
Наполняли меня.
3. «А на юге взошёл Антарес…»
А на юге взошёл Антарес.
Он меняет цвета:
Зелёный, рубиновый, синий.
Я всегда любил звёзды.
На всю жизнь я запомнил
Чудесную радость:
Амбразура стены
Тамплиеров древнего замка,
И над чёрным хребтом Пиреней
Синею ночью
Для меня впервые взошла Южная Фромальгут.
Я всегда любил звёзды.
И какою детскою радостью,
И каким простодушным восторгом
Наполняли они меня.
«Да, я родился с жадною душой…»
Да, я родился с жадною душой
К виденьям мира.
Мне судьбою щедрой
Дарован мир пространственно-большой.
Я слушал атлантический прибой,
Внимал молчанию сибирских кедров.
Как густо чертит детская рука
Карандашом по маленькой Европе.
Я эту карту так же исчеркал
Пешком, велосипедом, auto-stop-om.
…Динарских Альп лесистую гряду
Струя колеблет в синеве Скадара…
Из памяти года не украдут
Виденье несказанное — Катарра!
Над Адриатикой кусты мимоз…
Гортанный гул восточного базара…
Волнующий овал, что я унёс
В мою судьбу с полотен Ренуара…
В застенчивый сентябрьский закат
Платаны и осины по каналам
Над Францией, что дрёмно шелестят, —
Всё с жадностью душа моя вбирала.
А яблони в Нормандии в цвету!
Снега в Швейцарии!
Снега в Тироле!
И в эту вязь видений я вплету
Родного Севера ржаное поле…
И я смотрел с взволнованным вниманьем
В тот утренний необычайный час,
Когда диск солнца скрыт ещё от глаз,
Как загораются снега Тянь-Шаня!
И я вдыхал, ружьё сорвав с плеча,
Тот острый запах зверя и полыни!
А у палатки слушал по ночам
Великое безмолвие пустыни…
……………………………………………
Я видел мир не в кабинете чинном
И не из книг я образы копил —
Мои слова хранят песок и глина,
Асфальт дорог,
Гранит,
Прибрежный ил.
«Шумит вода, бурлящая в камнях…»[21]
Шумит вода, бурлящая в камнях.
Сияют звёзды над моей палаткой.
И голубая Вега в небесах
Горит над жизнью и судьбою шаткой.
Ночные мысли медленно текут,
Ночные мысли паутину ткут,
Ночные мысли пробегают годы
Под этим тонким полотняным сводом.
Но вопреки всему опять пожаром
Пылает жизнь. И в шуме поздних гроз
Под нимбом золотых густых волос
Волнующий овал, что я унёс
В мою судьбу с полотен Ренуара.
Ты мне явилась, как благая весть
О том, что радостью не оскудела
Вот эта жизнь, хоть с ней утрат не счесть,
Хоть сердце бедами переболело.
Сияй, моя вечерняя звезда,
Дарованная щедрою судьбою,
Чтоб озарить последние года
Большой, прекрасной радостью земною.
«Бутылкой, выброшенною за борт…»
Бутылкой, выброшенною за борт,
Скиталась жизнь моя по океанам,
Внимательный не привлекая взор,
Но полнилась и солнцем, и туманом.
Её щадили бури много раз!
И ветер бедствий гнал её по свету.
Ещё в младенческий далёкий час
Судьба вручила тяжкий дар поэта.
Среди великих бед и певчих слов
Я прожил жизнь.
Как? толком иль без толка?..
И на песке у отчих берегов
Она лежит сверкающим осколком.
«Полуправда — порожденье лжи…»
Полуправда — порожденье лжи.
Полуправда — порождает ложь.
Мы хватаемся «во имя» за ножи.
Только нож всегда есть нож.
Полуправда всё разъест, как ржа.
Всё опошлит, всё перевернёт:
Совесть — в вёрткого ужа,
А свободу — в гнёт.
Замок[22]
1. «Замок стоит на горе…»
Замок стоит на горе.
От начальных времён
Только стены его сохранились.
Врылись глубоко в землю
И дремлют
С угрюмым челом,
Будто чёрной оспой изрытым.
Тяжело их невольное бремя —
Хранить память стольких веков!
Люди разрушили древние башни
И замок отстроили заново.
Вечер благостный близок.
Отдыхая, синеют просторы.
Много киновари и охры
Разбросал осенний закат,
И обвёл золотою каймою
Нарастающие облака.
Горизонт засинён лесами
Благодатного Гатинэ,
И к подножью замка
Взбегает
Многовековой город.
Выщербленный ветрами веков,
Голый и серый камень.
Черепица буро-зелёная,
И изломанно-резкие линии
Островерхих старинных крыш.
И на трубах,
Как птицы на скалах прибрежий,
Рыжие чинно сидят горшки.
