Синий город на Садовой — страница 3 из 16

БЕЛЫЙ СВЕТ БЫЛ СУРОВ И ОПАСЕН…

КОСТЕР В ЦЕРКОВНОЙ ОГРАДЕ 

Церковный двор был обнесен новой узорной решеткой из чугуна — ее по специальному заказу отлили недавно на заводе "Маяк". Звенья решетки установили на кирпичном фундаменте между квадратными столбиками, сложенными тоже из кирпича. Красиво получилось! Как в старину…

Но внутри двора еще не убраны были кучи мусора и лежали штабеля всякого стройматериала.

Среди штабелей горел небольшой костер. В кастрюле с дужкой из алюминиевой проволоки варили строители похлебку.

К июлю на ремонте церкви людей осталось немного. Каменщики свое дело закончили, плотники убрали от колокольни леса и тоже ушли. На отделке работала небольшая бригада.

У костра сейчас были двое. Светлобородый, похожий на Добрыню Никитича Слава и высокий, худой Дмитрий. Его звали Дымитрий за то, что все время курил самокрутки, заходясь долгим кашлем… Узнав, что ребятам снова надо на колокольню, Слава спросил понимающе:

— Что, запороли пленочку, эйзенштейны?

— Опять это чудо египетское, — в сердцах сказал Борис. Но не выдержал, захихикал, глянув на Олю.

Она объяснила:

— При обработке есть такой процесс, засветка называется. Перед вторым проявлением, когда пленка еще желтая, надо ее на ярком свету подержать. Ну, мы включили рефлектор с пятисоткой, чтобы скорее, за несколько секунд. Я катушку взяла, Нилке говорю: "Держи лампу". Он говорит: "Ага…"

— И "а-апчхи!" на нее, на раскаленную, — вставил Борис.

Федя с мрачным удовольствием сообщил:

— Ее даже не на осколки, а в пыль разнесло. А нас — по углам… Когда очухались, Ольга в рев: "Нилка, ты живой?"

— Не ври, я не ревела!.. Я уж потом чуть слезу не пустила, когда катушку с пленкой нашли. Она в ванночку с фиксажем улетела. А гипосульфит — он же все изображение напрочь за полминуты слизывает, если до второй проявки…

— Достали пленочку, а она прозрачненькая, — вздохнул Борис.

— Как Ольгины слезы, — ввернул Федя.

— А Нил-то ваш как? Ничего с ним не случилось?

— Кабы с этим сокровищем что случилось, разве бы мы сейчас веселились? — задумчиво сказала Оля.

Борис опять усмехнулся:

— Сидит на полу и сокрушенно так спрашивает: "Ну, с'скажите, почему я никогда не вписываюсь в с'ситуацию?"

— Погоревали мы над пленкой, — объяснил Славе Федя, — а что делать-то? Пошли снова "вписывать его в ситуацию". Снимать заново, как летает.

"Летал" Нилка умело. На фоне темного бархата.

Этот бархатный задник оказался на студии "Табурет", можно сказать, чудом.

В конце июня Оле среди других творческих мыслей пришла в голову идея снять Анну Ивановну.

— Должны же быть в нашем фильме хорошие люди!

Никто не спорил. Анну Ивановну все уже знали, часто забегали к ней, чтобы помочь по дому. И вот принесли два фоторефлектора, Оля усадила Анну Ивановну на диван и начала снимать, как старая учительница разглядывает большие снимки — на них выпускные классы разных лет.

Чтобы Анна Ивановна не стеснялась камеры и вела себя естественно, по-домашнему, ее развлекали разговорами. Пожаловались и на трудности с комбинированными съемками. Нужен, мол, темный фон, чтобы отправить Нилку в полет над городом. Вот тут вдруг Анна Ивановна отложила фотографии, поднялась и достала из комода большущий квадрат гладкого бархата.

— Такой годится?

— О-о-о… — дружно выдохнула студия "Табурет".

Правда, бархат был не черный, а темно-лиловый, но это не важно. Все равно он отлично поглощал свет, не бликовал.

Анна Ивановна рассказала, что материя эта очень старинная. Еще от ее, Анны Ивановны, бабушки осталась.

— Когда в бабушкином доме справляли Рождество и ставили елку, этим бархатом затягивали стену, вешали на него серебряные звезды и золоченый месяц. Получалось просто чудесно! До сих пор помню запах елки и эту сказку со звездами…

— Анна Ивановна, тогда не надо, наверно, — смущенно сказала Оля. — Дорогая ведь вещь…

— Голубчики вы мои, что же с того, что дорогая! Вещи должны пользу приносить, а не в ящиках пылиться… Берите, не бойтесь. Если помнете да потреплете немножко, не беда…

Бархат натянули на воротах гаража. Над ними торчала крепкая балка: Олин дед когда-то подтягивал к ней на блоках мотоцикл — для ремонта. Теперь на балке подвешивали Нилку. Олина мама соорудила из брезента широкий пояс и пришила к нему крепчайшую петлю. Пояс Нилка надевал под рубашку. В ней пришлось сделать на спине прореху для петли. Обычная веревка, чтобы подвешивать Нилку, конечно, не годилась. Олина мама в своем театральном хозяйстве раздобыла прочную черную тесьму. Но и с тесьмой пришлось повозиться, чтобы она не была заметна в "бархатной темноте". Замучились, пока нашли нужный угол освещения рефлекторами (солнце тут совсем не годилось, слишком высвечивало задник, поэтому снимали вечером).

Нилка в подвешенном состоянии освоился быстро. Вполне натурально то "парил", то "мчался" над землей, вытянув руки и легко помахивая ногами в сандалиях, у которых трепыхались ремешки. Кстати, несмотря на "штукатурку" на ноге, Оля все равно велела Нилке надеть бинт. Ей пришло в голову, что пускай марлевая лента во время полета трепещет и постепенно разматывается на ветру. Это, мол, прибавит реализма… Ветер делали вентилятором и включенным "на выдох" пылесосом.

Итак, Нилка "летел", покачиваясь на подвеске. Федя и Борис обдували его "бытовой техникой". Оля жужжала камерой. К аппарату с боков были приделаны "щеки" из черной бумаги, чтобы в кадр не влезли с краев посторонние предметы…

Сначала — в основном для пробы — Нилку сняли летящим среди звезд. Звезды сделал Борис. Он из черной бумаги от фотопакетов склеил широкую ленту и в ней иглами разной толщины проколол множество отверстий — созвездия. Работал Борис долго и сосредоточенно. У него к черной бумаге было особое отношение: будто он знал про нее какую-то тайну.

Черную ленту натянули между спинками стульев. Когда светили лампами с обратной стороны, созвездия горели и некоторые звезды лучисто вспыхивали. Их сняли на ту же пленку, где был Нилка, — "в несколько слоев" и с разной скоростью движения. Когда проявили и пустили пленку через проектор, Оля тихонько повизгивала от удовольствия. На экране искрился и плыл настоящий звездный хоровод, а мальчик в трепещущей светлой рубашке мчался сквозь сказочное пространство, и космический ветер откидывал у него легкие волосы…

Правда, несколько раз можно было заметить крючок за спиной. Однако на то и монтажные ножницы, чтобы убирать неудачные кадры…

Но это "звездное кино" для фильма о Городе было не так уж нужно. Разве что для маленькой сценки ночного полета. А главным-то образом нужен был полет над улицами, над рекой, над землей, освещенной солнцем.

Летающего Нилку сняли еще на одну пленку и — делать нечего — пошли на разведку к церкви. Может, и правда найдутся добрые люди, пустят на колокольню.

Добрые люди нашлись. Прежде всего тот же могучий бородатый Слава. Оля, когда увидела его на церковном дворе, сразу решила, что это главный. Повела за собой оробевших мальчишек и храбро обратилась к бородачу:

— Извините, можно вас попросить об одном деле?

Тот обвел их спокойно-веселыми серыми глазами.

— Валяйте просите… Экскурсия, что ли?

Осмелев, ему наперебой начали говорить про киносъемку, про то, что нужна "высокая точка". Подошел еще один строитель — тоже бородатый, но не такой могучий. Похож на Нилкиного отца, только помоложе, и бородка шире, веером. И волосы длиннее. А лицо такое же худое, и очки — в точности. Глянул он из-под очков на Нилку. Спросил с интересом:

— Так, значит, это ты намерен стартовать с колокольни, аки ангел небесный?

Ему объяснили, что Нилка уже стартовал и с колокольни никто лететь не собирается. Надо только отснять панораму.

— Ну что, Женя? — усмехнулся бородач Слава. — Пустим юных тарковских в поднебесье?

— Не одни. Ты, Слава, их попаси. Лестницы круты…

— Угу… Вообще-то хватило бы одного человека с камерой, зачем всем-то карабкаться. А?

— У-у-у… — печально взвыли Федя, Борис и Нилка.

Слава засмеялся:

— Ладно, племя младое, пошли…

Вход оказался в боковой стене колокольни — низкая сводчатая дверца. Лестница была деревянная, новая, от нее пахло свежей стружкой, на перилах к ладоням липли капельки смолы. С непривычки казалось, что поднимались очень долго. Честно говоря, даже страшновато было. А потом, на верхней площадке, остановились, охнули тихонько и радостно — такой простор открылся в арочных проемах: и ближние улицы в гуще тополей, и похожие на горную гряду новые микрорайоны, и петляющая Ковжа, и заречные рощи. Все это слегка дрожало в знойном полуденном воздухе. И почему-то здесь, на высоте, особенно отчетливо слышен был треск береговых кузнечиков.

Вроде бы и не так уж велика была церковь, и колокольня — пониже новых многоэтажек. Но ощущение высоты и свободного пространства охватило Федю, словно он на горной вершине. Или в корзине аэростата. Да и другие, кажется, чувствовали то же. Оля и та не сразу взялась за камеру… Но в конце концов она вскинула аппарат, зажужжала им, переходя от арки к арке.

— Я смотрю, профессионально работает ваш оператор, — заметил бородатый Слава.

— Еще бы! — сказал Борис.

А Нилка вдруг похвастался:

— Вы знаете, Оля сумела снять уникальную с'сцену. Как сюда, на колокольню, ставили крест.

— Да ну! Значит, это будет в вашем фильме?

— Само с'собой.

Слава поскреб бороду.

— Тогда вам надо бы, наверно, и еще кое-что снять у нас. Так сказать, для логичного построения сюжета. А?

— А можно? — обрадовалась Оля.

— Отчего же нельзя? Кстати, внутри церкви есть очень любопытные вещи. Чистили мы стены, и открылась, братцы мои, одна замечательная роспись… Не в традициях православной живописи, правда, а скорее итальянская школа. Но картина, прямо скажем, необыкновенная… Вы, кстати, что знаете о живописи, господа кинооператоры?

"Господа кинооператоры" переглянулись и дипломатично засопели. Потом Федя признался:

— Я в основном по маркам. Серия "Искусство"…

— У меня мама обожает авангард, — сказала Оля. — Но я в нем полный профан. Только в глазах рябит, когда смотрю…

Борис промолчал. Он-то знал больше других. Уже не один год он вырывал из журналов цветные репродукции Босха, Брейгеля и Сальвадора Дали. Называл он их коротко — "сюр". А еще собирал картинки с абстрактным переплетением плоскостей, линий и цветовых пятен. Говорил, что они — намек на многомерность миров и параллельные пространства. Но про это знал только Федя — Борис почему-то стеснялся своего увлечения…

Нилка вдруг сказал:

— У нас есть альбомы Третьяковки и художника Матисса. И картина Пикассо "Мальчик с собакой". Копия, конечно…

— Друзья мои, ваша эрудиция меня потрясает! — заявил Слава. — Лет восемь назад, еще до армии, был я вожатым в пионерском лагере и завел там разговор об искусстве. Юное поколение знало только художника Репина, да и то путало его с Шишкиным. А про Рублева дети сказали, что это министр финансов.

Нилка без улыбки пожал плечами:

— Рублев — это "Троица", это все знают. Даже кино есть. Там еще про одного юношу, который отлил большой колокол… Скажите, пожалуйста, а здесь будут висеть колокола?

— Будут. Хотя, конечно, не столь громадные…

— А роспись-то покажете? — напомнила Оля.

Когда оказались внизу, вновь увидели очкастого Евгения. Наверно, он был прорабом. Спокойный, деловитый и даже интеллигентный, несмотря на заляпанные брезентовые штаны, кирзовые сапоги и помятую клетчатую рубаху. Он что-то объяснил двум парням-штукатурам. Увидел ребят и Славу, подошел.

— Женя, этим людям ведомо, кто такие Матисс, Пикассо и Рублев. Посему кажется мне, что они достойны видеть наше открытие. А?

У Евгения блеснули очки.

— Вожатский синдром, Славик, ты никак не изживешь…

— Осуждаешь, отец мой?

— Отнюдь. Дело это сродни пасторскому служению… Идемте, дети мои, коли вам любопытно…

День тогда стоял еще жаркий, и после уличного слепящего зноя церковь обрадовала прохладой и мягким сумраком. Впрочем, сумрак — это лишь с непривычки. Скоро увидели, что здесь вполне светло. В стеклах длинного помещения были прорезаны узкие окна с кружевом решеток. С правой стороны били крутые лучи, укладывая на замусоренный пол отпечатки солнца и оконных узоров. Над головами светилась вогнутая высота купола. От пола солнце мягко расходилось по церкви, высвечивая стены. Они были замазаны известью, а местами — в серых заплатах свежей штукатурки. Нигде еще не было икон и вообще никакого церковного убранства.

На стене между окнами, обращенными к северу, висела громадная грубая холстина.

Слава поднял с пола длинную рейку, подцепил и дернул у холстины верх. С крюков сорвался сперва один край, потом другой. Материя ухнула вниз — по ногам прошелся пыльный ветер.

И открылась настенная роспись.

Ну, на первый взгляд ничего в ней особенного не было. Тем более, что и расчистили ее еще не полностью. Местами пятна. Вместо ожидаемого буйства цветов, какого-то волшебства — обшарпанная и вроде бы даже пылью припорошенная картина. Сразу и не разберешь про что… Федя, Борис, Нилка и Оля стояли перед ней и вежливо молчали. Ну да, для науки, для истории эта роспись, наверно, важна…

А все-таки что на ней?

Худой длинноволосый человек в красно-синих длинных одеждах стоит в окружении других, маленьких… Э, да это, кажется, ребята. Точно! Смуглая голоногая пацанка, в пестрых рубашках до колен, с непокрытыми растрепанными головами, окружила человека. И теперь Федя видел уже, что это Иисус. Только не было в лице Христа иконной строгости. Было оживление веселой беседы и, может быть, даже какого-то шутливого спора. Правой рукой он придерживал за плечо смеющегося светлоголового мальчугана, а левую протянул к другому. Таким жестом будто говорил: "Ну, посуди сам, разве я не прав?" Маленький собесед-ник его чуть приподнял губу и старался сохранить серьезное выражение. Было ясно: он видит, что Иисус прав, но из упрямства и озорства хочет поспорить хотя бы еще немного — прежде, чем не выдержит и засмеется. Остальные слушают — кто весело, кто серьезно. Курчавый пацаненок с деревянной вертушкой в руках смешно приоткрыл рот. Другой, постарше, заливисто хохочет, запрокинув голову. Девочка держит за руку голого малыша и грозит ему пальцем: не мешай, не канючь. Двое мальчишек с задумчивыми полуулыбками обняли друг друга за плечи: сразу видно — хорошие друзья.

