Синий город на Садовой — страница 4 из 16

СИНЕГРАД

ОСЕНЬ

Нилка и правда читал текст хорошо. Звонко так, совсем по-ребячьи и в то же время очень выразительно, не хуже, чем артист. И его запинки на букве "с" были почти незаметны, а если где и проскакивали в звукозаписи, то ничуть ее не портили. Даже наоборот…

Сперва записали текст на Нилкин кассетник. Но оказалось, что для телепередачи такая техника не годится. Пришлось Нилке читать свои слова перед студийным микрофоном. Смонтированный фильм тоже записали на магнитную пленку. И музыку…

Про музыку долго спорили. У Феди и Бориса вкусы были невзыскательные: самые любимые мелодии — песни Высоцкого. Борьке, правда, еще нравилась группа "ДДТ", а Феде — "Аквариум", но все это было не для кино про Город. Борис нерешительно предложил увертюру к фильму "Дети капитана Гранта" Дунаевского или "Первый концерт" Чайковского — это все, что он помнил из классики. Оля только вздохнула. Федя спросил, не пригодится ли "Кармен-сюита" композитора Щедрина. Эту пластинку они с Ксенией иногда крутили по вечерам — в те времена, когда еще жили мирно (эх, Ксеня, Ксеня…). Оля ответила, что "Кармен-сюита" совсем не в том ключе. Нилка поинтересовался, не пригодятся ли "Времена года" Вивальди. "Это с'самая любимая мамина музыка. Я ее тоже люблю…" Оля восприняла совет благожелательно. Однако после размышления отвергла и его.

Наконец она сама выбрала "ключевую тему". Задумчивую мелодию, которую исполняют на фортепиано. Оля сказала, что это вторая часть "Патетической сонаты" Бетховена. Все примолкли, задавленные такой эрудицией. Сразу видно — человек три года учился в "музыкалке".

Бетховен — это там, где сказочный город. А улицу Репина с торгашами и дембилями озвучивали "Ламбадой"… В конце концов пригодилась и "Кармен-сюита" — быстрая музыка для начального Нилкиного полета. И Вивальди кое-где пришелся к месту… Уговаривали Славу — чтобы спел для фильма песню про маленьких капитанов, но он засмущался. Заотбрыкивался, как дошкольник. Зато, правда, согласился сняться в одном эпизоде…

Вообще с этой передачей была масса хлопот. Лина Георгиевна Старосельцева — энергичная тетенька в джинсах (повадками иногда похожая на Олину маму) — в августе крепко взяла всех ребят в работу. Потому что она-то, Лина Георгиевна, и была режиссером передачи "Вот и лето прошло…". Пока оно не прошло, нужно было многое успеть.

Во двор к Оле приезжала машина с камерами, магнитофонами и осветительной аппаратурой. И с дядьками-операторами. Для начала, когда подключили к щитку толстый кабель, во всем доме вырубилось электричество. Это вызвало бо-ольшое недовольство Олиных соседей, проживающих в другой половине дома.

Однако все в конце концов наладилось. Сняли, как ребята проявляют пленку, как "гоняют ленту" на монтажном столике, как Нилка болтается на фоне бархатного задника. И как сидят у гаража на траве и на чурбаках, рассказывают о своих делах.

Потом, в сентябре, пришлось сняться еще раз, уже в телестудии. В беседе после фильма "Сказки нашего города". Беседа эта не очень понравилась ребятам. Но о ней позже…

Сентябрь подкрался незаметно, предательски даже. Как ухитрилось с такой стремительностью промчаться время? "Вот уж точно теория относительности Эйнштейна", — вздыхал Борис.