Синеватые жилы каналов
Пролегли у подножья домов,
И несут свои быстрые воды,
Будто венозную кровь.
В узких каменных руслах улиц
Автомобили лучами света
Сумерки синие режут.
И бесстыдно кричат витрины
О победе последнего дня.
Слышны смутные шумы города.
Вечерний смех женщины.
Нервная дробь каблуков.
И, повиснув над городом,
С башен собора Рвут пасти,
Тщетно пытаясь исторгнуть рёв,
Глухонемые химеры.
А кругом,
Широким кольцом,
Как охватом мохнатых рук,
Окружили город
Леса. Леса. Леса.
2. «Я стою со знакомым аббатом…»
Я стою со знакомым аббатом
Высоко в амбразуре стены.
И мечтатель аббат,
Со взглядом, закинутым в дали,
Голосом тихим,
Каким говорят на закате,
Мне повествует:
…Пели рога,
Траву красила кровь кабана
И земля была взрыта копытом.
Он добавил:
При этом топтались посевы.
Горе крестьянам! —
Эти леса укрывали
Скот и убогий домашний скарб.
Я подумал:
Они воевали всегда,
Горе крестьянам!
И припомнил восторг неуёмный
Славного трубадура,
Рыцаря-провансальца
Бертрана де Борн.
Его радовали без меры
Эти картины разбоя
Мелких баронских войн.
Его радовало без меры
И то, как в зелёные чащи
Бежали
Всё те же крестьяне,
Палками подгоняя
От страха ревущий скот.
В жизни не было мира,
И нравы были жестоки,
И ближайший сеньор —
Лисица —
Зорко следил за соседом.
И подобно взмаху крыла
Ночной и неведомой птицы,
Аббат всплеснул рукавом
Потёртой чёрной сутаны,
Мне указав на восток.
Там,
На высоком холме,
Среди тёмных осенних чащ
Дотлевали руины
Замка Лисицы.
И мой вдохновенный мечтатель
Начал рассказывать мне
О великой цельности жизни
И о могуществе Рима
В те времена.
— Путь был единый,
Едины стремленья,
И жизни людские сливались
В едином и мощном созвучьи:
Ad majoram Gloria Dei!
Я усомнился,
И осторожно напомнил аббату,
Что мы знаем не только Каноссу,
Но знаем и Авиньон.
И о том, как, корчась, шипело
Человечье мясо
На горящих смрадных кострах.
Чёрно-траурной лентой дым их тянулся
Над чередою веков.
3. «Умер последний бездетный владелец…»
Умер последний бездетный владелец
И замок стал королевским.
В глушь,
В тишину,
В приволье,
В сосновый, смолистый бор
Приезжали рожать королевы.
В этом же замке жила,
В окруженье искусства и знанья,
Дочь короля,
Наречённого pere du people
Ренэ де Франс,
Герцогиня Феррара.
Малый двор её составляли
Художники и поэты,
Поэты и мудрецы.
К ней приезжал на коне,
Из соседних владений,
Высокий и статный старик,
С открытым и смелым лицом,
Гугенот
Гаспар Колиньи.
Жарко пылали дрова
В огромном тяжёлом камине,
И нагретый розовый мрамор
Отражал полыханье огня.
На тёплых каменных плитах,
У ног адмирала,
Вытянув узкую морду
На мощные лапы,
Неподвижно лежала борзая.
В благочестивых беседах
О вере гонимой
С мудрым большим стариком
Коротала Ренэ вечера.
В этом замке она умирала,
Окружённая малым двором.
Всё, что осталось
От этой прекрасной принцессы —
Благодарная память поэтов,
Да горсточка жёлтых костей,
Случайно открытых недавно
В развалинах церкви подземной,
Разрытой учёным аббатом,
Что живёт в единственной башне,
Уцелевшей в веках,
Где должно быть жил
Капеллан.
О, флейта Экклезиаста,
Поющая вечную песню
О том, что всё преходяще,
Всё тленно и непоправимо,
О том, что растущее знанье
Преумножает печаль.
Розу сорвал я с куста,
Что с башней суровой дружен,
И бросил в сыром подземелье
На гробик деревянный
Ренессанса принцессы прекрасной.
Так же, как я, со стены
Смотрела в вечер закатный
На город,
Собор
И леса
Герцогиня Феррара.
И когда я пытаюсь представить
Благостный облик её —
Он неизменно являет Тебя.
А кругом,
Мохнатым кольцом
Обложили город леса.
Леса. Леса. Леса.
Монтаржийская собака (памятник в городском саду)
Этот город прославлен собакой.
В веках весьма отдалённых,
При короле Карле Мудром
Рыцарь Макер
В лесу монтаржийском
Убил дворянина
Обри Монтидьера.
Собака убитого шла по следам за убийцей.
И когда де Макер
Догнал королевскую свиту —
Злобный,
Пылающий местью,
Бросился пёс на него.