Федя поймал себя на желании оказаться среди этих ребят. На ощущении, что э т о в о з м о ж н о… Теперь не было на картине пыли и пятен. И еще — словно теплый ветер шевельнул складки одежды и волосы ребятишек. Плоское пространство обрело объем. Желтоватый, видимый в дымке горизонт с невысокими холмами отодвинулся от глинобитных домиков, и словно дохнуло жаром палестинское лето. Там, у этих домиков, несколько взрослых мужчин в накидках и тюрбанах осуждающе косились на Иисуса и мальчишек. Так же, как нынешние пенсионеры — добровольные блюстители порядка — косятся на своего соседа, когда он заводит на дворе с мальчишками добрый разговор.

— …из Евангелия от Матфея, — услышал Федя голос Евгения. — Однажды Христос сказал своим ученикам: "Истинно говорю вам: если не будете как дети, не попадете в царство небесное…" Вот и картина об этом: как сердце Иисуса открыто для ребятишек…

— Теперь не знаем, что и делать, — объяснил Слава. — Или не трогать эту фреску совсем, оставить как есть, или все же попытаться отреставрировать. Вроде бы и надо, но страшно подступаться… Особенно к лицам…

"Лучше не касаться", — подумал Федя.

Борис вдруг сказал полушепотом:

— Нил, смотри, на тебя похож… — И показал на мальчика, которого Иисус держал за плечо.

"И правда похож слегка", — подумал Федя. Мальчишка был толстогубый, синеглазый, растрепанный… Нилка не спорил…

Оля спросила негромко:

— Значит, это правда можно снять?

— Для фильма? — сказал Евгений. — Ну что ж…

— Только сейчас света мало. Можно еще раз прийти? Мы фотолампы принесем… Здесь есть электропроводка?

— Да уж подключим как-нибудь, — отозвался Слава.

Федя слушал этот разговор отстраненно. Он как бы грелся в ласковой доброте, которая исходила от картины. И росло в нем желание осенить себя крестом. Словно кто-то теплыми пальцами взял за локоть и подталкивал…

Федя, хотя и считал себя верующим, почти никогда не крестился. Пожалуй, было это всего два раза в жизни. Когда увозили с острым приступом аппендицита Степку, Федя неумело, тайком, сотворил крестное знамение и прошептал: "Господи, спаси его…" А еще раз случилось так: на несколько минут он остался один на кухне в доме Бориса и пригляделся к бабушкиной иконе, которая золотилась под вечерним лучом. И увидел, какое ласковое лицо у Божьей Матери и как крепко, словно прося защиты, прижался к ней маленький Иисус. И от моментального наплыва какой-то печали и нежности Федя глубоко вздохнул и широко, свободным взмахом перекрестился.

Так же хотелось это сделать и теперь. Без молитвы, без просьбы о какой-то милости или помощи, без всяких слов, а просто с благодарностью. Как бы знак приобщенности к тем мальчишкам, которые обступили Иисуса. "Борька, Оля и Нилка тоже пусть будут с нами, ладно? Мы ведь из одного Города…" Он шевельнул рукой, но смущение удержало его.

"Чего ты боишься? — упрекнул себя Федя. — Ведь никто не засмеется, никто даже словечка не скажет…"

Но вязкая стыдливость была сильней желания.

"Ты же сказал тогда: буду за Него заступаться. А теперь и заступаться не надо, просто честно сделать, что просит душа. Просто не скрывать, что ты с Ним…"

Нет, не смог он победить неловкость. И когда Слава сказал: "Пошли, ребята", он побрел позади всех с опущенной головой. С едким сознанием своей измены и малодушия… И сколько же теперь, значит, мучиться!

Перед самым выходом Федя, с отчаянной ноткой, попросил:

— Подождите, пожалуйста! Я… еще… — И почти бегом вернулся к фреске. Несколько секунд стоял перед ней, снова пытаясь как бы войти внутрь этого доброго мира. И когда ветерок опять шевельнул ребячьи волосы и ожили все лица, Федя разорвал смущение и бросил пальцы ко лбу, к груди, от плеча к плечу… Сладко, как у малыша, которого простила мама, защекотало в горле. Федя улыбнулся виновато и пошел к двери. Ни на кого не глядя, но и не опуская лица.

И никто ничего не сказал, конечно. Только Борька чуть заметно коснулся плечом его, Федькиного, плеча.

А на солнечном дворе Евгений сквозь очки пригляделся к Феде. К его белой футболке. Федя сперва подумал — к значку студии "Табурет". Но сквозь тонкую ткань проступал темный крестик. Евгений осторожно коснулся его пальцем.

— Это, значит, всерьез? Не просто так?

— Не просто, — бормотнул Федя.

Нилка, будто нарочно меняя тему, заговорил возбужденно:

— Мне, когда я церковь вижу, всегда кажется, будто там какая-то тайна. Ну, клады зарытые, подземные ходы, старина всякая. Как в волшебном городе.

— Проницательное дитя! — воскликнул бородатый Слава.

Евгений усмехнулся:

— Ты сейчас им все наши секреты выложишь…

— Но современным детям так не хватает романтики!

— И тебе…

— Но ведь сказано: "Если не будете как дети…"

— Ладно, развлеки детишек. Только пусть молчат… Тайны хранить умеете, люди?

— Клянусь! — быстро сказала Оля. Остальные вмиг и хором поклялись тоже. Явно наклевывалось приключение.

— Достаточно простого "да", — усмехнулся Евгений.

Слава опять привел их в церковь, в самый конец ее, где было алтарное закругление. Здесь громоздился штабель ящиков и стояла у стены тяжелая бочка с остатками цемента. Слава отодвинул ее. И все увидели неприметную крышку люка. Без ручки, без кольца. Здесь же валялся заляпанный цементом тяжелый скребок. Слава сунул его в щель, надавил, крышка приподнялась. Слава откинул ее. Дохнуло влагой подземелья.

— Ну вот, друзья мои, — провозгласил Слава. — Хотите — верьте, хотите — нет, но это натуральный подземный ход. Обнаружили, когда ободрали с пола верхний слой. Кто его вырыл и зачем — пока загадка…

— А куда ведет? — нетерпеливо сунулся вперед Борис.

— А пошли, посмотрим… — Слава первым втиснулся в темный квадрат. Ребята полезли за ним.

Сперва были под ногами крутые ступени. Потом каменный пол. Навалилась тьма, но Слава включил фонарик. Желтый круг заметался по тесным стенам, по низкому сводчатому потолку. Кое-где кирпичная кладка, а кое-где тесаные камни. Местами же — просто земляные проплешины. Коридор оказался очень узкий, идти пришлось друг за дружкой. Тем, кто невысокий, можно в полный рост, а Славе приходилось пригибаться.

Ход выписывал плавную дугу. И наконец впереди забрезжил свет. Вернее, впереди был земляной завал, а щель светилась сбоку. Сквозь плотную зелень проглядывало небо.

— Куда он раньше вел, этот ход, теперь неизвестно, — сказал Слава. — Видите, завалило. А потом здесь обвалился берег, и в боковой стенке получилось окно. Прямо на обрыв.

— Можно пролезть! — обрадовался Нилка.

— Вам, тощим, наверно, можно. Только не советую без нужды. Кто-нибудь посторонний увидит, а это ни к чему… Да и растительность там сами взгляните какая…

В щель густо лезли узкие темные листья так называемой татарской крапивы. Свое название она получила, наверно, в память о жестокостях татаро-монгольского ига. По крайней мере, жалилась не в пример злее городской крапивы, которая не так уж страшна продубленной солнцем ребячьей коже…

— Зато и снаружи никто не заберется, — отметил Борис. — Наверно, и не видно даже. Крутизна да чаща…

— А когда здесь был пивзавод, про этот ход не знали? — спросил Федя.

— Законный вопрос. Может, и знали. И пиво текло налево… Хотя едва ли. Люк был под настилом, а сверху стояло стационарное оборудование…

— Может, здесь клад где-нибудь зарыт? — прошептал Нилка.

— Может, и зарыт, — согласился Славка. Широкой ладонью взлохматил Нилкину макушку. — Ну ладно. Насладились дыханием тайн и приключений? Отряд, слушай мою команду: обратно шагом марш… И помните — никому ни слова. А то проберутся какие-нибудь подонки, изгадят роспись…

На следующий день притащили фотоосветители, подтянули от щитка провод, сняли фреску. И общий план, и крупно все лица. А потом еще снимали, как рабочие разгружают машину с цементом, как Слава и Евгений разглядывают эскизы внутреннего убранства, как молчаливый кашляющий Дымитрий и еще двое рабочих закладывают кирпичом большую пробоину в стене — здесь раньше проходила какая-то труба…

Затем раза два ребята прибегали просто так — навестить знакомых. И вот — опять по делу. Заново снимать панораму. Потому что вся прошлая работа пошла насмарку от Нилкиного чиха.

— А где виновник-то? — слегка обеспокоенно спросил Слава. Он явно симпатизировал Нилке.

— Прибежит, — хмыкнул Федя. — На него поправку надо делать: если сказано к двенадцати — жди в половине первого…

— Подождем, — решил Слава. — А потом уж полезем, а то Нил с'страсть как обидится…

Стали ждать. Федя сел на землю у церковного забора.

…Имя у церкви было Спасская. Построили ее в конце восемнадцатого века на деньги, что пожертвовал местный житель, купец Артамон Гвоздев. Он дал обет поставить на берегу Ковжи храм во имя Всемилостивейшего Спаса в благодарность за избавление своего маленького сына от тяжелой болезни. Говорят, отдал на это дело половину состояния. Чтобы расписать внутри стены и свод, приглашал художников из столицы (и был среди них даже итальянец).

Сложили церковь из крупного кирпича. Недавно стены отскребли, отмыли как могли. Хотели даже почистить их пескоструйной машиной, да опомнились: песок содрал бы с кирпичей внешний гладкий слой, и они сделались бы пористыми, рыхлыми.

Колокольню возвели по старым чертежам. Но кирпичи-то были новые. Когда-нибудь их цвет сольется с темной, серовато-бордовой расцветкой старых стен, а пока двухъярусная башня светилась красно-оранжевой новизной. Празднично сверкали в синеве позолоченный крест и оцинкованная чешуя купола. Маленькие желто-серые облака бежали из-за Ковжи, и башня безостановочно клонилась, клонилась им навстречу, но оставалась прямой…

Двое суток назад, после сильной ночной грозы, испортилась погода. С утра до вечера сыпал холодный дождь. Сперва все дышали с облегчением: измаялись от жары. Но вскоре забеспокоились: а что, если ненастье надолго? Вчера к середине дня прояснило. Ночью, однако, опять моросило, а сегодня было хотя и солнечно, а все еще зябко. Федя, прислонившись к фундаменту изгороди, ощущал сквозь джинсовую куртку прохладу кирпичей. Борис — тот из принципа не признавал больше плохой погоды: начало июля, какой может быть холод! И теперь грел у костра свои "восьмигранные" коленки и голые руки.

Оля на штабеле досок укрылась брезентовой курткой Славы — перезаряжала кассету, в которой заело пленку. Из-под брезента торчали только ноги в вельветовых штанинах.

Ноги требовательно задергались. Борис тут же подскочил. Слава и Федя тоже подошли. Из-под куртки послышалось:

— Выпустите меня, я запуталась…

Олю распаковали. В это время появился Дымитрий:

— Слышь, я в контору наведаюсь насчет красок. Если материал привезут, подпиши накладную за меня… — Он затянулся самокруткой, закашлялся. И когда отошел, Оля сердито сказала:

— Ему нельзя столько курить. Он же губит себя…

— Пойди объясни ему, — хмуро отозвался Слава. — Человеку и так тошно… Жена ушла, забрала пацана и не пускает отца повидаться с сыном. Такая стерва… Мужик только и спасается табаком и работой. Мы уж сколько говорили: ты, бригадир, кончай надрываться, а он знай новую козью ногу крутит…

— Разве он бригадир? — удивилась Оля. — Я думала, что дядя Женя…

И Славу, и других рабочих ребята звали по имени, только Евгения — дядя Женя, хотя и был он не старше остальных. Просто чувствовали в нем главного.

— Дядя Женя? — засмеялся Слава. — Дядя Женя, он начальство другого рода. Разве вы не знали?

— Нет. — Оля почему-то смутилась. — А кто он?

— Он — отец Евгений. Настоятель, значит, этого храма.

— Ну-у… — не поверил Борис.

А Федя сказал стесненно:

— Священники, они ведь в рясах всегда. А он… вместе со всеми носилки таскает…

— О церкви печется, вот и таскает. Он, можно сказать, весь ремонт на своих плечах вытянул. Сегодня вот тоже — с письмом от митрополита в исполком поехал. Выбивает разрешение, чтобы музей отдал иконостас, который из церкви. Он весь такой золоченый, резной, красотища. Здешний мастер Коробицын его делал. Двести лет работе…

Оля виновато объяснила:

— Мы и не думали… Вы его просто "Женя" да "Женя"…

— Для меня он Женя и есть. С детсадовских времен. В одном дворе до самой армии жили. Он по старой дружбе и на работу эту меня сагитировал…

Федя поколебался и спросил тихо:

— А почему он в священники пошел? С детства хотел?

— Нет, что ты. Это уже после Афгана… Поступал он в литературный институт, не получилось, взяли в армию… Мне вот повезло, на Северном флоте служил, а Женьку — на юг, в пекло. Ну и насмотрелся он там… "Нет, — говорит, — не сотворить нам, Славка, на Земле ничего доброго, если отвернулись от Неба…" Я его понимаю… — Слава присел у костра на ящик, шевельнул угли под булькающей кастрюлей. — А в детстве что… В детстве мы, как водится, мечтали стать капитанами. Женя даже песню потом сочинил про это. Давно еще…

Все вопросительно молчали. Если сказано о песне, надо бы ее услышать. Слава еще раз шуранул угли, попросил:

— Вы меня только не выдавайте ему. А то скажет опять: разболтался по вожатской привычке… Борь, принеси из подсобки гитару, она в углу, за ящиком с красками…

Борька умчался и тут же прибежал с потертой шестистрункой. Слава взял гитару, тренькнул разок по струнам и запел сразу, без всякого вступления. Глуховато, слегка печально и вроде бы чуть насмешливо, под неторопливую мелодию:

Были тайны тогда неоткрытыми,

Мир земной был широк, неисхожен,

Мастерили фрегат из корыта мы

С парусами из ветхой рогожи,

Мы строгали из дерева кортики,

Гнули луки тугие из веток —

Капитаны в ковбойках и шортиках,

Открыватели белого света.

Белый снег был суров и опасен,

Он грозил нам различными бедами.

Караулил нас двоечник Вася

И лупил — а за что, мы не ведали.

Мир являл свой неласковый норов,

И едва выходили из двери мы -

Жгла крапива у старых заборов,

Жгли предательством те, кому верили…

Мы, бывало, сдавались и плакали,

Иногда спотыкались и падали.

Но потом, сплюнув кровь, подымались мы,

Ощетинясь сосновыми шпагами.

Жизнь бывала порою как мачеха

И немало нам крови испортила.