Исполнилась мечта Степки — стал он полноправным школьником. Причем сразу второклассником. И (прав оказался Федя) радости этой хватило ему на несколько дней. Оказалось, что в школьной жизни сладкого еще меньше, чем в детском саду. Надо постоянно выполнять всякие задания, и почему-то каждый день грозят "вызвать маму". Ученическая форма оказалась жаркой, неудобной и "кусачей". Хорошо хоть, что с этого года была она в школе номер четыре необязательной. И вскоре второклассник Степа Городецкий, как и многие другие малыши, бегал на уроки в летних штанишках и рубашке. Но это пока было тепло. Сентябрь не долго радовал хорошей погодой…

От продленки Степка отказался намертво. Из школы домой ходил самостоятельно и владел собственным ключом от квартиры. Впрочем, иногда ждал Федю, если у того было не больше пяти уроков. Но у Феди случалось их и по шесть, и по семь. И тогда он, конечно, нервничал: как там Степка, один-то?

Ксения приходила домой очень поздно. Сообщила, что занимается на курсах повышения своей швейной квалификации. О Щагове ничего не было слышно. Степка однажды по секрету прошептал Феде: "Мама сказала, что больше не желает его видеть…" Поумнела, значит…

Школа есть школа. От Хлорвиниловны только и слышно было: "Вы теперь восьмиклассники и должны отдавать себе отчет, что это накладывает на вас новые, взрослые обязанности…" Никто, конечно, такого отчета не отдавал. Втягивались в школьные будни трудно, со скрипом. Жили памятью недавнего лета.

Но память памятью, а встречаться "Табурету" каждый день стало теперь трудно. Феде-то с Борисом хорошо — в одной школе. А вот Оля и Нилка… Но все-таки встречались — без этого как жить? Повезло хотя б в том, что все четверо учились в первую смену. Сбегались чаще всего у Оли. В гараже было уже холодно, сидели в комнате. Оля была и здесь полной хозяйкой. Тем более, что мама ее с головой ушла в новую постановку…

"Запустили в производство" новое кино: мультик про мальчика Егорку, который подружился с бродячим котом, оказавшимся впоследствии инопланетным существом. Коллективно рисовали декорации, по ним потом бегали вырезанные из бумаги герои. Вырезал их Борис, он был мастер на такие дела.

Но двигался фильм так себе. Особого интереса к нему не чувствовалось. Да и пленка почти вся уже была израсходована. Однако не сидеть же без дела, когда собрались вместе! И вскоре дело такое появилось. Настоящая радость. Город Синеград!

Кто его первый назвал так, потом уже и не помнили. А возник он однажды вечером, когда сидели у Оли и разговорились: какие кому снятся сны. Про это и раньше говорили, но как-то мельком и со смущением, а теперь будто распахнуло каждому душу. И оказалось — многое снится одинаково. То есть города и события сами по себе не похожи, но похожими оказались ощущения в таких снах — будто это и не сон вовсе, а особый, "параллельный" мир, куда ты приходишь как в любимую страну — настоящую, только окрашенную сокровенной тайной. Приходишь со сладким замиранием, ожиданием приключений и каких-то очень хороших встреч.

Выяснилось вскоре, что в этих Городах, которые каждый видит по-своему, есть и похожие места — улицы, площади, пристани. Стеклянные галереи над мостовыми…

Тогда Федя сказал, будто сделал еще один шаг в сказку:

— А давайте нарисуем карту…

Вот вам и "взрослые люди"! Ну, Нилка — тот еще туда-сюда, а остальные-то! Сидеть бы над алгеброй, писать сочинения про "Образ Пугачева в повести А.С. Пушкина "Капитанская дочка", готовить лабораторные работы или хотя бы, как нормальным восьмиклассникам, толкаться на дискотеках и переписывать друг у друга кассеты с Майклом Джексоном! Так нет же! Взялись чертить план Синеграда — по всем правилам науки, отыскавши среди книг Олиного деда старинную "Картографiю" какого-то М.М. Белковского со множеством иллюстраций.