Преступление было раскрыто.
Мудрый Карл приказал учинить поединок
Рыцаря с верной собакой,
Ибо был Монтидьер одиноким.
Оповещая приказ короля,
Герольды
Троекратно трубили в длинные трубы.
И король, королева и двор
С любопытством смотрели
На битву Макера с собакой.
И собака Макера загрызла.
Соборная площадь
Камень многовековый и серый.
В барельефах стынут святые.
В вышине изнывают химеры,
Разрывая немые рты.
Отражается в тёмной витрине
Обличающий Мирабо.
В историческом магазине
Деревянный нищий с горбом.
Он споит у стены, у входа,
Перетянутый ремешком.
Должно быть, урод Квазимодо
С закушенным языком.
Вот собор. По истёртым плитам
Осторожно стучит каблук.
В полумраке, в сводах разлитый,
Замирает беспомощно звук.
Вот полотна картин поблёкли.
И всегда зарождает страх
На цветных нарисованных стёклах
Вот этот чёрный монах.
Этот камень дикий и голый
Сторож древних и тёмных былей.
Может быть, и шаги Лойолы
Эти своды и стены укрывали.
Парижанка
«Черты француженки прелестной…»
А. Блок
Тогда ещё война не отшумела.
Молчал Париж
В обманном забытье.
Был спущен флаг,
Что ввысь взвивался смело
Веками на его стремительной ладье.
И, вероятно, как в средневековье,
В Париж спускались звёзды в темноте.
Форт Валерьян уже дымился кровью
Тех, кто навстречу шёл своей мечте.
Над Сеной облетели тополя.
Над Сеной молчаливая земля
И под мостами чёрная вода
Не уносила горькие года.
Ты в эти дни пришла ко мне в больницу
С нежнейшими мимозами из Ниццы.
И маленькая тёплая рука
В блестящей чёрной лайковой перчатке
С тишайшей нежностью
Притронулась слегка,
Чтоб навсегда оставить отпечаток!
В большом окне,
Приплыв издалека,
В тяжёлой битве бились облака,
В большом окне
Вдали Медонский лес
Был красной полосой заката скошен.
В большом окне,
В нагроможденье тесном,
На облака, на трубы крыш отброшен
Твой силуэт,
Кристьян,
Легчайший силуэт француженки прекрасной.
«Вот так обрушивается скала…»
Вот так обрушивается скала,
И путник погребён обвалом грозным.
Мы без ветрил плывём и без руля.
Кто ж чертит путь по неподвижным звёздам?
Испуганные ширятся глаза,
Летят недоумённые вопросы,
Когда внезапная жестокая гроза
Швыряет нас на острые утёсы.
Священник речь гнусаво говорил:
«Не думал ты, но вот Господня воля…»
У смертного одна собачья доля —
Плыть без руля и без ветрил.
«Вспыхнет спичка и мрак озарится…»
Вспыхнет спичка и мрак озарится,
И дымок папиросы летит.
Серым слоем на сердце ложится
Тонкий пепел глубоких обид.
Ночью мысли угрюмы и вздорны,
На губах горький вкус папирос.
Я ведь мальчиком непокорным
У весёлого леса рос.
Это всё городские раны,
Это чёрная полоса.
Одинокой тропою Глана
Мы уйдём в голубые леса.
Вот по-прежнему солнце играет
В чаще зелени молодой.
Только глупое сердце не знает,
Как нам справиться с болью такой.
«О том, что прожито и пережито…»
О том, что прожито и пережито,
Не говори ревниво-жёстких слов.
Всё нашей встречей, как прибоем, смыто.
Жить и любить я сызнова готов.
Жить и любить…Как летним утром рано
Опять бодра, опять чиста душа.
Широкие версальские каштаны
Теперь совсем по-новому шуршат.
Дай руку, друг, чтоб в жизнь войти со мною,
Чтоб я мог светлой музыкой любви —
Пронзив тебя апрельской синевою —
На трудный подвиг жизни вдохновить.
Остров Иё
Пустынный пляж. В предвидении ночи
Бесшумно, низко филин пролетел.
Кусты и камни абрисом неточным
В сгущающейся тонут темноте.
Пора идти к белеющей палатке
В весёлом кипарисовом леске.
Над ним колеблется струёю шаткой
Дым от костра, горящем на песке.
Я знаю, милый друг, что мы устали
И что живое сердце не гранит.
Суровой нежностью,
Глухой печалью
Трепещут наши считанные дни.
Но вопреки всему ещё не хочешь
Ни успокоиться, ни отдохнуть!
У края надвигающейся ночи
Большими странствиями дышит грудь!
Уж якоря сверкнули мокрой сталью
И цепь медлительно ползёт в лета!
Так в радости, надежде и печали
Встаёт последний жизненный этап.