И тогда вспоминал я, как мальчиком

Помнил честь деревянного кортика… 

Слава оборвал песню, оглядел ребят. Они молчали и ждали. Казалось, что еще не конец. Слава совсем по-детски шмыгнул носом и признался:

— Там есть еще два куплета. Можно сказать, мне посвященные. Женя эту песню-то мне на день рождения подарил. Как говорится, на память о невозвратном детстве… В котором я, кстати, совсем на себя нынешнего был не похож. Это сейчас я такой широкий и волосатый, а тогда был… ну, вроде вашего Нилки…

— Вы уж допойте, — тихонько попросила Оля.

— Да уж допою… — И Слава запел уже несколько иначе, побыстрее и резче:

…А когда было вовсе несладко

И казалось, что выхода нет,

Будто в детстве, спасал меня Славка

Девяти с половиною лет.

…Вот он мчится, как витязь из сказки,

В тополиной июньской пурге.

И как рыцарский орден Подвязки —

Пыльный бинт на побитой ноге…

Слава прижал струны. Все опять молчали. А что делать, не аплодировать же. Песня хорошая, но тревожная какая-то. А тут еще услышали про бинт и, конечно, разом вспомнили: где же Нилка-то? Переглянулись.

— Может, случилось что? — вполголоса произнес Федя. Все посмотрели на ведущую от ворот дорожку. И…

— Легок на помине, — обрадованно выдохнула Оля.

— Явился молодец-огурец, — сказал Борис. — Имеется в виду расцветка, а не иные качества…

Нилка размашисто и сердито шагал от церковных ворот. Он и правда весь был "растительных тонов": в мешковатом и длинном свитере — пыльно-зеленом, с желтыми волосками на груди, в салатных гольфах и широких полусапожках из блестящей резины изумрудного цвета. Только шортики прежние, серые, но их почти не было видно из-под обтрепанного подола. Полусапожки болтались на ногах, но Нилка не сбавлял размашистого шага. Так вот примаршировал к костру, надул пуще прежнего губы и сообщил ни на кого не глядя:

— Раньше не мог. Рядом с домом трубу прорвало, кругом с'сплошное море. Видите, с'сапоги…

— Ладно, хоть сам не потонул, — сказала Оля. Без всякой насмешки, с облегчением. Но обиженные глаза Нилки подозрительно заблестели. Борис быстро взял его за плечи.

— Не дуйся, Нил. Никто же не сердится, что ты опоздал. Подумаешь, полчаса…

Нилка объяснил сипловато:

— А еще мама не пускала. Говорит: нынче холодно, никуда не пойдешь, пока не оденешься теплее. Ну, я и надел этот балахон. В знак протеста. Пускай будет смешно…

— А чего смешного-то! — весело вмешался Славка. — Малость охламонисто — да. Зато оригинально… Знаешь что, Нил? Я тебе сейчас дам ведро с зеленой краской и кисть! Ты будешь мазать стену бытовки, а я расставлю мольберт и сделаю с тебя набросочек, а? С дальнейшим прицелом на картину! Во какая будет картина! Том Сойер конца двадцатого века, портрет в огуречных тонах! Согласен?

Славиным словам никто не удивился. Знали, что Слава не только строитель, но и художник. Правда, без диплома, потому что из института ушел, поспорив с начальством. Зато уже участвовал в областных выставках неформального творчества.

— Как хотите, — похоронно отозвался Нилка.

— Для Тома Сойера он сегодня слишком кислый, — озабоченно заметил Федя. — Нил, да что с тобой? Ну, подумаешь, семейные неприятности! У кого их нет…

— У меня это с'скоро пройдет, — шепотом сообщил Нилка.

Слава, пряча беспокойство, сказал:

— Ну, если не Том Сойер, то "Зеленый мальчик". И будет еще один цветной пацан в живописи. Шедевр номер два.

— Почему — два? — удивилась Оля.

— Потому что в мировом искусстве уже имеется картина "Голубой мальчик". Художник Гейнсборо, восемнадцатый век. Портрет Джонатана Баттла.

— Ой, у меня такая марка есть! — вспомнил Федя. — Нилка, я тебе потом покажу!

— С'спасибо.

— Слава, развеселите его, — попросила Оля. — Спойте снова ту песню!

Нилка проявил некоторый интерес:

— Что за песня?

— Одно и то же петь — это не дело, — решил Слава. — Слушайте другую песню. Бодрую, специально для повышения жизненного тонуса. — И он запел стремительно, будто прыгнул:

Окна-двери, лестницы, берлоги!

Вот такая в жизни колбаса.

Мы опять сидим среди дороги,

Вместо чтоб катить на колесах…

Елки-палки, лютики, ромашки!

Юбилей — не мед со стороны.

Мне купили сорок три рубашки,

Вместо чтоб купить одни штаны…

Приключеньям счет на миллиарды!

Только дурни верят в чудеса.

Постригуся я как шар бильярдный,

Вместо чтобы красить волоса… 

Все посмеялись и посмотрели на Нилку. Тот сказал:

— Спасибо. Очень хорошая песня… — Опустился перед костром на корточки и всхлипнул.

Борис быстро сел рядом.

— Нил. Выкладывай…

Тогда прорвались у Нилки слезы. И прорвалась правда:

— Вы же ничего не знаете!.. Пришло разрешение из ОВИРа… Мама говорит: "Будем с'собираться…" То запрещение было неправильное, его отменили. И теперь — пожалуйста!..

Всех будто придавило. Слава — тот, конечно, не знал про ОВИР и планы Нилкиных родителей, но сразу понял главное. Федя и Оля сели рядом с Нилкой и Борисом. Что тут скажешь, чем утешишь? Мальчишку ведь не спросят, взяли да повезли… А они как без Нилки? Вот тебе и "Табурет"…

Слава, уткнувшись подбородком в гриф гитары, сказал:

— Вот оно, значит, что. Ребенка увозят в райские края, а он не понимает своего счастья.

Нилка рывком повернул к нему мокрое лицо:

— На фига мне такое счастье!

— Детский безрассудный идеализм, полагающий, что дружба превыше материальных благ… — печально подвел итог Слава.

А Федя спросил безнадежно:

— Может, родители еще передумают?

Нилка обвел всех сырыми глазами. Шевельнул под свитером колючим плечом.

— Ну, теперь-то с'само собой… Уже передумали. Но какой с'скандал мне пришлось устроить…

Все качнулись к нему — обрадованно, недоверчиво:

— Нил, правда?

— Не поедете?

— Неужели тебя послушали?

— Да, но чего мне это с'стоило! Я ревел и орал с самого утра… Вы еще не знаете, как я умею… Думаете, я правда, что ли, из-за с'свитера застрял…

Оля опять спросила с опасливой радостью:

— Неужели тебя послушали? Это точно?

Нилка шмыгнул носом, улыбнулся сквозь слезы:

— Папа сказал: "Видишь, мать, что получается. На детских слезах счастья не построишь…" Мама, конечно, говорила, что я глупый и папа тоже глупый, но потом… с'смирилась.

— С'слава Богу, — без насмешки, от души сказал Борис.

И Нилка не обиделся. Он улыбался все веселее:

— Знаете, какое я поставил ус'словие? Говорю, если хотите ехать, тогда забирайте всех! Весь "Табурет". Ус'сыновляйте! Папа засмеялся и говорит: это затруднительно…

— Тем более, что меня невозможно усыновить, — заметила Оля. — Удочерить — это еще туда-сюда…

Нилка посерьезнел:

— Папа бы не отказался, наверно. Он про тебя говорит: "Какая талантливая девочка"…

— Чего ты выдумываешь, — смутилась Оля.

— Не выдумываю. Это после того, как он пленки посмотрел.

Все вспомнили, как Нилкин отец заходил к ним в гараж и смотрел уже готовые части фильма. И хвалил, как умело и остроумно смонтированы эпизоды. Оля тогда стеснялась, кусала костяшки пальцев, но потом все-таки попросила: "Аркадий Сергеевич, может быть, вы нам посоветуете что-нибудь? Ну, такое… профессиональное…"

Он и правда кое-что посоветовал. Но не много. Сказал, что у них, у "табуретовцев", свое видение мира. "Боюсь неуклюже вломиться в ваш стеклянный город…"

— А еще он обещал дать нам кассетник, чтобы озвучить фильм, — сказал Нилка.

Все чересчур громко обрадовались. Потому что тревога не исчезла совсем и ее старались прогнать лишним шумом. Пришла на помощь и погода. Зябкий ветерок утих, последние клочки облаков улетели, и солнце обрадованно обрушило с высоты густой июльский жар.

— Ух… — Нилка стянул через голову свитер.

— Э, Нилушка, — забеспокоился Слава. — А как насчет "Огуречного мальчика"-то? Попозируешь чуток?

— Ну, пожалуйста! С'сейчас?

— Сперва на колокольню! — весело скомандовала Оля.

Наверху Нилка вспрыгнул и уселся на точеные перила, которые перегораживали арочные проемы. Замахал тонкими руками, будто ощипанными крыльями. Борис быстро встал рядом:

— Вот сыграешь вниз, собирай тебя потом по деталям… Это тебе не со шкафа планировать.

— Не сыграю! У меня абсолютно никакого страха высоты… А колокола с'скоро здесь повесят?

— К осени, — сказал Слава. — Льют по заказу…

— А можно будет позвонить?

— Это уж как отец Евгений скажет, — рассудил Слава. — Если ты очень его попросишь, тогда…

— А чей это отец? — удивился Нилка.

Ему объяснили.

— Ну, он-то уж с'само собой разрешит! — Нилка радостно заболтал ногами. Зеленый сапожок слетел на кирпичный пол.

— Нил звонил, звонил, звонил и сапог свой уронил, — сказал Федя.

— Ох, идея! — обрадовалась Оля. — Когда Нилка опять полетит на съемках, пусть у него сандаль с ноги свалится! Такая будет… бытовая деталь. Для правдоподобия.

— И кому-нибудь по голове, — сказал Борис. — Реализм.

— Не по голове, а под ноги, — уточнил Федя. — А тот поднимает и бросает обратно, Нилке… Можно, чтобы Степка? Он давно просит, чтобы его хоть немножко сняли…

ПОЩЕЧИНА

Сниматься в эпизоде "Упавший башмак" Степка согласился с восторгом. Федя отпросил его у Ксении, чтобы не водить нынче в детский сад. Пошли к Оле. Борис оказался уже там. Они с Олей готовились проявлять вчерашнюю пленку. Борис небрежно сказал:

— Ты забирай камеру, да топайте со Степкой вдвоем. Там дела-то на две минуты, чего всей оравой идти…

Федя добродушно хмыкнул про себя: Борька не упустит случая побыть с Оленькой вдвоем. Ладно уж. В конце концов, самостоятельно поработать камерой — тоже хорошее дело.

— Экспонометр не бери, лишняя возня, — посоветовала Оля. — Ставь на солнце диафрагму шестнадцать, а в тени восемь… А телевик возьми на всякий случай. И э т о не забудь.

"Это" — небольшой, с елочную хлопушку, баллончик с карбозолью. После стычки на улице Репина "химсредство" всегда брали с собой, если шли на съемку. Федя сунул баллончик за резинку на поясе, выпустил майку поверх трусов, положил в задний карман телевичок-насадку.

— Ой, а сандаль-то! Что Степка ловить будет?

— Вон там, на полке, — засмеялась Оля. — Встрепанный Нил примчался ни свет ни заря, специально принес. "А то, — говорит, — опять из-за меня дело сорвется…"

— А где он сам-то?

— Движет искусство, — сообщил Борис. — Пошли со Славой на пустырь, где прадедушкина стена. Миссисипи будет красить забор, а Слава писать шедевр… Они вчера договорились.

— А почему не у церкви?

— Чтоб никто не отвлекал от творческого процесса.

— Степан, поехали тоже двигать искусство!

Степка прыгнул на багажник, и они покатили на берег Ковжи. Именно там, у старинной беседки над обрывом (архитектурный памятник!), Федя решил снять падение Нилкиной сандалии…

Степка — он умница, артистом будет! Сразу понял, что от него требуется. Очень натурально оглядывал заречные окрестности, пустил с берега бумажного голубка, помахал ему рукой, сел в траву и весело удивился, когда к ногам его шлепнулась растоптанная сандалия. Глянул в небо, сделал вид, что заметил пролетающего Нилку, вскочил. Радостно швырнул сандалию вверх. То, как Нилка ловит ее в небе, снимут потом.

Вся сценка заняла двадцать секунд, не больше.

— Отлично, Степ!.. А давай снимем дубль! Для подстраховки… — Честно говоря, просто хотелось поснимать еще. — Давай теперь так: будто ты сандаль прямо в руки ловишь!

— Давай! — возликовал Степка.

Федя забрался на перила восьмигранной беседки, прислонился к обшарпанной штукатурке колонны. В правую руку взял камеру, нацелился. Левой собрался швырнуть вверх сандалию.

— Внимание!..

Степка с готовностью задрал вверх голову: кто, мол, там летит под облаками?.. Но Федя с досадой сказал:

— Стоп. Накладочка… — Потому что позади Степки, шагах в двадцати, на берегу появилась группа ребят с воспитательницей. Наверно, из городского летнего лагеря… Хотя нет, скорее интернатские или детдомовские. Девочки в мешковатых клетчатых платьях, мальчишки в потертой школьной форме (в такую-то жару!). Даже издалека заметна печать казармы и сиротства, которая лежит на таких вот пацанах…

А может, все-таки снять их? Вдруг пригодится для какой-нибудь монтажной перебивки?

Высокая воспитательница среди блеклых своих питомцев ярко выделялась цветным, будто клумба, платьем и широкой соломенной шляпой. Она громко и раздраженно вещала:

— Теперь посмотрим на тот берег. По генеральному плану… Я сказала: по-смот-рим на тот берег! Южаков!.. По генеральному плану развития города Устальска, утвержденному сессией облсовета, на том берегу…

Нет, к хорошим, к лирическим эпизодам эти кадры, конечно, не отнести. Но для юмора, видимо, сгодятся. Тетка похожа на фрекен Бок из мультика про Карлсона… Федя пожужжал камерой… На него и на Степку не обращали внимания. Скорее всего, просто не видели… Да, забавные будут кадры: как воспитательница старается, а ребятам ее лекция до лампочки… Только дядька, появившийся на заднем плане, нарушает композицию кадра. Тьфу ты, еще и в милицейской форме… Надо снять ребят и наставницу покрупнее!

Федя навинтил телевичок, подзавел пружину и ухватил группу в рамку видоискателя.

— …микрорайон, в котором предусмотрены все удобства. В том числе и центр эстетического воспитания детей, которые… Да что это такое! Вам не эстетическое воспитание, а свинокомплекс нужен!.. Южаков, иди сюда! Я кому сказала!

Мальчишка Нилкиного возраста, в большом, не по росту, костюме, волоча ноги, подошел.

— Ты почему башкой вертишь и других отвлекаешь, когда я рассказываю? Ты долго будешь нервы людям мотать, свинья такая? Опусти руки!..

Мальчишка что-то бормотнул.

— Опусти руки, я сказала!..

Тот и руки, и голову уронил. Воспитательница пальцем подняла его лицо за подбородок, хлестко ударила по щеке.

Степка тихо вскрикнул.

Федя поймал себя на том, что все еще жмет кнопку спуска. И прежде чем он выключил камеру и кинулся, рослая цветастая тетка ударила мальчика еще несколько раз: рванула вниз локоть, которым тот закрылся, и с двух сторон хлестанула так, что голова мальчишки дернулась туда-сюда, будто на резинке.