На большом ватманском листе начертили центр Синеграда. С площадью Случайных Пришельцев, с проспектом Спелых Апельсинов, с улицами Старых Моряков, Стеклянного Глобуса, Веселых Прогульщиков, Хромого Рыцаря, Корабельщиков и многими другими. С широкой рекой Рио-Флус и ее притоками Каменкой и Бумерангом. Над Каменкой дугой поднимался сложенный из гранита мост. Посреди моста построена была белая, с высокой шатровой башней церковь Павлика и Алеши — мальчиков из деревни Герасимовки и Зимнего дворца. Вообще-то это была церковь в память о всех погибших детях. Где-то же должны вспоминать о том, как гибли мальчишки и девчонки по вине озверевших взрослых — тех, кому хотелось воевать и добиваться власти…

В церковь на мосту взрослым разрешалось заходить только в сопровождении детей. И каждый мог зажечь лишь одну свечку — у бронзовой скульптуры Упавшего Барабанщика. Мальчик лежал на плоском камне, одной рукой старался дотянуться до откатившегося барабана, в другой сжимал последним усилием тонкие палочки… Как в песне "Последняя свеча", которую недавно спел ребятам Слава. Он даже согласился записать ее на кассету, но, конечно, не для телепередачи, а на память друзьям-"табуретовцам".

Теперь эту песню слушали иногда, и каждый раз шел по спине холодок. Слава пел глухо, и гитара рокотала, словно где-то в темной глубине.

Холодным пеплом замело их след,

Но мальчики стоят и ждут ответа -

Все те, кто среди войн и среди бед

Не дожил до пятнадцатого лета.

Их бесконечный строй угрюм и тих,

Шеренги — словно траурные ленты…

Так что же вы не взглянете на них,

Премьеры, полководцы, президенты?!

Все тише барабанщики стучат,

Но гаснущий их марш зовет к возмездью!

И вот горит последняя свеча,

Горит среди галактик и созвездий.

Затихший город съела темнота,

Угасли оробелые огни там.

Но эта свечка светит неспроста -

Она горит на бочке с динамитом!

Пускай весь мир вокруг уныл и хмур -

Свеча горит во тьме неугасимо,

Зажгли ее, как жгут бикфордов шнур,

Сгоревшие мальчишки Хиросимы,

Ее спокойный свет неумолим,

Не гаснет пламя, как бы мрак ни вился.

Свечу друзья погибшие зажгли

От тлеющего пепла Саласпилса…

Теперь от страха гаснут фонари

От Балтики до Крыма и Кавказа…

Скажите, кто услышит детский крик,

Когда звереют дизели спецназа?

Скажите, кто поймет, как в эти дни

Зажатый детской болью мир непрочен?

И что во тьме спрессован динамит,

И что фитиль у свечки все короче… 

Над церковью всегда был ясный вечер и оранжевые отблески горели на золотом кресте, который отражался в Каменке…

Но не так уж много печальных мест было в Синеграде. Гораздо больше — веселых. Площадь Летних Карнавалов, площадь Зимней Сказки, Цирковой бульвар, бульвар Кукольных Мастеров… А больше всего богат был город местами, где ждали всякие загадки и открытия, необыкновенные события и приключения. В путанице улиц, переходов, лестниц, воздушных галерей, крепостных стен и заросших оврагов можно было заблудиться и оказаться неведомо где — то в заброшенной мастерской средневекового оружейника, то в букинистической лавке, полной приключенческих книг, то в крошечном театре, где сами по себе, без людей, давали концерт деревянные марионетки. То провалиться в подземелье и заплутать в глухих подвалах и коридорах, где, по некоторым признакам, обитали привидения…

На углу улиц Тома Сойера и Юных Трубочистов жила в островерхом домике бабушка Аннет (похожая на Анну Ивановну, только не такая больная и усталая). Она зазывала в гости ребятишек, угощала их леденцами и менялась с ними марками…

На "стрелке", у слияния неширокой реки Бумеранг с большой рекой Рио-Флус, выстроен был дом с башенкой, похожей на маяк. Там жил отставной бородатый боцман Крутислав Свайка с множеством своих и приемных детей. Бывало, что боцман целый день лежал на балконе и пел старинные матросские песни, а хор мальчишек и девчонок в окнах и на лестницах звонко вторил ему. Иногда этот ансамбль отправлялся выступать на бульвар Тополиного Пуха. Прохожие слушали и платили чем придется: пирожками с капустой, конфетами и старинными монетками, которые Крутислав Свайка коллекционировал…

В сторожке на старом бастионе Одноглазого Адмирала жил друг боцмана Свайки усатый и пузатый Бом Гранатто. В его обязанности входило каждый полдень палить холостым зарядом из древней бронзовой пушки. Бом Гранатто всегда палил раньше времени, потому что его большущие карманные часы вечно спешили. Жители Синеграда привыкли к этой досрочной пальбе и точное время узнавали по Большим Солнечным часам на площади Головоломок или по курантам на башне Музея Городской Истории.