«Взаимоотношенья наши…»
«Старый заколдованный Париж…»
Ир. Кнорринг
Взаимоотношенья наши
Тяжёлой душат полнотой.
Он и любезен мне, и страшен
Многовековой глубиной.
От времени и ветра смуглый,
Любое сердце расточит.
Здесь каждый камень, каждый угол
Бросает, будит и палит.
И вечером, когда улягусь,
Покой мой неосуществим.
Колдует он — подобно магу —
Колдует за окном моим.
И рыжий тяготеет свод.
И пробегающее пенье
По лунной комнате, и вот —
— О, детское почти смятенье —
Врывается, — его ль впущу?
— Лоснящиеся кони в мыле,
Сто барабанщиков забили
Тревогу. В клочья чувства, ум. —
Огромный и растущий шум
Бегущих в ночь автомобилей.
Косяк оконной рамы и портьеры.
Сереет щель — неясна и узка —
Протяжный гул идёт издалека.
Кто угрожает: город иль химеры?
Ты рядом дышишь ровно и тепло.
Какая непомерная тревога —
Беречь тебя, пока не рассвело,
От произвола дьявола и Бога.
Каменщик и «Мыслитель» на Нотр-Дам[23]
Вот арок стрельчатых легчайший взлёт.
И лепится под черепицей город.
История медлительно течёт
У каменного корабля — Собора.
…Бьёт мерно молоток, крошит резцом,
И трудится с искусством и любовью
Простой, упорный в малом и большом,
Безвестный каменщик Средневековья.
В суровой бедности он жизнь влачит,
Он дышит едкой известью и пылью,
Не чувствует — и мы не отличим —
За огрубелыми плечами крылья.
А, высунув язык, на мир глядит
Холодное и злое изваянье,
Которое подтачивает, тлит
Любовью созидаемое знанье.
Но вопреки ему, и вопреки всему,
На шаткие леса упрямый мастер
Взойдёт, чтоб воплотить, чрез ночь и тьму,
Земное человеческое счастье.
«На ярко-красном полотне заката…»
На ярко-красном полотне заката
Огромный лебедь, чёрный и крылатый.
На утрамбованной площадке дети…
И мы с тобой играли в игры эти.
И мы… но, Боже мой, летят столетья,
Тысячелетья и милльоны лет!
И вот опять усталость и рассвет,
И на закате — чёрной тушью — ветви…
Послушайте, ведь в тридцать с лишним лет
Нас по-иному греет жизни свет.
И ты, мой друг, к таким же дням придёшь —
Печаль существования поймёшь.
«И вот ещё, ещё одна строка…»
И вот ещё, ещё одна строка,
За ней идут придуманные строчки.
И три спасительные ставит точки
Неудовлетворённая рука.
Уйти, забыть, рассеять колдовство,
Но и немыслимо освобожденье.
Так напряжённо жить, в таком смятенье,
Так мучиться, не сделав ничего!
ПАМЯТЬ
1. «Нас тешит память — возвращая снова…»
Нас тешит память — возвращая снова,
Далёкий друг, далёкие года.
И книжки со стихами Гумилёва,
Мной для тебя раскрытые тогда.
И (помнишь ли?) далёкие прогулки,
Наивно-деревенскую луну,
Ночной экспресс, сияющий и гулкий, —
Ворвавшийся в ночную тишину.
Ты помнишь ли? — (банальные вопросы!)
Но сердце грустно отвечает: «да»!
Следя за синей струйкой папиросы,
Тебя я возвращаю без труда.
И в суете подчёркнуто вокзальной —
(Ты тоже помнишь небольшой вокзал).
Сияют мне уже звездою дальней
Лукавые и синие глаза.
2. «Чем сердце жило? Было чем согрето?..»
Чем сердце жило? Было чем согрето?
— Ты спрашиваешь. После стольких лет.
Простая вера мальчика кадета
Даёт исчерпывающий ответ.
Я никому не отдаю отчёта
В делах моих. Лишь совесть мне судья.
Мы честно бились. Ты — у пулемёта,
У жарких пушек честно бился я.
И вдруг встаёт за капитанской рубкой
Огромный мир — труда, нужды, беды.
В нас идолопоклончества следы
Стирает жизнь намоченною губкой.
Но были годы долгие нужны,
Чтобы иным, своим увидеть зреньем
Людское горе и людские сны,
На прошлое смотреть без сожаленья.
Враги — теперь товарищи и братья,
И те, кто были братьями в огне,
Как одинаково не близки мне!
Как подозрительны рукопожатья!
Но как спокойна совесть и тверда.
Свят этот путь скитаний и исканий,
Борьбы, сомнений, встреч и расставаний.
Путь жалости, свободы и труда.
3. «Был я смелым, честным и гордым…»
Был я смелым, честным и гордым.
В страшные дни и деянья рос.
Не один мы разрушили город,
Поезда сбрасывали под откос.
Надрывались голосом хриплым.