— Вы что делаете?! — Федя орал это уже в полете, когда прыгнул с перил. — Как вы смеете!! — Он врезался в толпу. Мельком увидел распахнутые глаза и открытые рты ребят. И — крупно, в бисере пота, в подтаявшей косметике — лицо интернатской дамы. Она не испугалась. Возвела выщипанные брови:

— Это что за явление? Заступник, надо же! За Южакова заступается!

— Какое вы имеете право! — яростно сказал Федя. Он и сам не ожидал в себе такого гневного клокотания. — Среди бела дня!.. Силы много, да?

— На тебя хватит, сопляк! — Она решительно надвинулась. Федя держал камеру у груди. Машинально нажал спуск.

— Он еще и снимает! — взвизгнула дама. — Шпион паршивый! Я узнаю, из какой школы!

— Я тоже узнаю… откуда вы… Пленка не соврет!

— В чем дело, граждане! — Это был веселый и мужественный голос. Рядом возник тот самый милиционер. Вот счастье-то!

— Товарищ старший лейтенант! Она мальчика била! По лицу! Прямо на глазах у всех!

У старшего лейтенанта было славное, смелое лицо. Красивое даже. Впалые щеки, сросшиеся брови, прямой нос над крепким ртом, темная полоска усиков на верхней губе. Краешком сознания Федя отметил про себя, что милиционер похож на офицера-подводника из какого-то старого фильма про войну…

— Как она смеет издеваться! Вы… составьте протокол!

— Протокол? — Старший лейтенант повел по лицам взглядом, в котором смесь дружелюбия и служебной строгости. — А что случилось, Ия Григорьевна?

"Ия Григорьевна"! — ударило по Феде. — Знакомы, значит! Вот вляпался!" — Симпатичность старшего лейтенанта вмиг потускнела. Но все-таки он же — милиция! Он же должен…

— Она ударила… — с болезненным выдохом произнес Федя.

Стеклянным голосом Ия Григорьевна произнесла:

— Дети! Я кого-нибудь била? Я вас спрашиваю о-фи-ци-ально!

— Не-не… — раздалось робко и вразнобой.

Интернатское воспитание. Вот и заступайся за них…

— Она била! — звонко сказал Степка. Он стоял шагах в пяти позади Феди.

Уже ясно понимая, что справедливости здесь не будет, Федя сказал с обидой и горьким злорадством:

— Ладно! Пленка покажет…

Ия Григорьевна обратила к старшему лейтенанту блестящее от оскорбленности и капелек лицо:

— Т о в а р и щ м и л и ц и о н е р! Разве детям разрешено вести съемку посторонних лиц?

— У тебя есть разрешение? — Старший лейтенант глянул на Федю без симпатии.

— Какое разрешение? И при чем тут я?.. Это же она…

— Разберемся, — казенно пообещал милиционер. — Дай-ка сюда аппарат.

— Зачем?

— Дай, говорю! — неожиданно рявкнул он.

От этого вскрика все вокруг будто рассыпалось на осколки и сложилось уже по-иному. Был теперь перед Федей дембиль. Не такой откровенный, как другие, без толстой шеи и казарменной рожи, но все равно — безжалостный, непробиваемый.

Дальше шло так, словно кто-то другой вселился в Федю — стремительный, пружинистый, находчивый.

— Степка! — Федя рывком обернулся. — Лови!.. Беги к Ольге, спасайте кассету!

Степка — ну до чего же молодец! Поймал камеру в ладони! И рванулся прочь, не потратив ни мига! И прошло секунды три-четыре, прежде чем Ия Григорьевна завопила по-базарному:

— Дети! Держите негодяя!

Несколько мальчишек переглянулись и… кинулись за Степкой. Гады, холуи проклятые! И они бы догнали, но Степка оказался умнее. Добежав до беседки, рванул на себя прислоненного к перилам "Росинанта". С натугой толкнул его, встал на педаль, просунул под раму другую ногу. И поехал так, вихляя и отчаянно переваливаясь на педалях.

Его и сейчас догнали бы — уже тянулись на бегу к багажнику. Но тропинка пошла под уклон, дребезжащий "Росинант" набрал скорость и унес на себе Степку в Беседочный переулок, откуда дорога на Песчаную, а потом на улицу Декабристов…

Докатит? Господи, он же ездить-то еще толком не умеет на большом велосипеде. И камера в руке, и за руль держаться надо! А если встречная машина? Спаси и сохрани — Федя сунул в вырез майки ладонь, сжал крестик…

Крепкая рука ухватила его за локоть, стиснула до боли, рванула. Федя вскрикнул, крестик вырвался из-за ворота, закачался поверх пятнисто-красной майки.

— Любитель кинотрюков, значит? Каскадеры, кинопогони… — Старший лейтенант говорил с легким придыханием.

— Пустите! — Федя отчаянно дернулся.

Милиционер сказал воспитательнице и мальчишкам, которые вернулись с виноватыми лицами:

— Сопротивление сотруднику правоохранительных органов. Будьте свидетелями в случае чего…

— Вы… не право охраняете! А знакомую преступницу!

— Разберемся в отделении, кто преступница, а кто малолетний уголовник… — Он взял Федин локоть на излом. Больно так! Федя вскрикнул. И… что делать-то, пошел, даже почти побежал за своим мучителем, когда тот широкими шагами двинулся от ребят и воспитательницы. Сперва по берегу, потом по улице Красных партизан, что тянулась вдоль реки…

— Больно же, — сказал Федя сквозь зубы.

— Еще больнее будет, — пообещал старший лейтенант. И добавил издевательски: — Кинорепортеры должны уметь страдать. Им даже пули достаются. В горячих точках планеты…

Ярость рывком поднялась в Феде. Вместе со слезами. И все другие чувства пропали: и унижение от того, что смотрят прохожие, и боязнь. Даже страх за Степку на миг забылся.

— В горячих точках… это где вы на бэтээрах на беззащитных людей, да?!

— Ах ты, сволочь…

— Сам! — И опять вскрикнул от резкой боли в локте.

— Оскорбление сотрудника при исполнении… Ну, мотай, мотай себе дело, крепче пришьют…

— Еще посмотрим, кому пришьют! За издевательство…

Ни малейшего сомнения в конечной справедливости у Феди не было. Пусть суд, пусть всякие следователи и прокуроры! Он все равно докажет, как она била! И как этот… дембиль проклятый… кинулся на него! Одна лавочка — и этот тип в фуражке с кокардой, и визгливая Ия! Ворон ворону глаз не выклюет!.. Ничего, правда свое возьмет. Лишь бы доехал Степка!.. Федя свободной рукой опять взялся за крестик.

— Значит, в Бога веруешь… Ну-ну, проси его…

— А в кого мне верить? В ОМОН с дубинками?

Неудержимая ненависть звенела в нем. Неужели это он, Федька Кроев, осторожный, никогда не лезущий в драки? Перестраховщик!.. Вот, значит, как это бывает, когда ни капли страха! Когда пусть убивают, а ты будешь орать им в рожу все, что думаешь! Всем этим… для кого чужое мучение — сладкая радость. Кто считает себя хозяином жизни, потому что у него резиновая палка!.. Кто убил Мишу!.. Кто довел нашу жизнь до того, что Нилку чуть не увезли в чужую Америку!..

Он пошел медленней. Вскрикнул опять от боли в локте, но уперся. Ненависть сильнее боли. Сказал сквозь слезы:

— Сломаете руку — ответите.

— Сломаем, что надо. Не таких ломали…

Пусть ломает, гад! Федя решил, что потеряет сознание, но с места больше не двинется! Уперся опять. Кажется, трещала кость…

— Дембиль проклятый… Все равно не пойду…

Но отделение было уже рядом. Уютный такой особнячок с колоннами у входа. Старший лейтенант перехватил Федю под мышку, ботинком двинул дверь, толкнул пленника головой вперед. И, пролетая через тамбур, Федя ощутил тяжелый, с оттяжкой удар по пояснице. Тягучая боль заполнила спину, живот, сбила дыхание. Федя влетел в светлое, с желтым полом помещение, грудью ударился о полированный барьер. От муки, от унижения, от ярости он потерял голос. Выговаривал с хрипом:

— Фашисты…

Мокрыми глазами увидел за барьером дежурного — белобрысого молодого дядьку, у которого сквозь редкие волосы просвечивала на голове нежно-розовая кожа. Блестели на серой рубашке старшинские погоны. Дежурный не удивился. Даже голову поднял не сразу.

Федя прижался к барьеру боком. Закусил губу, согнулся, прижал к животу локоть, стараясь унять боль. Ощутил рукой под майкой баллончик… Старший лейтенант опять ухватил Федю за плечо, открыл низкую дверцу, толкнул его за барьер.

— Вот такой ярко-красный фрукт… Оформи, Юра. Дело, видать, непростое, но пока так: нарушение общественного порядка, сопротивление, оскорбление сотрудника…

Белобрысый старшина Юра лениво предложил:

— Так, может, в детскую комнату?

— Нет. Я же говорю, непростое дело. Надо узнать кое-что.

Старшина из ящика стола вынул широкую бумагу. Мельком глянул бледными глазами на Федю. Вздохнул:

— Фамилия…

Федя молчал.

— Фамилия, спрашиваю…

— Чья? — всхлипывая, сказал Федя. — Вот этого лейтенанта, который меня ударил?

Старшина посмотрел на Фединого мучителя:

— Может, малость добавить? Легонько так…

— Обожди, — сказал тот. И обратился к Феде: — Ты совсем шизик, что ли? В колонию захотел?

Федя отошел на шаг, прислонился к стене. Все равно скрутят, сомнут, но хоть несколько секунд он будет отбиваться… Надо протянуть время, чтобы спрятали пленку… Господи, только бы доехал Степка! Только бы не разбился!..

— Будешь говорить?

— Адвоката давайте, — хрипло сказал Федя. — Сейчас полагается, если арестовывают, чтобы сразу адвокат был.

Они посмеялись — негромко так, утомленно даже.

— Грамотный, — сказал старшина. — Интеллигенция, сразу видать.

"Говорят, Мишу так же травили: интеллигенция…"

— Верующая к тому же интеллигенция, — заметил старший лейтенант. — А все равно дурак… Как мы тебе адвоката вызовем, если не знаем твоей фамилии.

— А вот так! При нем и скажу!

Конечно, даже сейчас, в ярости и слезах, Федя понимал, что никаких адвокатов попавшим в милицию мальчишкам не полагается. Но подчиниться, назвать себя — значит признать их власть! Их право хватать, издеваться, бить вот так подло, без свидетелей!.. Не дождутся! Пусть хоть убивают! Потом сильнее будет расплата… Господи, только бы доехал Степка…

— Совсем недоумок, — сказал старший лейтенант почти сочувственно. — Мы же тебя все равно не выпустим одного, без родителей. Хоть неделю молчи, будешь сидеть, пока не скажешь…

— А вот и давайте! — подавившись слезой, крикнул Федя. — Пустите к телефону, я сам родителям позвоню!

Это была мысль! Звонок на работу отцу! Маме не надо — она сразу в панику… Только крикнуть: "Папа, меня схватили ни за что! Он меня ударил!.."

Старший лейтенант и старшина что-то смекнули.

— Может, тебе персональную машину вызвать? — сказал старшина. И потрогал на подбородке розовый прыщ, поморщился. — Чтобы ты прямо к папочке поехал…

— Можно и машину, — подключился старший лейтенант. Серьезно, даже вкрадчиво. — К маме-папе отвезем, даже фамилию спрашивать не будем. Только пленочку отдашь. Идет?

— Боитесь, — презрительно сказал Федя.

— За тебя боимся, несмышленыш… — Старший лейтенант захихикал, и храброе лицо его стало глуповатым. — Ты хоть напряги извилины-то, подумай малость! Ты откуда снимал? С высокого берега. Заречную часть, там же ТЭЦ. Закрытый объект! Это никому нельзя, даже настоящим киношникам! Уголовное дело! Знаешь, что такое закрытые объекты?

— Объект по имени Ия Григорьевна! Которая, как и вы, пацанов бьет! Только не украдкой, а нахально, привыкла…

Старшина оставил прыщ и растерянно глянул на офицера. Тот рывком подался к Феде:

— Ах ты…

Но резко, будто школьный звонок, загремел телефон. Старшина схватил трубку:

— Дежурный старшина Сутулов!.. Да, товарищ капитан… Никак нет… Старший лейтенант Щагов? Так точно, здесь… Есть, доложу… — Он опустил трубку. Сказал старшему лейтенанту по фамилии Щагов: — Валерий Палыч, капитан переда, что Галуцкий вас подменит. Так что, говорит, можете вечером гулять…

— Ну, Юрочка, ты меня обрадовал! Именины сердца… — Щагов уже рассеянно, сквозь мысли о своих делах взглянул на Федю: — А с ним надо что-то делать…

— Да чего нянчиться-то? Давайте я…

— Нет, постой! Мало ли что… Пускай посидит, подумает. Глядишь, и вспомнит анкетные данные…

Старшина Сутулов снова надавил прыщ, будто кнопку звонка, поморщился почти с удовольствием. И вдруг обрадовался новой мысли:

— Валер-Палыч, а если Фому попросить? Он же на этом деле… артист же!

— А Фома здесь? — радостно оживился Щагов.

— Туточки. С утра для профилактики… Ну и за это самое…

— Давай! Только не сразу… Пусть обмякнет малость…

Федя понял: говорят про него. Непонятное что-то, опасное. И как не о человеке, а… ну, будто о подопытной лягушке!.. Все равно не испугают! Он брыкнулся, когда старшина сказал: "А ну, пошли", и придвинулся к нему. Но твердые руки ухватили Федю за плечо, за шею, рывком двинули в боковой коридорчик, дали слегка по затылку и толкнули в камеру.

Да, это была камера! А что же еще? Комнатка с изгаженной надписями штукатуркой, с двумя дощатыми нарами у стен. Без окон. Только в двери — зарешеченный квадратик, закрытый снаружи. Горела замызганная лампочка в проволочном чехле. Пахло мочой, как в давно не мытом школьном туалете… Тюрьма! Подтверждая это, за обитой жестяными листами дверью брякнул засов.

С полминуты Федя стоял посреди камеры. Тупо смотрел на дверь.

Может, все это сон? Разве бывает наяву, чтобы хорошее утро, лето, веселый Степка прыгает на берегу — и вдруг — трах, все кубарем! И — тюрьма!

За что?

Будь у него граната — без малейшего сомнения шарахнул бы в дверь! Чтобы и себя, и т е х!..

Но вместо гранаты лишь баллончик с карбозолью торчал за резинкой. Что он против этой силы?..

Хорошо хоть, что не обыскали. А то бы ко всему вдобавок: "Химоружие, террорист!.."

— Сволочи! — громко сказал Федя в дверь.

Но это был уже последний всплеск ярости. Она уходила, уступала место горькой усталости. Нет, страха не было по-прежнему, но ослабела, пропала совсем тугая пружина праведной злости. Та, что давала силу. Теперь навалилась беспомощность — унылая, похожая на тягучую боль, которая все еще стонала в животе и пояснице…

Федя снова всхлипнул, осторожно сел на краешек нар… Еще и ногу саднило. Он посмотрел. Надо же, ободрал как. Непонятно когда и где. Наплевать…

Итак, он — заключенный. Когда же это кончится? И как?.. Если Степка благополучно добрался до Оли, тогда ясно. Борис уже кричит в телефон: "Виктор Григорьевич, Федю милиция схватила! Да ничего не натворил, снимал, как интернатская воспитательница мальчишку бьет, а та — жаловаться милиционеру! Степка прибежал, рассказал!.."