Нависали телом к штыкам.
И всё-таки не прилипла
Горячая кровь к рукам.
В этой жизни падшей и тленной
Разучились мы плакать навзрыд.
И всё-таки — неизменно —
Я сберёг и восторг, и стыд.
И я не иду за веком,
Возлюбившим слепоту.
Вопреки всему — к человеку
Путь через жалость и теплоту.
В. М. З — У («О, сколько раз за утлою кормой…»)
О, сколько раз за утлою кормой
Вскипали волны, ветры рвали флаги.
Звучали рельсы музыкой стальной,
Звучало сердце верой и отвагой.
Сквозь кровь, сквозь годы, страны и усталость
Чередовались радость и беда.
Покоя сердце никогда не знало,
Покоя не искало никогда.
И я любил и ненавидел много.
И я дышал отвагой и борьбой.
Прекрасный мир ложился предо мной
Неровною и трудною дорогой.
И как нетерпеливо я искал
По-братски мне протянутую руку.
Но руки те, которые я жал,
Сулили только вечную разлуку.
РАГУЗА[24]
1. «Синяя прорезь окна…»
Синяя прорезь окна.
Монастырь святого Франциска.
Смотрит на нас с полотна
Средневековый епископ.
А за стеною — простор,
Камни и белые башни,
Море и линия гор,
Рокот прибоя всегдашний.
Эдакую тишину
Дал же Господь в утешенье!
К башенному окну —
С синею, свежею тенью —
Чтобы следить без слов
Перистых облаков
Медленное движенье.
2. «От удушья крови и восстания…»
От удушья крови и восстания
Уходили в синеву морей.
Жили трудным хлебом подаяния,
Нищенствуя у чужих дверей.
Столько встреч и счастья расставания!
Было в этой жизни, наконец.
Столько нестерпимого сияния
Человеческих больших сердец.
Падая от бедствий и усталости,
Никогда не отрекайся ты
От последней к человеку жалости
И от простодушной теплоты.
Вопреки всему…
«Холодный ветер из Бретани…»[25]
Холодный ветер из Бретани
Нагнал сегодня столько туч,
Что не прорвётся, не проглянет
Сквозь эту толщу тёплый луч.
Сквозь сеть дождя, туман и холод
Смотрю на призрачный Париж.
Как я любил, когда был молод,
Пейзаж неповторимых крыш.
Туман, синеющий над Сеной,
Шуршащий гравий под ногой.
Единственный во всей вселенной
Вокруг Сената сад большой.
Здесь наша молодость шумела
В жару мечтаний и надежд,
В толпе таких же неумелых
Самонадеянных невежд.
Она нас тешила борьбою,
С благополучьем не в ладах,
Нам наша молодость покоя
Не обещала никогда.
Ты скажешь: разве не напрасны
Все пережитые года?
Война безжалостно и властно
Их зачеркнула навсегда.
Нет! Вот опять в борьбе суровой
Мы можем, как бы им в ответ,
Средь лютых бурь и лютых бед
Перекликнуться верным словом.
«Ушло у нас жизни не мало…»
Ушло у нас жизни не мало
По чужим дворам на постой.
Может быть, время настало
Спешить на работу домой.
Странники — по охоте,
Странники — по неволе.
В трудной учили заботе
Нас трудовые мозоли.
С прошлым расстались навеки
У больших европейских дорог.
Повесть о человеке,
Что дважды родиться смог.
Только мы всюду чужие,
Везде и всегда в разлуке.
И как ответит Россия
На распростёртые руки?
IV век[26] («Ещё стояли римские орлы…»)
Ещё стояли римские орлы,
На рубежах рубились легионы.
Медлительные галльские волы
Соху влачили по равнине сонной.
Ещё, казалось, нерушим вовек
В сознанье человека «пакс романо»,
Хотя ползли тревожные туманы
За синею чертой могучих рек.
Вот за Дунаем в сизой синеве
Для жаркой битвы или для охоты
Уже в прибрежной рыскали траве,
Таясь — славяне, гунны, скифы, готы?..
За синим Рейном по ночам дымились
В дубовых чащах жаркие костры —
И варварам весёлым жадно снились
Богатые античные дворы.
А некий римлянин, свидетель века,
Философ, может быть, или поэт,
Склонившись над судьбою человека,
Не находил грядущему ответ.
Усталостью и скукою томим,
Он с отвращением смотрел на город,
Ещё не зная, что Алларих скоро
Сожжёт и разорит бессмертный Рим!
Хоть чувствовал, что римские солдаты
Уж не спасут от гибельной судьбы…
И в то же время варвар волосатый
Уже рубил германские дубы!
Он выстроит большие города,
Он вознесёт высокие соборы —
Но на путях боренья и труда
Желанный день ещё придёт не скоро.