Федин папа, он ведь понимает, что к чему. Он не будет, как другие отцы, орать на сына: "Уже до милиции докатился, мерзавец!" Он умеет говорить с дембилями, какие бы погоны они ни носили! Уж если разобрался с теми, кто погубил Мишу, здесь тем более… Скорее всего, он уже ловит на обочине попутку, чтобы мчаться сперва за Степкой, а потом — искать Федю. Он понимает, конечно, что сына не потащат далеко от места происшествия, доставят в ближайшее отделение. Разыщет! И тогда… Отец знает, как быть! Есть суд, есть газеты!..

Это если Степка доехал!

А если…

И та тревога, что приходила толчками, сквозь обиду и горячую злость сопротивления, сквозь боль, теперь вдруг хлынула на Федю, заглушая все остальное.

Степка же почти не умеет ездить… На любом камне, на любой кочке — с колес… Хорошо, если просто в траву… А если уже воет сиреной "скорая"? А если еще хуже — лежит он в переулке, где нет прохожих, и…

"Господи, спаси и сохрани…" — вновь всколыхнулось в Феде.

Что же делать-то? Нет страшнее пытки, чем неизвестность.

Застучать в дверь? "Поехали, я отдам пленку…" А там уж как-нибудь… Главное, — узнать, что со Степкой!

"Если с ним что-нибудь случилось, я же за всю жизнь себе это не прощу…" — "Но я же не знал, что он вскочит на велосипед!" — "Знал — не знал, какая разница?" — "Так что, сдаваться теперь?" — "Степка дороже. Всех пленок дороже и всякой гордости…" — "А может, все с ним в порядке?.."

Лязгнула дверь. Федя сжался. Дверь отошла нешироко, в нее кого-то протолкнули… Парня какого-то. Небольшого, косоплечего, лет восемнадцати. С головой и лицом явного дебила.

Этого еще не хватало!

У парня почти не было лба. Короткая, как у зека, стрижка начиналась у самых надбровных дуг — выпуклых, розовых и безволосых. Нос напоминал грецкий орех с дырками. Широкий рот обвисал нижней губой над маленьким подбородком. Парень постоял, оглядел камеру сидящими близко у носа глазками. Воткнулся ими в Федю. Сказал добродушно:

— Привет, корешок. Давно тута?

Федя промолчал. Парень был в замызганной длинной майке бурого цвета. В мятых штанах и полуботинках без шнурков. Даже за несколько шагов несло от этого типа вонью немытого тела и гадким запахом изо рта.

— Видать, неопытный, — понимающе произнес парень. Глаза на его нелепом лице были не такие уж глупые. Пожалуй, хитрые. — Первый раз, что ли?

Федя хрипло сказал:

— А что, похож я на рецидивиста?

— Снаружи оно ведь не всегда видать, кто он есть в натуре, — рассудил парень. — Знал я одного вроде тебя, чистенький, симпатичненький, просто мамин отличник. Пальчики оближешь. Сразу по трем статьям в спецуху пошел. В том числе за групповое… Ты по какому делу?

— По политическому, — буркнул Федя.

Парень, видать, не понял злого юмора. Покивал:

— Неформал, значит. То-то я гляжу: с крестиком…

Федя торопливо сунул крестик под майку. Парень, вихляясь в суставах и напевая, прошелся по камере. Сел наискосок от Феди.

— Ну, давай знакомиться. Звать-то как?

— Тебе зачем… — Федя отодвинулся к стене. А в голове толклось: "Степка… Степка…"

— Слышь, кореш, ты чего… — Парень ласково выдал словечко вроде "выпендриваешься", только покрепче. — Ты уясни: тута ведь не на воле, свои законы. С соседями надо жить задушевно, а то разотрут на повидло. Понял?..

Федя "понял", что парень не отстанет. Плотнее прижался к стене. «Степка… хоть бы доехал…»

— Ну дак звать-то как? — Парень дыхнул новой порцией гнили. — Меня, значит, Дрюня. Фомков по фамилии. Ну? — Он протянул немытую ладонь.

— Фома? — вырвалось у Феди.

— Ты чё? — Глазки у парня дернулись. — Слыхал разве?

Злость опять горячо толкнула Федю.

— Подсадная утка!.. Читал про таких. Значит, э т и тебя нарочно сюда сунули? Чтобы… расколоть меня, да?

Фома посидел секунду неподвижно. Потом хлопнул тубами, зацепил скрюченными пальцами ворот, рванул майку чуть не до пупа. Заверещал:

— Па-адла! Ты чё-о-о! Ты спроси хоть кого! Фома когда стучал на своих?! Спроси, фраер? А?! Ты за кого меня держишь, сявка! Убью!

Федя вдавился в штукатурку до боли в плече. Он понимал, что Фома психует "по сценарию", но все равно было жутко. Фома надвигался. Федя вскинул на нары ноги, сжался в комок… Фома вдруг замолчал. Решил, видать, что мальчик "спёкся". Выпрямился, ухмыльнулся:

— Ладно, не трепыхайся, не трону. Только давай колись, пацан, по-быстрому, мне тута сидеть с тобой некогда, делов на воле под завязку. — Он чиркнул пальцем по тощему горлу. — Ну? Имя, фамилия, местожительство…

Глядя на Фому из-за ободранного колена, Федя сказал через силу:

— А еще что? Национальность, партийность? Образование?

— А-а-а… — заверещал опять Фома, но будто спохватился. Сделался укоризненно-ласковым: — Ай, мальчик, не уважаешь ты старших. Придется наказать… — Он сдернул с ноги растоптанный полуботинок, вытер подошву о штаны. — Ну-ка сними трусики. Будем чик-чик…

"Помогите!" — хотел крикнуть Федя. Но в горле — словно песок. Да и кто поможет? Э т и? Только обрадуются.,.

— Уйди, свинья… — сказал Федя отчаянным шепотом. И крупно задрожал от стыда и отвращения.

Фома аккуратно поставил башмак на доски. Осклабился, гнусно заблестел глазками.

— Уй, какая трепыхалистая .рыбка… Люблю таких. Дай-ка я тебя потрогаю… — Он зачем-то подышал на грязные ладони, вытер их о засаленную майку, потянулся к Феде… Федя стремительно выбросил вперед ноги — чтобы ударить, отшвырнуть гада! Ноги беспомощно ушли в пустоту. Ловко увернувшийся Фома надвинулся вплотную — потным телом, запахом, тяжестью.

— Тихо, тихо, рыбонька… — Он сжал правую Федину руку.

И тогда левой рукой Федя рванул из-под майки баллончик. И шипучей струей — прямо в рожу…

— А-а-а!.. Кха-кха! А-а-а-а! — Фома, хватаясь за голову, за горло, покатился по полу. Сразу же загремела дверь. И теперь Федя — словно опять же не Федя, а кто-то другой, стремительный, знающий, что делать, — метнулся к двери, вжался в косяк. И когда железная створка начала отодвигаться, он рванулся в просвет! Кажется, сшиб с ног старшину Сутулова, промчался по коридору, коленями и животом ударил низкую дверцу барьера, проскочил мимо остолбеневшего Щагова. На солнце, на свободу!

ЗАЩИТА

В беглеце просыпается звериный инстинкт, чутье жертвы, которая спасается от хищников. Отдавшись этому чутью, Федя кинулся не по улице, а вдоль боковой стены особняка, мимо гаражей, потом — через низкую изгородь, сквозь кусты заросшего садика. Снова изгородь. За ней, между заборов, — глухой, в сорняках по пояс проход. Цапнула за ноги кусачая трава. Тут, казалось, до стихов ли, но запрыгало в голове в такт бегу: "Мир являл свой неласковый норов… — И едва выходили за двери мы… — Жгла крапива у старых заборов…"

Не останавливаясь, Федя кинул за забор баллончик.

Проход вывел к речному обрыву. Вон и беседка. От нее по Беседочному переулку, по Песчаной, а там и улица Декабристов!… Но у беседки по-прежнему толпились ребята. Те самые или другие — поди разберись!.. Федя рванул в другую сторону. Все труднее было бежать, кололо в боках. Может, спуститься по откосу, отсидеться в репейниках? Но сколько сидеть, мучиться неизвестностью про Степку?

Слева — откосы и Ковжа, справа — забор с проволокой наверху, владения частников. Значит — вперед… А впереди.. Совсем рядом, на береговой лужайке, красные кирпичи и литое кружево ограды!.. До ворот далеко, проще прямо через решетку. Тем более, что с той стороны штабель досок…

Федя скатился со штабеля на двор и встал, дыша тяжело, со всхлипами. И увидел… человека в черной рясе с желтым блестящим крестом на груди. Со знакомой бородкой и очками!

— Дядя Женя… — Федя прислонился к доскам. — Отец Евгений…

— Федя! Ты откуда свалился? С тобой — что?

— Я… из милиции… — выдохнул он. И заплакал.

Отец Евгений подошел стремительно, легко. Обнял Федю за плечо широким взмахом (просторный рукав — как крыло). Повел его, плачущего и послушного, к церковному крыльцу.

— Что случилось-то?

— Я снимал Степку. На берегу… А там интернатские ребята… Одного воспитательница прямо по лицу, со всего маху… Я полез заступаться, а тут милиционер… Ее знакомый… И меня… туда… — Вздрагивая, давясь слезами, Федя рассказал и про Фому. И про баллон с карбозолью…

— Вот же ж ироды, — произнес отец Евгений. Негромко, но без присущего священнику смирения. — Ладно, Бог даст, все образуется… Здесь ничего не бойся.

— Я за Степку боюсь… — Федя всхлипнул опять.

— Сейчас поедем к Степке, — как о самом простом деле сказал отец Евгений. И крикнул в сторону: — Димыч!

Возник из подсобки кашляющий Дымитрий.

— Димыч, будь другом, выведи мой мотороллер. Надо Федора домой доставить побыстрее…

Дымитрий кивнул молча, пошел к кирпичной сторожке.

Но не пришлось Феде прокатиться на мотороллере отца Евгения. Протарахтел и смолк у церковных ворот мотоцикл. И увидел Федя, как оттуда шагает старший лейтенант Щагов.

— Я нутром чуял, — весело сообщил Щагов, — верующих надо искать под крылышком у святой церкви… Опять же и видно издалека такого красненького… А бегать ты мастак!

Тяжелая тоска стремительно навалилась на Федю. Но отец Евгений сказал:

— Не бойся, чадо… — Он подтолкнул Федю по ступеням крыльца, а сам остался на нижней. Прислонился к каменному столбу, который поддерживал узорчатый чугунный навес.

Часть крыльца загорожена была штабелем кирпичей, которые сложили здесь накануне (видимо, для внутренних работ). Проход оставался не шире метра. Щагов остановился в двух шагах.

— Я понимаю, святой отец, у тебя, наверно, душеспасительная беседа с этим отроком, только я его должен забрать. Он из отделения сбежал да еще человека травмировал.

— Неужто? — удивился отец Евгений. — Прискорбно… Только я вам, гражданин сотрудник милиции, не "святой отец", а официальное лицо. Настоятель Спасской церкви. Так что давайте на "вы"…

— Эй, ты, — сказал Щагов Феде. — А ну, иди сюда. Хуже будет… — Он сделал еще один шаг к ступеням.

Отец Евгений зевнул, снял очки, убрал их в складки рясы. Оттуда же достал очень белый платок. Приподнял черный подол и поставил на низкий кирпичный штабель кирзовый сапог. Стал обмахивать носок сапога платком. Таким образом проход оказался закрыт. Феде отец Евгений сказал:

— Ступай пока, отрок, в храм. — И добавил вполголоса: — А дальше… сам знаешь…

И Федя пошел. Отворяя тяжелую, в мелких квадратиках стекла дверь, он оглянулся. Дымитрий подкатывал голубой мотороллер. Отец Евгений по-прежнему изящно махал платком над сапогом и что-то говорил Щагову…

Беседу отца Евгения со старшим лейтенантом Федя, конечно, уже не слышал. Он узнал о ней после. Дымитрий, хотя и молчалив был, передал этот разговор Славе, а тот не удержался, поведал ребятам. Речь велась такая…

— Значит, гражданин настоятель, укрываете нарушителя?

— Христос с вами… Это же дитя. Достойное ли дело для солдат правопорядка вести войну с ребятишками?

— Это уж мы сами разберемся. В соответствии, значит, с законом. Ножку позвольте, я пройду…

Отец Евгений не "позволил ножку". Махая платком по облезлому, давно не чищенному сапогу, произнес наставительно:

— Здесь ведь храм Божий, а не кооперативный кабак. Вы же в него с ожесточенным сердцем…

— Убери ногу, ты… — проникновенно сказал Щагов.

— Не торопись, сын мой…

Щагов, кажется, и не торопился. Наверно, думал, что из церкви мальчишка никуда не денется. Изобразил под усиками тонкую улыбку:

— Еще раз прошу официально: уберите ногу, отец настоятель. А то…

Отец Евгений убрал. Но нагнулся и стал что-то строить из кирпичей. Два поставил на ребро, третий положил на них плашмя. Задумчиво потрогал бородку и коротко рубанул по кирпичу ребром ладони. Тот распался.

— Дрянь кирпичи, — вздохнул отец Евгений. — Что построишь из таких? Ни стенку, ни… фундамент правового общества.

Щагов проявил некоторый интерес. Предположил:

— С трещиной был.

— Ты так думаешь, сын мой? — Отец Евгений двумя короткими ударами развалил еще пару кирпичей.

— Гляжу я, святой отец, не всегда ты посвящал свою жизнь служению Божьему, — сказал Щагов с оттенком уважения. — Однако пора мне за мальчишкой. Пропусти.

Отец Евгений выпрямился с особым, неуловимым движением плеч. У Щагова сжались пальцы, закаменели прямые ладони. Все это на миг. Тут же оба расслабились, улыбнулись.

— И я смотрю, — вздохнул отец Евгений, — не всегда ты воевал только с детишками. Уж не был ли ты в одной далекой южной стране? Чую по ухватке…

— Видать, и тебя, настоятель, не миновала чаша сия?

— Увы…

— Чего же — увы? Хорошая была школа. Разве не так?

— Учились мы в этой школе разному, — тихо оказал отец Евгений и стал бледнеть. — Я вот так и не научился воевать с мальчиками… Ты видел убитых мальчиков, старший лейтенант? Подходишь, лежит пацан, будто спит, голова на локте. Только рухнувшей крышей придавлен по пояс, после гранаты… Крышу подняли, а там… половины мальчика нет. Месиво… Не встречалось такое?

Щагов помолчал. Колупнул ботинком кирпич. Усмехнулся:

— Я артиллерист. Издалека не видно, мальчик там или кто…

— Теперь, значит, решил поближе… разглядеть?

Щагов двинул желваками. Но попросил примирительно:

— Пусти, отче. Некогда мне. Служба…

— Пройди, служивый. Если сумеешь… Попробуй..

Щагов пробовать не стал. Сказал с укоризной:

— На провокацию тянешь? Нехорошо… Я в богословском плане человек неподкованный, но помню, что Христос учил уважать всякую власть. Ты же что себе позволяешь?