Ещё шумит рекой широкой кровь,
И норов, необузданный и дикий,
В огне, в крови, в бореньях, вновь и вновь
Покажет миру облик свой двуликий…
Под взором современника пытливым
Не так ли в буре и трудах возник
Эпохи нашей противоречивой
Мучительный и вдохновенный лик.
Мой путь
На туманные Крымские горы
Тихо падал сухой снежок,
И чернели морские просторы —
Это наш короткий пролог.
А потом в прозрачной лазури
Я увидел зелёный Босфор.
Сердце радовалось до дури
Теплоте сиреневых гор.
Загудели гнездом осиным
Европейские города.
Развернулись повестью длинной
Поучительные года.
Время шло. В тяжёлой заботе —
Легче летом, труднее зимой —
Жизнь раскрылась мне в чёрной работе,
Трезвой, честной, нелёгкой, иной.
В эти жёсткие годы впервые
Жизнь увидел по-новому я.
К трудовой потянулись России
Её блудные сыновья.
Так фабричный гудок и лопата,
Трудный опыт, прошедший не зря,
Нам открыли, жестоко и внятно,
Смысл и чаянья Октября.
«Прекрасные руки твои на клавишах…»
Н.Ф.[27]
Прекрасные руки твои на клавишах.
Ты играешь Шопена.
По углам полумрак.
Ты играешь Шопена,
И так дико и странно,
Что на свете сейчас
Существует война.
Тысячи жизней,
Чтоб могли быть счастливыми,
Гибнут и падают
В кровь и грязь…
Ты играешь Шопена,
А мне бы не надо
Смотреть на прекрасные руки твои.
Другу
Ты помнишь, как бежали мы с тобой
По снегу рыхлому на шведских лыжах.
Проваливался в снег по брюхо Бой —
Твой пёс в подпалинах волнисто-рыжих.
Стояли старорусские леса,
Отягощённые мохнатым снегом.
Белесые ложились небеса
Над нашей жизнью и над нашим бегом.
Потом мы юность провели в седле,
В тулупе вшивом, на гнилой соломе,
И, расстилая на сырой земле
Потник, почти не думали о доме.
Потом расцеловались на молу
И разошлись бродить по белу свету.
И вдруг столкнулись где-то на углу
Парижских улиц, через двадцать лет!
Должно быть, для того, чтоб в тишине
Ловить приёмником волну оттуда.
Тогда в жестоком кольцевом огне
Лежала Русса каменною грудой.
Нас не было с тобой — плечом к плечу —
Когда враги ломились в наши двери.
И я, как ты, теперь поволоку
До гроба нестерпимую потерю.
И только верностью родному краю,
Предельной верностью своей стране,
Где б ни был ты — в Нью-Йорке иль в Шанхае —
Смягчим мы память о такой вине.
«Географическая карта!..»
Географическая карта!
Пески пустынь. Простор морей.
С какой надеждой и азартом
Склонялся в юности над ней!
Воображеньем зачарован,
Я странствовал по вечерам
Над старым атласом, в столовой
Засиживаясь до утра.
Бежали голубые реки
С вершин коричневых хребтов.
Я полюбил с тех пор навеки
Тугие крылья парусов.
За ученическою партой
Вдруг встали дальние края.
Географическою картой
Развёртывалась жизнь моя.
Простая, трудная, и всё же
Скитанья тешили меня.
На угольной платформе лёжа,
Иль грея руки у огня
В Албании или Тироле,
Измучившись и сбившись с ног,
И в трудной и счастливой доле
Я слушал вещий зов дорог.
Не ущербляется с годами
Воображение моё.
Всё те же бредни: ночь на Каме,
Костёр, собака и ружьё.
«Мы распрощались с другом на пороге…»
Мы распрощались с другом на пороге.
— «До скорого!» И вот ночной Париж.
От прежнего — неповторимы, строги —
Остались только очертанья крыш.
И утомлённый болтовнёю праздной,
Отравленный вонючим табаком,
По этим улицам, пустым и грязным,
Иду я медленно домой пешком.
Как холодно! Лет семь каких-нибудь,
В такую ночь, каким огнём объята…
Постой, постой, дружок мой, не забудь!
— В тридцать девятом, а не в сорок пятом.
И ржавый, одинокий лист, шурша,
Гонимый ветром, кружит по аллее.
Как страшно мне, что нищая душа
Ещё при жизни холодеет…
На рыбалке[28]
Медлительное облаков движенье.
Сияет осень, и несёт река
Мир тишины и зябких отражений,
Заколебавшихся у поплавка.
Взлетев на воздух, описав кривую,
Сверкнув на солнце мокрой чешуёй,
Расплачивается за роковую
Свою ошибку окунь небольшой.
И кто-то, подошедший незаметно,
Приветливо мне «здравствуйте» сказал.
— Как нынче клёв? — с приветствием ответным
Ему я место рядом указал.