— Грешен! — охотно согласился отец Евгений. — Но покаюсь, и Бог простит… К тому же Господь наш Иисус Христос позволял и себе быть во гневе. Это когда бичом изгонял нечестивцев из храма. Гнев сей был свят…

— Иисус торговцев изгонял, насколько я знаю… А я тебе не фарцовщик, а сотрудник правоохранительных органов…

— Ежели воистину так, то должен ты о х р ан я т ь п р а в о. А ты погнался за мальчиком, который за это право как раз заступился.

— В курсе уже! Исповедался отрок!

— Мало того, есть у меня и свои догадки.

— Поделись, отче, — насмешливо попросил Щагов.

— Не так уж мал град наш Устальск, а тесен… Весною был я в интернате номер два для детей-сирот. Директорша их, женщина весьма склонная улавливать веяния времени, сочла за пользу, чтобы я побеседовал с чадами на тему Ветхого и Нового Заветов. Там запомнил я и некую наставницу по имени Ия Григорьевна. Весьма горласта была эта женщина и к питомцам своим неласкова, не стеснялась даже священнослужителя… И фамилию помню — Новицкая. Заместитель начальника здешнего райотдела майор Новицкий — не супруг ли сей почтенной дамы? И не этим ли объясняется, поручик, твое служебное рвение?

Видно, в точку попал отец Евгений. Щагов нашелся не сразу. Но потом улыбнулся все-таки:

— Слыхал ли, отче, анекдот про ковбоя Джона, который слишком много знал?

— А как же! — охотно отозвался отец Евгений. В этот миг, прервав их беседу, подлетел к церковным воротам взмыленный мотоцикл с коляской. Встал рядом с щаговским. Сверкнув забинтованными коленками, рванулся из коляски Степка:

— Дядя Лёва, вот он! Боря, вот он! Тот самый, который на Федю!..

Ничего этого Федя не видел, не слышал.

Оказавшись в прохладной и гулкой пустоте церкви, он глянул на стену с росписью. Она была закрыта холстом. Ну и хорошо. Немыслимо было бы проскочить мимо картины вот так, в спешке. А следовало спешить. Федя кинулся в алтарь. Люк наполовину заставлен был бочкой из-под цементного раствора. Федя отодвинул ее с большой натугой. Можно сказать, силой отчаяния… А вот и скребок! Федя сунул его в щель, надавил… Ох, сил-то у тебя, Федька, не то что у Славы… Ну, еще!.. Еле-еле поддалась тяжелая крышка. Федя уцепился, отвалил ее. Как в прошлый раз, пахнуло холодом. Федя опустил ноги, прыгнул на ступени… Но ведь если оставить открытым люк, Щагов сразу все поймет, когда окажется здесь!

Федя потянул крышку на себя, принял ее на руки, подержал головой. Опустил. Люк закрылся с чавкающим звуком, толкнуло по ушам воздухом. И навалилась непроглядная тьма. Только зеленые пятна в глазах — следы недавнего солнечного блеска… Что же теперь? А ничего, вот так и шагай потихонечку. Здесь же пещера Тома Сойера, путь один…

Федя задом наперед, на четвереньках спустился по крутым ступеням. Встал. Взялся за стену. И пошел, тараща во тьму глаза. Ничего, каменный пол здесь без ям, без неровностей. Постарался давний строитель, поработал…

Еще десяток шагов, еще… Ох, да сколько же можно так идти? Бесконечность какая-то… А может, выход уже завален? Вот тогда будет ловушка!.. А вообще-то это ведь классическое приключение! Как в книжке! Схватка, плен, побег… и настоящий подземный ход!.. Да ну тебя с приключениями, дурак! Если что стряслось со Степкой, тогда век не забудешь!

Наконец забрезжило впереди… Вот и щель… Ох и заросла, черт возьми! Федя сцепил зубы, стянул майку, намотал на руку. Рванул и отбросил один стебель, другой… Ух ты, даже сквозь ткань жжется, подлюга! Будто кобра кусачая… Ну, кажется, все, можно попробовать… Он протиснулся в лаз, царапая бока о корни и мелкие камешки. Ой, мамочка, сколько ее еще здесь, этой кусачей дряни!.. Подвывая, Федя скатился ниже, в упругие заросли жесткого, но безобидного репейника. А теперь куда?.. Ага, еще ниже, метрах в пяти, вьется по откосу среди бурьяна и чертополоха тропинка…

Федя кинулся по тропинке, пробежал, наверно, метров двести. Потом крадучись поднялся по крутому склону. Сюда выходил переулок Тополиный. Пригибаясь, Федя ринулся вдоль домов. Сперва бежал с оглядкой, а потом, по улице Декабристов, — уже открыто. С маху толкнул калитку, влетел во двор к Оле. Встал, часто дыша. Оля выскочила из гаража:

— Ой, Федька! Тебя правда милиция забрала? Теперь отпустили, да?

"Знает! — возликовал Федя. — Значит, Степка добрался!"

Оказалось, что Степка все-таки грохнулся. Ободрал оба колена. Но вскочил, поднял "Росинанта", поехал опять, с треском и звоном вкатился во двор, ударив калитку передним колесом. Из колеса выскочила спица. Зато камера, хотя и падала, оказалась цела. Впрочем, это стало ясно позднее. А сперва Степка сбивчиво, со слезами, но понятно поведал о том, что случилось. Потом Оля, охая, мазала и бинтовала Степку, а Борис в прихожей быстро вертел телефонный диск…

Федя ошибся в одном: Борька позвонил не его, Фединому, отцу, а своему. И папа Штурман рванул из автопарка на собственном мотоцикле. Сперва на улицу Декабристов, затем — со Степкой в коляске и Борисом на заднем сиденье — к берегу.

Когда мотоцикл выскочил на пригорок, с которого виден был церковный двор, зоркий Степка вдруг запрыгал и завопил:

— Вот он, тот самый! У крыльца! Я узнал!..

Оля перепуганно тормошила Федю:

— Что случилось-то? Расскажи толком… Ой, да ты ободранный какой! И в волдырях все руки-ноги…

— Еще и на пузе, — сказал Федя. И задрал майку. — И на боках… — Только сейчас он опять начал ощущать жжение…

Она быстро насупилась, покусала костяшки.

— Подожди, я ментоловую мазь принесу…

Федя стянул майку, сел на чурбак у ворот гаража. Оля прибежала через полминуты. Выжала из тюбика на ладонь белую гусеницу. Запахло ментолом.

— Ну-ка, давай… подними руки.

Федя закрыл глаза и послушался. Олины ладони пошли по его рукам, по ребрам, вмазывая в кожу спасительную прохладу.

— Ну, рассказывай…

Федя привалился спиной к стенке и, не открывая глаз, начал рассказывать. При этом он не ощущал никакой тревоги. Только сонное спокойствие. Теперь одно из двух: или папа Штурман с ребятами где-нибудь в своих поисках наткнется на Щагова, и тогда… это уже дело Щагова — оправдываться. Или, скорее всего, никого не найдут и вернутся сюда. В этом случае дело так все равно не закончится. Пускай родители пишут заявление: почему ребят можно бить, хватать, сажать, издеваться!.. Но это позже, а пока он посидит, отдохнет… В пояснице до сих пор тупая боль. Говорят, они специально бьют вот так, по почкам, чтобы следов не оставалось…

Федя услышал вдруг, что Оля плачет. И на ноги ему упали теплые капли. Он "растопырил" глаза:

— Ты что?!

— Ничего… Почему они такие звери?

— Они дембили… Звери, те зря не нападают… Ну, не реви ты, — попросил Федя. И пообещал: — Они еще ответят…

Оля локтем вытерла глаза, прикусила губу и занялась Фединой ногой. Он зашипел от боли.

— Терпи давай… Степка и тот терпел.

Федя улыбнулся:

— Это же Степка. Он у нас герой… Как ты.

— Я-то при чем?

— А помнишь, я тебе локоть бинтовал? Ты даже не пикнула.

Она тоже улыбнулась:

— Я… внутри вся пищала… А терпеливее всех Боря.

— С чего ты взяла?

— А забыл, что ли, как он палец стамеской разодрал? Я йод лью на порез, сама чуть не в обмороке, а он смеется.

— Ну еще бы, — не удержался Федя. — Потому что это ты. Ты с него хоть шкуру сдирай, он будет радоваться.

У Оли порозовели вокруг сережек мочки.

— Почему это?

— А вот потому это…

— Дурень!

— Кто? — хихикнул Федя. — Борька или я?

— Оба… Давай забинтую.

— Так подсохнет. Обойдусь без орденской ленты… Оль, а чудо египетское не появлялось?

— Нет, он сказал, что Слава будет его до обеда живописью мучить.

Федя взглянул на свои часы, которые уцелели во всех передрягах. Было половина первого. Надо же, и полутора часов не прошло с начала всех приключений! А кажется — целый день!

— Ох, Ольга, почему-то так в сон клонит. Хоть падай…

— Это нервы, — сказала Оля. — Иди в дом и ложись на диван. Дома никого нет…

— Я лучше здесь… — Федя как в тумане двинулся в гараж, убрал с лавки банки-склянки, лег на твердое дерево.

— Дай я постелю что-нибудь, — забеспокоилась Оля.

— Так сойдет… Ох, Ольга, а пленка-то где?

— Здесь пленка, все в порядке. Боря придет, и проявим.

— Угу… — И Федя поплыл, поплыл сквозь отрывочные воспоминания о случившемся, сквозь цветные пятна и рой несильных уже, щекочущих мурашек от ожогов…

Но дрему прервали треск мотоцикла и голосистая Степкина тревога:

— Федя здесь?!

Папа Штурман сказал:

— Ты, Федор, не кручинься, в обиду тебя не дадим. И папаше твоему я позвоню сам, чтобы воспринял дело в нужном ракурсе… — Он укатил, оставив ребят.

Подробности излагал уже Борис. Перескакивал с одной на другую, иногда смеялся, иногда тревожно смотрел на Федю. Кое-что добавлял от себя и возбужденный Степка. В итоге сложилась такая картина.

Во время темпераментной беседы папы Штурмана и старшего лейтенанта Щагова (в которую деликатно и всегда кстати вступал порой отец Евгений) возникли две не похожие друг на друга версии. По словам Щагова, некий подросток-хулиган без разрешения вел киносъемку с берега, а затем непонятно почему набросился на работницу интерната, которая проводила со своими воспитанниками экскурсию. Когда случайно проходивший там Щагов пытался выяснить, в чем тут дело, подросток набросился на него с оскорблениями, оказал сотруднику милиции злостное сопротивление и, будучи доставлен в отделение, продолжал вести себя вызывающе. Отказался назвать себя. А потом в комнате временного содержания без всякой причины травмировал другого задержанного каким-то химическим средством и бежал из милиции, что само по себе является преступлением, караемым по статьям таким-то и таким-то…

С точки зрения папы Штурмана, дело было иначе. Когда двенадцатилетний Федя Кроев и семилетний Степа Горецкий по заданию пионерской киностудии снимали эпизод для фильма, некая дама-воспитательница… Что, отец Евгений? Ах, супруга майора Новицкого? Спасибо за уточнение… Так вот, эта гражданка-супруга начала хлестать по щекам интернатского мальчонку Южакова. Федя и Степа, не ведая, что это, очевидно, новейшие приемы педагогики времен перестройки, бросились вступаться за мальчишку. Старший же лейтенант Щагов, смекнув, что "воспитательный" эпизод запечатлен кинокамерой, решил избавить супругу своего высокого начальника от возможных неприятностей… И правильно, что малыш увез камеру! А вот те, кто пытался организовать погоню, еще ответят! Мальчишка чуть не угробился, вон доказательства налицо! На коленях то есть… Кто сопротивлялся? Федька сопротивлялся? А что ему оставалось делать? Гражданин старший лейтенант вел себя не как милиционер, а как, простите, налетчик… Никто не оказал "налетчик", сказано — "как"… Куда поехать? В отделение? Составить протокол? Вам мало было мальчика?.. А вы не боитесь, что он, папа Штурман, обойдется там с кем-нибудь еще менее заботливо, чем Федя?.. Можете вызывать хоть целый батальон ОМОНа! При всех гримасах нашей демократии неприкосновенность депутатов еще никто не отменял… Да, депутат горсовета, представьте себе! Какая досада, да? И он, депутат Штурман, сегодня же положит на стол другому депутату, подполковнику Коноплеву, начальнику Прибрежного (бывшего Ворошиловского) райотдела па-а-адробное заявление о происшедшем… Кстати, отец Евгений, горсовет на днях рассмотрит письмо о передаче иконостаса, раз исполком сам не берется решать этот вопрос… Что вы сказали, старший лейтенант? Мальчик сам виноват? Позвать и спросить?.. Отец Евгений, разве Федя в церкви?

Отец Евгений со всевозможной учтивостью разъяснил, что, хотя высокий интеллект, видимо, не является первоопределяющим качеством старшего лейтенанта Щагова, тот все же мог бы сообразить, что в церкви (как, возможно, и в милиции) не только парадный вход-выход. Есть еще и запасные…

Щагов что-то еще говорил о сопротивлении и бегстве. Папа Штурман о том, что, когда задерживают ребят, следует их немедленно передавать в детскую комнату, а не подсаживать к мальчишкам шпионов-уголовников (о чем опять же сообщил отец Евгений). Об этой "подсадке" будет разговор особый… Ах, применение "химических средств"? Это клопомор! А знаете про такое понятие — "необходимая оборона"?..

Пока обсудили все события, пока Федя вновь рассказал по порядку свои приключения, прошел еще час. И тут прискакал Нилка. В зеленых своих сапожках, со свитером под мышкой, с известием, что Слава надумал всерьез писать большую картину, а для него, для Нилки, сделает копию…

— А я там, на халупе-развалине, написал: "С'студия "Табурет"! Во-от такими буквами… А чего вы… такие? Случилось что-то, да?

Рассказали про все и Нилке. Он сел на чурбак.

— С'свинство какое…

— Этот Щагов еще поплатится, — сумрачно пообещал Степка.

— Да я не про него… — В Нилкиных глазах тяжелела темно-синяя тревога. — Я про того мальчика, про интернатского. Его же могут теперь с'совсем заклевать…

Разом пошли по телу жар и озноб. От стремительного стыда. Ведь за все это время Федя и не подумал: что с тем-то мальчишкой будет, с Южаковым? Воевал, негодовал, требовал справедливости, но все это для себя. Ну, не для себя, а для с п р а в е д л ив о с т и в о о б щ е. А тот мальчик вспоминался лишь как причина всего, что случилось. А не как живой пацан, которому, наверно, до сих пор больно.

Оля быстро сказала:

— Ну, вот и надо скорее проявить пленку! Чтобы доказательство было…

Федя толкнулся локтями, сел на лавке. И… опять поплыл в мягком головокружении.

— Ты давай-ка домой, дядя Федор, — озабоченно предложил Борис. — Вместе со Степкой. Отлежишься до вечера… Мы тебя сейчас проводим, а потом уж пленкой займемся, да, Оль?

— Давайте… Правда, я совсем сплю…

КИНОПЛЕНКА

Дома Федя ничком бухнулся на тахту и провалился в отрывочные, без всякого смысла сны. А потом и вообще в сплошную темноту. Наверно, так его нервы защищались от перегрузок.

Проспал он до шести часов. Едва очухался, как появились отец и мама. Они уже все знали. И конечно, подступили с расспросами. Вернее, отец с расспросами, а мама, разумеется, с ахами-охами и упреками, которыми то и дело прерывала беседу. Как всех нормальных мам, ее прежде всего волновала дальнейшая судьба сына. И судьба эта, по маминым словам, обещала быть ужасной, потому что, если уже с таких лет он устраивает скандалы с милицией, что же будет дальше…

Федя не огрызался, терпеливо пережидал эти мамины вставки в мужской разговор. Папа тоже пережидал, только чуть заметно морщился. Потом вдруг сказал с легким стоном:

— Ну, подожди ты-ы, Таня, по-жа-луй-ста… Что ему было делать-то? Молча смотреть, как издеваются над человеком?

Мама в глубине души понимала, конечно, что смотреть спокойно на такие дела не должен никто, в том числе и ее любимый сын. Однако в глубине. А снаружи были и женский страх, и женское упрямство. И мама сообщила, что, если в наше время не уметь вести себя сдержанно, если соваться в каждую уличную склоку (да еще с представителями власти!), то дело непременно кончится тюрьмой. К этому Федор и сделал нынче свой первый шаг…

Внуку Степке, который пытался заступиться за Федю, она посулила не менее горькие испытания в будущем и хорошего шлепка немедленно.

Разрастанию конфликта помешало появление папы Штурмана. Тут мама поняла, что "такую ораву мужиков" ей не переспорить, и удалилась на кухню, где загрохотала и залязгала посудой.

В папе Штурмане еще клокотали отголоски дневной стычки со Шаговым. Он попросил Федю снова, подробно и по порядку изложить все, что было. И сказал, что пусть Федин папа напишет заявление о том, как беззаконно обошлись с его сыном Федором Кроевым, а он, Лев Михайлович Штурман, сопроводит заявление подробной бумагой со своей стороны…

Отец поморщился:

— А может, ну их к лешему? Разводить бумажную склоку…

Но папа Штурман сказал, что хватит прощать всяким держимордам наплевательство на права человека. К тому же, если не подать заявление, это значит — оставить без защиты Федьку. Милиция, чего доброго, решит, что Федины родители считают его виноватым, и сама пойдет в наступление…

— Тут даже и не во мне дело, а в том пацане, — сказал Федя, — в Южакове. Пускай, что ли, эта Ия лупит его дальше? И других тоже? И ничего ей не будет?

— Вот! Я же говорю! — Папа Штурман поднял похожий на волосатую морковь палец. А Федя пошел звонить ребятам.

Недавно в кладовке у Оли нашли еще один старый телефонный аппарат. Борис его вмиг отремонтировал и протянул провод в гараж. Теперь у студии была своя телефонная связь. Трубку взял Нилка:

— Федя? Ты полностью живой-здоровый?.. Вот хорошо… А мы мой с'сандаль нашли, который вы со Степкой на берегу оставили. А то я весь день в c'caпoгax…

— Ой, Нилка! А я и забыл про него!..

— Ну, ничего, нашли ведь! А если бы и потерялся, он все равно с'старый… Ты иди к нам! Мы уже проявили!

И Федя пошел. Побежал…

Вернулся домой он уже около десяти. И не думал, конечно, что конец дня будет драматическим…

Оказалось, что до сих пор не вернулась Ксения. Правда, около семи она звонила, сказала: "Задержусь немного", но это разве немного — одиннадцатый час?

Больше всех беспокоился Степка. И наконец заявил, что пойдет на улицу встречать маму. Виктор Григорьевич сказал:

— Пойдем-ка, Степушка, вместе, я прогуляюсь заодно…

И они пошли. Было еще светлым-светло — июль на дворе, солнце зашло совсем недавно. И зоркий Степка разглядел мать издалека. Она шла не одна… Нет, Степка не бросился навстречу. Наоборот, сбавил шаги. Крепко-крепко сжал горячими пальцами руку Виктора Григорьевича:

— Деда, это ведь он…

Худощавый, стройный, с усиками на мужественном лице, провожатый Ксении был в рубашке без погон и штатских брюках. Но Степка узнал его сразу. Несколько секунд он стоял и часто дышал. Потом вырвал руку из ладони еще ничего не понимающего деда. Твердым, почти строевым шагом пошел навстречу матери и т о м у…

— Степушка… — виновато пропела Ксения.

Он остановился, задрал голову. Сказал на всю улицу:

— Ты с кем это идешь? Это же гад!

— Степан!!

— Гад! — взорвался слезами Степка. — Не смей с мамой! Никогда! Уходи!.. — Он сорвал с себя широкий, с пиратской пряжкой ремень, который всегда носил поверх майки. Огрел маминого спутника по коленям, по животу: — Уходи! Гад! Не смей с мамой!..

Дед ухватил внука в охапку.

— Деда, это ведь он! Который на нас! На Федю!..

Виктор Григорьевич понес его, бьющегося, к дому. А Ксении сказал через плечо, как маленькой:

— Марш домой.

Дома Ксения закатила истерику. Это что же, она так и будет маяться до старости? Ей всего двадцать шесть лет! До пенсии жить вдовой? И если хороший парень познакомился с ней и проводил до дому, то теперь всякий, даже родной сын, имеет право плевать на нее и ломать ей судьбу?.. Завтра она уходит в общежитие к подруге Вере, а этого… этого змееныша, которого она вырастила на свою беду, воспитывайте сами! Или пусть убирается в интернат!..

— Ладно! — рыдал Степка. — Пускай в интернат! Пусть меня там лупит эта гадючная Ия вместе с твоим Валерочкой!

Ксении, конечно, постарались объяснить, в чем тут дело, но она, само собой, слушать никого не хотела. Потому что с давних лет ей все старались загубить жизнь и теперь намерены довести это дело до конца…

Ошарашенный таким поворотом событий, Федя почти не совался в этот скандал. Только сказал всхлипывающей сестрице:

— Этот твой старший лейтенант ткой же, как те дембили, которые убили Мишу…

Она закричала в ответ, что Миши давно нет на свете, а ломать свою жизнь из-за сопливых хулиганов, которые лезут в драки с милицией, она не собирается…

Федя пожал плечами и ушел спать. Но не спал, конечно… Появился Степка, с опухшим лицом, сумрачный.

— Можно я с тобой переночую?

Федя подвинулся, откинул пододеяльник. Но Степка не лег, сел на край тахты. Согнутый, печальный. Тогда Федя сел рядом. Обнял Степку за тоненькое, птичье плечо. Помолчали. В комнате стоял полумрак, и в нем отчетливо белели бинты на Степкиных коленках. И были заметны на них пятнышки просочившейся и засохшей крови… Степка прошептал наконец:

— Если она вздумает замуж за него… вы меня не отдавайте…

— Не бойся, Степка, до этого не дойдет…

— Кто их знает…

— Степ, а ты крепко его ремнем огрел?

— Ага. Два раза… Он теперь меня в суд потащит, да?

— Что он, совсем дурак, что ли?.. Да ты еще и маленький, для суда не годишься.

Степка недовольно примолк. Не любил быть маленьким.

— Не беда, что маленький, — поспешно сказал Федя. — Зато герой. Как ты здорово сегодня… пленку спас, и вообще.

Степка съежился и молчал.

— Я тебе значок подарю, — пообещал Федя. — Тот, "табуретовский". Помнишь, ты просил… Теперь ты заслужил.

— Правда? — тихонько обрадовался Степка. — Завтра, да?

— Хоть сейчас.

— Завтра… Сейчас все равно спать пора. — Степка высвободил плечо, улегся у стенки. Федя тоже лег.

Степка посапывал. Федя решил, что он засыпает. Тоже намаялся за день, бедняга… Но Степка вдруг сказал шепотом:

— Нет… не надо мне значок…

— Почему, Степ?

— Так… Я еще днем признаться хотел, да ты спал.

— В чем признаться-то? — встревожился Федя.

Все так же, носом в стену, Степка проговорил сбивчиво:

— Потому что я не из-за геройства… пленку спас. Наоборот… потому что трус… — Он всхлипнул.

— Степ, да ты что выдумал!

— Не выдумал… Думаешь, я почему побежал? Со страху. Перепугался, что меня тоже заберут… И когда мальчишки погнались, я это… от ужаса так на педали надавил… А про пленку даже не помнил нисколечко…

— Но ведь камеру-то не бросил…

— Я ее… наверно, случайно не бросил. Зато тебя бросил. Надо было заступаться, а я сбежал…

— Глупый… — дохнул ему в затылок Федя. — Ты же все правильно сделал. Пленка — это было главное… Если бы ты остался, все погубил бы… Я тебе точно говорю.

Степка ответил горько и рассудительно:

— Может, и точно. Только я ведь такой точности не понимал. Просто удрал, как заяц…

Федя утешил его, как сумел:

— Это тебе сейчас кажется, что ты боялся. Тогда ты очень даже смело действовал, а сейчас забыл. Так у многих бывает, даже у самых храбрых… И вообще, главное — не храбрость, а результат. Храбрыми и дураки бывают, и мерзавцы. Надо ведь еще знать, за что воюешь… Это мы однажды у костра сидели и про Афганистан, и вообще про войну заговорили, и отец Евгений подошел. Вот такое и сказал про храбрость… У него, кстати, орден Красной Звезды есть, Слава говорил…

Степка тихо и ровно дышал. Но явно не спал.

— Вот Миша, папа твой, он уж точно храбрый был, — сказал Федя. — По-честному. За тех, кто слабее, заступался… Он бы тебе сказал, что ты молодец.

— Не знаю… — прошептал Степка.

— Честное слово… А то, что ты испугался маленько, так это с любыми смельчаками случается… Настоящий трус, он разве решился бы признаться в этом?.. В общем, значок возьми обязательно.

— Ладно… — вздохнул Степка. И, кажется, сразу заснул.

— Вот такие дела, — сказал ребятам Федя. Грустно и виновато. Это было уже на следующий день, когда "Табурет" собрался у Оли. — Конечно, отец теперь не будет писать никакое заявление. Он хоть и поругался с Ксенией, а во вред ей делать не станет. Родной-то дочери…

— А родного сына можно, значит, отдавать на съедение? — непримиримо сказала Оля.

— Да никакого съедения не будет. Валера этот, Щагов, он ведь тоже не совсем идиот. Не станет же бочку катить на брата своей… симпатии.

— С'ситуация, — шепотом высказался Нилка.

— А сегодня утром Ксения говорит, — вспомнил Федя. — Ты, говорит, крест носишь, значит, должен прощать людям обиды по-христиански. Даже своим врагам…

— Может, и правда, — тихо сказал Борис. — Может, ну его на фиг, этого Щагова? Увязнем в этом деле и сами остервенеем, как он…

— Да?! — возмутился Федя. — А Щагов пускай и дальше живет и ухмыляется?.. Глядишь, и на Ксении женится…

— Степка не позволит, — резонно вставил Борис. — Он упрямее, чем ты…

— Я тоже упрямый!

— Ты, дядя Федор, не упрямый, а мягкий. В тебе пока еще обида сидит, а потом успокоишься и махнешь рукой на этого Валеру.

— Я не имею права, — насупленно возразил Федя. — Я за себя могу простить. А тот… Южаков? Может, пойдем объясним ему, что он должен левую щеку подставлять, когда Ия его лупит по правой?

— Ие все равно отольется, что положено, — пообещал Борис. — Папа сказал, что он это дело еще через Детский фонд раскрутит. Справедливость все равно должна быть…

— Никакой ее нет, справедливости, — грустно заметила Оля. — Если бы твой папа не был депутатом, сейчас бы Федю уже затаскали бы по всяким комиссиям, спецшколой грозили бы. Да и весь наш "Табурет" объявили бы подпольной организацией. "Чем вы там занимаетесь в вашем гараже? Наркоманы небось!.."

— С'сожрали бы живьем, — подтвердил Нилка.

— Хорошо, что и мой отец с пониманием, — напомнил Федя. — Другой бы сразу за ремень… — И смутился: не надо бы про отцов при Ольге-то. И сердито сменил тему: — Ксения еще и такое выдала сегодня: ты, говорит, как Павлик Морозов! Родную сестру готов предать, как он отца предал… — Тьфу ты, опять про отца!

— Да он и не отец ему был вовсе, а мучитель! — вдруг взвилась Оля. — Я бы таких отцов своими руками… Он же бросил семью, на другой женился, а мать Павлика избивал! Такого любить надо, да?.. Теперь он чуть ли не герой, а сын — предатель! А то, что зарезали мальчишку, да еще с маленьким братом, никто даже не помнит! А за что? За то, что взрослым поверил, которые про революцию кричали! Он виноват разве, что вся эта коллективизация оказалась вредной?.. Я зимой на классном часе знаете как за Павлика Морозова со всеми разругалась! Маму вызывали: "У вашей дочери устаревшие взгляды…"

— Новый взгляд — это теперь царскую семью жалеть, — сочувственно глядя на Олю, заговорил Борис. — Особенно младшего. Алексея… А по-моему, что Павлик Морозов, что Алеша Романов — они одинаково пострадали. По одной причине. Взрослые рвутся друг из друга кровь пускать, а ребята между двух огней… Как сейчас на Кавказе. И виноватых вроде бы нет…

Нилка сидел на чурбаке у двери. Дергал ремешок сандалии. И, не подняв головы, сказал:

— Жалко, что у нас пленка не цветная, а то бы с'сняли… В Детском парке кто-то надпись на памятнике Павлику замазал красной краской. Ее оттерли, а в буквах все равно красное. Запеклось…

Оля первая стряхнула тяжкое настроение:

— Давайте-ка прокрутим то, что проявили.

— Только не ту пленку, — поморщился Федя. — Хватит уж…

— Да нет, не ее, конечно. Ту, где Анна Ивановна. И где Нилка приземляется после полета.

Зарядили проектор, посмотрели двухминутную ленту.

— Тридцать два кадра в секунду снимала? — спросил Федя. — Как он плавно в траву опустился!.

— Нет же, в самом деле так, — сказал Борис. — Без всяких кинотрюков. Даже не верится!

— Я ведь говорил вам, — скромно напомнил Нилка, — что могу… такое… — И глянул себе на ногу, где сквозь коричневую краску светлым гривенником проступала звездная метка…

Через два дня, когда в гараже-студии вовсю шла работа над монтажом фильма, позвонила Ксения. Ласково и настойчиво попросила прийти домой. Федя после того вечернего скандала с сестрой не общался, поэтому отозвался кратко:

— На кой я тебе нужен?

— Ну, очень надо. Очень-очень. Прошу тебя… — Она чуть не плакала.

"Может, со Степкой что?" — встревожился Федя. Он вскочил на "Росинанта" и через десять минут вместе с велосипедом взгромоздился на лифте на четвертый этаж. Надавил звонок.

— Феденька… Только не скандаль сразу… Пойдем.

В комнате у нее сидел Щагов.

Федя резко шагнул назад. Не от страха, но от ощущения какой-то подлой ловушки. И где! У себя дома!.. Но не бежать же! Он прислонился к дверному косяку. Разбежалось по коже нервное жжение — словно не трое суток назад, а только что вырвался через крапивные джунгли из подземного хода… И метнул Федя на Ксению беспощадный взгляд. Вот, значит, как! Уже и родной сестре нельзя верить! Заманила, как суслика в силок… И правда, как в песне:

Жгла крапива у старых заборов,

Жгли предательством те, кому верили… 

На кого променяла брата! На дембиля паршивого!..

Впрочем, Щагов не был похож на дембиля. Красивый, даже изящный, в отглаженном светлом костюме, небрежно сидел он на стуле. Откинулся к спинке, одна рука на полированном столике — барабанит худыми пальцами. (Как эти пальцы хватали и стискивали Федю!)