И выпустил табачный дым сквозь губы,
О рыбной ловле, жизни и судьбе
Беседует тепло и дружелюбно —
Ещё вчера совсем чужой тебе.
На охоте
Тростник и побуревшая осока,
А под ногою ржавая вода.
В осеннем небе, чистом и глубоком,
Несмелая и ранняя звезда.
А горизонт, зарёй сожжён дотла,
Рассыпался сиреневою пылью.
Охваченный волнением всесильным,
Я вскидываю два стальных ствола.
Тревожный крик взлетевшего бекаса.
Свинцом горячим раненый в плечо,
Он падает. Спешу по почве вязкой…
Как птичье сердце бьётся горячо!
И на ладони, в буром оперенье,
Комочек тёплый. А в душе моей
Как непохожи эти два мгновенья
В противоборствующей сущности своей.
«В окне “Орёл”, сверкая “Алтаиром”…»
В окне «Орёл», сверкая «Алтаиром»,
Склоняется за снеговой хребет.
В калейдоскопе пережитых лет
Перемещаются виденья мира.
Следя за дней стремительным разбегом,
До зимнего рассвета не усну.
Посёлок спит. Лишь резко тишину
Нарушит лай, да скрип шагов по снегу.
Проходит жизнь, как на цветном экране —
Моря и реки, страны, города,
Сердца и лица, что моём скитаньи
Я накопил за долгие года.
Да, не в борьбе — в упорном созерцанье,
И не вслепую, и не наобум,
Но в жизнеутверждающем исканьи
Я закалял нелёгкую судьбу.
Я возвращеньем в дом судьбе ответил.
Но очень поздно к дому подошёл.
Я слишком много трудных лет провёл
В блужданиях по душам и планете.
Старая лодка
На опрокинутой старой лодке
Сижу.
Рассохлась лодка. Стара!
А киль у лодки острый и ходкий,
Но в кузове дряхлом — дыра.
И лежит она на дворе базы,
Как никому не нужный хлам.
А ведь было время — по весенним разливам,
По широким рекам — легка и гордая —
Носила людей, больших и счастливых,
И ласково пела за бортом вода.
Видела лодка и горе, и радости,
И из беды выносила людей.
Что ж, старый друг, нет больше надобности,
Видимо, людям в службе твоей.
«Обличьем женщина, а морда крысья…»
Обличьем женщина, а морда крысья —
На зло соседу травит пса стеклом.
Та кошку долбанула топором,
А этот ложь и клевету измыслил…
От мелочей полшага до большого —
До бомбами разорванных детей,
До торжества всего извечно злого,
До оправдания лукавым словом
На ненависть помноженных смертей…
Как утомляют сердце морды крысьи
С оскалом разъярённым и тупым…
Нет! Этот мир не нужен и немыслим,
Он умным сердцем видится иным.
Вне человечности, без соучастья,
Без доброты нельзя построить счастья!
«Сияет ночь. Благоухают липы…»
Сияла ночь…
А.Фет
Сияет ночь.
Благоухают липы,
Всем нашим горестям
Наперекор.
Сухой июль
Над головой рассыпал
Пригоршни звёзд в причудливый узор.
Вот это — «Лебедь»,
Яркий блеск «Денеба»
Раскинутые крылья золотит.
И, посмотри, по южной части неба
За ним «Орёл» на север наш
Летит…
А поезда ночные отшумели,
И только красные и синие огни.
Поблескивают тускло параллели
Стальных путей.
Мы на мосту —
Одни.
…Ночных колёс ритмическое пенье.
Свет ночника.
Открытое окно.
И это необычное волненье —
От юных дней
Знакомо мне оно!
Я никогда, должно быть, не устану
Смотреть на звёзды,
Слушать ветр ночной.
И никогда любить не перестану
Земную жизнь взволнованной душой.
И вопреки случайности и тленью,
И неизбежной горечи разлук —
Не предавай
Весеннее цветенье
И крепкое пожатье братских рук!
«В вечерний час в глубинах вод…»
В вечерний час в глубинах вод
Дрожат горящие зигзаги.
Как остриё старинной шпаги,
Собор вонзился в небосвод.
Часы совы упорным взором
Следят, отсчитывая такт,
Без возмущенья и укора
Дней проходящих мерный шаг.
И внемля смутному набату,
Плывущему из мутной мглы,
Века, века по циферблату
Кружат две медные стрелы.
Где сгорбленных строений ряд
Склонил к воде свои глазницы,
И словно огненные птицы,
Их отражения дрожат —
Есть мельница. Горбатый мост,
Изгложенный веками камень,
«Медведица» свой звёздный хвост
Полощет здесь среди сверканий.
И тишина. И тихий всплеск
Воды, бегущей по каналу.
Дно зыбкими кусками звёзд
Здесь небо щедро закидало.
К воде домами оттеснён
Ряд искалеченных платанов.
Здесь в сумерки иных времён
Скользила страшная сутана.
На Балканах
Сиреневый вечер. Лиловые тени.
Сияние и глубина.
Столетья, столетья стоят на коленях
И их стережёт тишина.
Селение. Камень. Глухие заборы.
Лоза, переброшенная со двора.
Смоковницы вычурные узоры.
В закатной пыли — детвора.
Две красные фески в деревенской кафане
Над чашечкой кофе, в табачном дыму.
Но красный закат, по-осеннему ранний,
Тревожит и мучит меня!
Почему?
И чем же? —
Нежданным дыханием Азии,
Закутанной женской фигуркой,
Лозой,
Строкой из Корана арабскою вязью,
Над памятником под чалмой,
Проклятием пращура[29],
Шорохом-шёпотом
Как будто когда-то прожитых веков?
И кровь, восставая, швыряет мне ворохом
Обломки застрявшие снов.
И ненависть крови,
И ненависть веры,
И ярость во имя своей конуры,
И доблести древней другие «дары».
«Во имя», «во имя» лютуют без меры
С начала времён — и до нашей поры!
А я, взбунтовавшийся блудный потомок,
Иду по планете, закинув булат,
Иду средь селений, и всюду я дома —
Взлюбивший и землю, и жизнь без преград,
Пустив в обращение
— Ещё бездомное —
Единственно нужное слово:
Брат.
«Грузят санитарные повозки…»
Грузят санитарные повозки
В поезд, отходящий на восток.
По платформе гонит ветер хлёсткий
Шумный человеческий поток.
Юные обветренные лица.
Галльские остроты.
Бодрый смех.
Этот — парижанин,
Тот — из Ниццы,
Но судьба у них одна у всех.
Вряд ли кто вернётся —
Эти дети
Все одной судьбе обречены.
Жертвы беспощадного столетья!
Жертвы беспощаднейшей войны!
Поезд тронулся.
И мы расстались.
О кого из них и я споткнусь?
Друг любимый, нам с тобой остались
Мужество и грусть.
Фалезская Арлета
Девушка с огромными глазами,
Серыми, как небо Кальвадоса,
Принесла мне дымный чёрный кофе
С рюмкой крепкой яблоновой водки.
Эта девушка была высокой.
На её красивом, сильном теле
С очень милой простотой сидело
Хорошо разглаженное платье.
Наши взгляды встретились и странно
Так томительно запело сердце.
Я спросил её: «Как Ваше имя?»
И смеясь, ответила: «Арлета».
Мы смешно смотрели друг на друга.
Это было… было здесь, но только
Протекло с тех пор тысячелетье —
В этом городе жила Арлета.
Из окна своей высокой башни
На неё смотрел нормандский герцог,
А она у старого фонтана
Полоскала грубое бельё.
Герцог-Дьявол стал Арлете мужем,
А Арлета — матерью Батара,
Что высоко поднял орифламму
На жестоком Гастингском сраженье.
Ох, уж этот город, эти башни,
Эти камни старого фонтана!
Эта девушка сегодня ночью
Принесёт мне радость, страсть и нежность.
Завтра мы расстанемся навеки!
Завтра снова ляжет серой лентой
Дальняя нормандская дорога
С яблонями по краям.
Босния
На мшистом камне неподвижны ели.
В Неретве вздыбилась, ревёт вода.
По каменным мостам и по ущельям
Торопятся ночные поезда.
Всё мимо! Мимо! Я почти сквозь слёзы
От грусти и от теплоты, смотрю
На станционные больные розы,
На пыльный сад, на позднюю зарю.
Вот девушка — виденья не продлить —
Средь виноградников идёт по склону.
И будет долго в сумерках следить
За фонарём последнего вагона.
Звено к звену плетётся сеть разлук,
Печальнейших разлук с самим собою.
Жизнь, иссякающая теплотою,
Выскальзывает медленно из рук…
Мустье
Здесь человек раскапывал пещеру.
Внизу блестела древняя река.
И я увидел пепел влажно-серый,
Он бережно держал его в руках.
С волнением я трогал чёрный камень —
На пальцах угольный остался след.
Меж тем, кто разводил костёр, и нами
Легла дорога в сорок тысяч лет!
Он мне сказал:
— На древнем пепелище
Дней многотысячных осталась тень.
Мустьерка-женщина варила пищу,
Мустьерец-муж отёсывал кремень…
Дыхание летело ледяное,
Оленье стадо подошло к реке,
Шерстистый носорог, в час водопоя,
Глубокий след оставил на песке…
Мой собеседник вдаль закинул взор.
И закурив устало, выгнул спину.
Внизу река несла свои глубины,
Леса бежали по извивам гор.
Сказал:
— История! Ты в основном не волен.
Ты вырастаешь сам, как плод её.
Зато в твоей высокой, гордой воле
Очеловечить это бытиё.