Федя вдруг понял, на кого Щагов похож! На одного репортера с ТВ, который очень любит резать "правду-матку", ругать демократов, рассказывать, как в него стреляли всякие боевики, и сниматься в обнимку со спецназовцами в разных "горячих точках"… Лихие парни, храбрые парни. Береты набекрень и мужественные профили…

Нет, обида обидой, а надо держаться. Нельзя, чтобы сырость из глаз. Федя мигнул и сипло сказал Ксении:

— Значит, ты меня ради э т о г о позвала?

— Феденька, но ты же должен понимать. Здесь просто недоразумение. Ты…

— Заткнись, — холодно сказал Федя сестрице. И оттолкнулся от косяка спиной, чтобы уйти.

— Постой, — с чуть заметным зевком проговорил Щагов. — Я не мириться, не объясняться пришел. Что ты про меня думаешь, я прекрасно понимаю и оправдываться не собираюсь…

— Нужны мне твои оправдания! — бросил Федя. Он сказал "твои" не потому, что хотел оскорбить Щагова. Просто этот парень был ровесник Фединой сестры, ее ухажер, и не имело смысла церемониться. Тот так и понял, не обиделся.

— Тем более, — кивнул он. — У меня деловой разговор…

— О пленке!

— Именно…

— А я не хочу с тобой разговаривать. — Федя радостно ощутил, что слезы ушли. Но злость закипела с новой силой.

— Я понимаю… — начал Щагов.

— Феденька! — вмешалась Ксения. — Ну пойми и ты его! В той ситуации на берегу что он должен был делать? Какой-то мальчишка кидается на его знакомую…

— На жену начальника!

— Вот именно, — спокойно подтвердил Щагов. — Неужели ее, а не тебя я должен был тащить в отделение? Логику жизни-то надо учитывать…

— А слабых защищать не надо? Того пацаненка, которого эта здоровая тетка по морде хлестала! Л-логика ваша… резиново-дубинная… — У Феди горела вся кожа, особенно лицо.

— Но, Федя! Валерий же не видел, как она его била!

— Неужели? — хмыкнул Федя. Глотнул и сказал Ксении с расстановкой и убедительно: — Ты правильно говорила, я плохой верующий. Только верить в Бога — это ведь не значит во всякие глупости верить. Например, в ад с чертями и котлами… Но если бы я даже знал, что эти котлы есть и я буду в них вариться бесконечно, я все равно стрелял бы вот в т а к и х, попади мне только в руки автомат… Очередями…

У Щагова красиво шевельнулись желваки. Но тут же он улыбнулся и спросил с интересом:

— Мальчик Федя, ты видел когда-нибудь, как стреляют в человека очередями? Как он сгибается, хрипит, а сзади из него летят кровавые ошметки?

Холодом пахнуло Феде в лицо. Но он ответил без промедления:

— Сколько раз! По телику! И художественно, и документально. Особенно по кабельному каналу. Каждый вечер палят из автоматов такие, как ты…

Щагов сказал тихо, даже сочувственно:

— И ты бы палил? Чем ты тогда лучше меня?

Все натянутые злые струнки в Феде ослабли. Словно Борька стал напротив, махнул ресницами-щетками. "Увязнем в этом деле, сами остервенеем…" И уже на одном упрямстве Федя бросил Щагову:

— Чем лучше? Тем, что я не начинал! Только защищался!

— Ну-у, голубчик ты мой! Нашел аргумент!.. Тот, кто жмет на спусковой крючок, всегда отыщет себе оправдание. Но тому, в кого пули летят, от этого не легче…

— А тому… у кого брызги летят из глаз от удара… и голова мотается от пощечин… ему легко? — хрипло спросил Федя. — Это хорошо видно на экране. И как подошедший старший лейтенант смотрит на это… спокойно так…

— Значит, получилась пленочка?

— Еще бы!

— Вот об этом и речь, — в упор произнес Щагов.

— Вот об этом-то речи и не будет! Не получишь пленку!

— Феденька, но ты же…

— А ты молчи, — горько сказал Федя сестре. — Еще про Павлика Морозова чего-то лопотала. Он в тыщу раз честнее всех вас… Ну ладно, брата можно продать. А сына-то! Ведь Степка тоже мог из-за твоего Валеры насмерть грохнуться!

— Это из-за тебя! — взвилась Ксения.

— Нет уж, не вали, сестрица, на чужую голову! Из-за н е г о Степка все еще хромает! А мне этот "гражданин старший лейтенант" знаешь как врезал? До сих пор в почках отдает… — Федя опять осип.

Ксения испуганно взглянула на Щагова. Тот улыбался:

— Ох, да я шутя его по заднице хлопнул.

Федя откашлялся и сказал с удовольствием:

— Для тебя чужие задницы — "шутя". А за свою дрожишь.

— И за твою, — не дрогнув, отозвался Щагов. — Вернее, за вашу общую. А еще точнее — за твоего дружка Березкина…

— Его там вообще не было!

— "Его там было". Только косвенно. Сейчас объясню. Да, я не хочу, чтобы эту пленку крутили где попало. До лампочки мне Ия Григорьевна, в конце концов, но там и моя персона. Это мне ни к чему… Но вам эта пленка тоже может доставить кучу хлопот. Вашему другу. У его папочки Аркадия Сергеевича уже были неприятности по поводу съемок закрытых объектов… Ну, знаю, знаю, не подтвердилось, но дыма без огня не бывает… А тут вдруг съемкой кинопанорамы со всякими объектами и ориентирами занимается детская студия, которую Аркадий Сергеевич заботливо опекает. А семье Аркадия Сергеевича только-только дали разрешение на выезд в Штаты. На постоянное проживание. И тут вдруг опять какая-то кинопленка, то да се. Заинтересуются определенные товарищи. А в ОВИРе чиновники осторожные. И поехало дело на попятную…

Федя глубоко вздохнул — задавил в себе новый приступ возмущения. Помолчал, переваривая информацию. Потом сказал очень вежливо:

— Прекрасно работаете. Вот если бы и преступников так же ловко ловили… Быстро все разузнали. Кажется, это называется "собирать компромат"?

— Это называется "иметь информацию"…

— Вынужден вас огорчить: устаревшая информация. Семейство Березкиных раздумало уезжать. И объектов никаких на пленке нет. Только эти… субъекты…

— Все равно пленочку реквизируют. Для экспертизы. И пойдет-поедет новая волокита…

— Да какая там экспертиза! Все с первого взгляда видно! — Федю осенила радостная мысль. — Можете сами убедиться. Хотите? — Он опять, нарочно, перешел на "вы".

— А что, пленка здесь? — не сдержал нервного оживления Щагов.

— Нет, но если вы подождете… Я вижу, что подождете!

Федя вышел в прихожую, к телефону, и позвонил ребятам. Объяснил, что к чему, Борису. Тот посоветовался с Олей и Нилкой. Было слышно, как Нилка хихикнул, а Оля сказала что-то с укоризной. Потом Борька сообщил со вздохом:

— Жаль, конечно, пленочку, да уж ладно…

Он появился через двадцать минут. С маленьким кинопроектором "Луч". Скромно сказал Ксении и Щагову:

— Здравствуйте… — Сел в уголок, притих.

— Ксеня, если тебя не очень затруднит, будь так добра, задерни, пожалуйста, штору, — изысканным тоном попросил Федя. — Что?.. Нет-нет, полной темноты не надо, мы посмотрим на небольшом экране…

У себя он отыскал чертежный альбом и кнопки, вырвал лист, пришпилил его к обоям в комнате Ксении.

— Я думаю, этого достаточно? Почти как телевизор…

Рулончик пленки был крошечный, Федя решил пустить его через фильмовый канал без катушек, прямо с ладони. Установил проектор на журнальном столике, покосился на молчаливого Бориса.

— Начинаем… — И пустил мотор.

На экране удивленно глядел в поднебесье Степка. Потом он досадливо обернулся. А за ним — толпа школьников на берегу.

Ия Григорьевна объясняла про "генеральный план", обводя руками горизонт… Вот она и ребята уже крупнее, средним планом, по пояс. Она очень чем-то недовольна, педагог Ия Григорьевна Новицкая. Она возмущена! Требует, чтобы подошел к ней негодный Южаков, который не слушал про генеральный план развития и других отвлекал! И вот они друг против друга в профиль к зрителю. Мальчишка опускает руки, приоткрывает рот… Трах по щеке! Он закрывается, она дергает вниз его локоть и по другой щеке — трах… И вот снова то же самое, только уже крупнее. На экране только голова Южакова с короткой, беспорядочно торчащей стрижкой и на тоненькой шее. Снова один удар, второй!.. И опять тот же кадр, но уже медленнее, цепочкой рассыпанных картинок: поднимается и припечатывается к лицу мальчишки пухлая ладонь — справа, слева. Мотается на шее-стебельке голова, летят из глаз хорошо заметные, сверкнувшие на солнце капли…

Вспыхнул неожиданной белизной экран. Как живая, шевелилась на полу пленка, до конца проскочившая через проектор…

Федя выключил мотор. Ксения закусила губу. Лицо ее было зеленовато-бледным. Впрочем, возможно, это от полусвета салатной шторы… Щагов сказал снисходительно:

— Эффектно снято. Особенно когда крупно, с повторением. Как это вы сумели?

— Плевое дело. Киноповтор — это простейший трюк. В кино и не такое возможно… А объектов-то и не видать, верно?

— Н-не знаю. По-моему, ТЭЦ на том берегу все-таки видна. С трубой.

— Ну, давайте еще раз взглянем… Это, наверно, в том кадре, когда вы подходите и слушаете, как она орет на ребят… Не труба, конечно, а Ия Григорьевна… Включаем?

— Не надо… — сумрачно ответил Щагов. — Слушай, на кой черт вам всем эта заваруха? Давайте покончим разом! А?

— Как? — с интересом спросил Федя.

— А так! Чтобы пленка не вам и не мне! И разошлись полюбовно!..

Федя посмотрел на Бориса.

— Ладно… — кротко оказал тот из своего угла.

— Ладно, — вздохнул и Федя.

Щагов с удовольствием наступил модной туфлей на пленку, которая спиральной грудкой топорщилась на паркете. Захрустело. Щагов с натугой повозил подошвой. Потом поднял истерзанную кинопленку, помял ее, покатал в ладонях.

— Хватит уж, — сказал Федя. — Давайте выкину.

Щагов косовато ухмыльнулся, протянул колючий черный комок, но на полпути рука его дернулась.

— Да не бойтесь, — бесцветным голосом успокоил Федя. — Вы, наверно, думаете, что мы ее разгладим и склеим? Зачем? У нас еще две такие… Или три? А, Борь?

— Три, если считать первую, со склейками, — вполголоса разъяснил Борис. — А эта была плохая, с царапинами…

Лицо Щагова утратило мужественную твердость и поглупело. Федя ощутил в себе щекотание смеха и слез, но объяснил внешне спокойно:

— Это ведь просто делается. В камере есть две щелки. В них пропускается уже проявленная пленка, а вместе с ней — другая, из кассеты, эмульсия к эмульсии. Завел, направил на свет, нажал — и готово. За две минуты — контактная копия… А без этого как бы мы повтор кадров сделали? Еще и с экрана переснимать пришлось, с укрупнением. Целый день возились..

Щагов терпеливо дослушал Федю. Покивал, глядя в пространство. Пустил с ладони на пол упругий пленочный комок. Тот упрыгал под ноги Ксении, и она глянула на него, как на живую мышь… Федя защелкнул крышку проектора.

— Борь, пошли… — И оглянулся на Щагова: — Привет вашему другу Фоме…

Обратно катили на "Росинанте" вдвоем. Федя крутил педали, Борька сидел на багажнике, держал проектор. Ехать было тяжеловато, тряско, поэтому молчали. Но Феде казалось, что спиной он чувствует взгляд Бориса — то ли тревожный, то ли печальный…

В гараже Федя с хмурым смехом рассказал о беседе со Щаговым. Оле и Нилке это понравилось. Особенно Нилке:

— Здорово ты его!..

Борис тоже сказал:

— Да, хорошо ты его уел… Можешь быть доволен.

Последние слова царапнули Федю.

— А ты? — слегка ощетинился он. — Выходит, недоволен?

— Да нет, все нормально, — примирительно отозвался Борис. — Только… как ты теперь с Ксенией-то будешь?

Федя пожал плечами:

— Если бы знать как…

Борька осторожно сказал:

— И вообще… ты как-то перегорел на всем этом…

— Может, и перегорел… Ксения, наверно, правильно говорила… — Он усмехнулся, — Далеко мне до настоящей христианской веры. Не научился прощать… Ну, конечно, стрелять бы я не стал, это я просто психанул. Но вот сказать этому Валере Щагову: "Я тебя прощаю…" Легче головой о кирпич… Или Фома этот. Я его тоже должен любить как ближнего?

— Федь, ты вот что… — предложил Борис. — Когда откроется церковь, сходи к отцу Евгению и расскажи про все. Это называется исповедь. Он тебе простит грехи.

— Не надо смеяться над этим, — тяжело сказал Федя.

Борис вскинул ресницы. Первый раз Федька не понял его.

— Разве я смеюсь? Я по правде… Хочешь, вместе пойдем? Меня ведь тоже крестили, совсем маленького, баба Оксана это устроила… А грехов у меня — во сколько!

— Грехов у всех хватает, — заметила Оля. — Пора делом заниматься. — Особо срочных дел не было, но ей показалось, что разговор какой-то не тот. С намеком на ссору.

Нилка уперся в Бориса синими честными глазами:

— Боря… А ты, значит, тоже в Бога веришь, да?

— Каждый во что-нибудь верит, — быстро сказала Оля. — Ты вот, Нилка, в инопланетян своих веришь…

— При чем тут инопланетяне? Я же с'серьезно…

Федя вдруг понял: вот почему еще неладно на душе — из-за Нилки!

— Нил-крокодил! Ты лучше вот про что серьезно скажи: почему Щагов ОВИРом пугал? Будто неприятности из-за пленки случатся!.. Опять, что ли, родители уезжать надумали?

— Какая чушь! — возмутился Нилка. — После того с'скандала про это не было и речи! Да и посудите с'сами: если бы папа думал про заграницу, разве стал бы он вспоминать о нашем фильме?

— А он вспоминает? — ревниво спросила Оля.

— Да! — подскочил Нилка. — Я рас'стяпа! Забыл про главное! Папа с'сказал, что можно наш фильм показать по областному ТВ. Там в детской редакции у него есть знакомая, она каждый год готовит передачу про летние каникулы. И вот он с ней про нас разговаривал…

— Ой, Нилушка, правда?! — возликовала Оля.

— С'совершеннейшая правда… Конечно, это трудно — пустить в эфир кино на такой узкой пленке, но иногда они делают восьмимиллиметровую прис'ставку…

— Озвучивать ведь надо, — забеспокоилась Оля, — музыку подбирать.

— Музыку-то несложно, — вставил Борис. — А вот текст…

— Мама обещала, что поможет сочинить, — сообщила Оля. — Она в своем театре целые пьесы сочиняет.

— А читать кто будет? — забеспокоился Федя. — Тут надо, чтобы как настоящий диктор…

— Нилка пусть читает, — сказал Борис. — Он летает, пусть сам и рассказывает.

— Я же с'сбиваюсь, — смутился Нилка.

— Ничего, — решила Оля. — Зато у тебя интонации выразительные.

Четвертая часть