Было, конечно, в Синеграде и много других интересных жителей. А в Музее каждый желающий мог узнать о прежних временах Синеграда. Например, о Большой Осаде два столетия назад, когда флот противника едва не прорвался с Залива в Рио-Флус, а на суше город был окружен вражескими траншеями. С той-то поры и осталось неподалеку от города кладбище с гранитными головами-памятниками…

Южные окрестности Синеграда с остатками укреплений, со старым военным кладбищем и — далее к зюйду — с краем Сумрачной области нарисовал Борис. На отдельном листе. Когда начертили центр, каждый взял себе по листу, чтобы присоединить к Синеграду с в о ю часть Города. И вот Борис выбрал юг.

Нилка на северном листе изобразил в окружении окраинных улочек заброшенный парк, выросший на месте старого космодрома инопланетян. То, что это бывший космодром, знали немногие. Но зато всем было известно, что по вечерам в зарослях творились дела непонятные и с точки зрения науки необъяснимые… К парку примыкала Северная Болотная пустошь. Там среди мокрых кустов и косматых кочек водились мохнатые добродушные чуки и злые шкыдлы — полукрысы-полумартышки.

— Я, когда рисовал, с'самому страшно было, — признался Нилка, Впрочем, страх быть похищенным пришельцами у Нилки почти прошел. Может быть, потому, что звездная метка к концу лета изрядно потускнела — то ли от грима, то ли сама собой…

Оля взяла на себя восточные окрестности и "пристроила" к Синеграду кварталы с киностудией, которая сама по себе была целым городом. Здесь разрешалось каждому, кто захочет, снимать свое кино — быть и оператором, и режиссером, и актером. И часто действие фильма так волшебно переплеталось с настоящей жизнью, что было уже не разобраться…

Федя нарисовал часть Западного залива и Гавань с причалами. И путаницу Портовых Кварталов с маленькими площадями, где стояли памятники Колумбу, Крузенштерну и Лисянскому, адмиралу Герману Сегайло — командиру синеградской эскадры времен Большой Осады — и маленькому Юнге Всех Морей. Сюда, к причалам и пакгаузам, подходили рельсы ПТС — подземной транспортной сети. Она была как бы подвальным этажом Синеграда, и здесь иногда мог заблудиться целый поезд…

Когда соединили все листы, стало ясно, что карта имеет форму креста. Но ведь так не бывает! И пришлось рисовать четыре угловые территории: северо-запад и юго-восток, северо-восток и юго-запад… И потом еще снимать с каждого листа копии, чтобы Большая Карта была у каждого. И украшали эти карты надписями с завитушками, розами ветров, рисунками зданий, мостов, фонтанов, маяков и кораблей на рейде…

И признаться, это вдохновенное творчество занимало столько времени, что порой не было времени для физики или немецкого языка… В конце сентября, заглянув в дневник своего ненаглядного восьмиклассника, Виктор Григорьевич Кроев сперва озадаченно поскреб затылок, затем же произнес тоном не вопроса, а приговора:

— А не посидеть ли тебе после школы дома, скажем, с недельку? В целях выравнивания школьных показателей…

— Ну и посидеть, — буркнул Федя, чтобы не обострять обстановку. Подумаешь, беда какая! Все равно прибегают Борис и Нилка, можно звонить Оле, а можно одному (вернее, с тихо дышащим под боком Степкой) колдовать над картой. У карты как раз то волшебное свойство, что если даже все сидят по домам, то все равно будто вместе. В своем Синеграде. Идет невидимая для посторонних жизнь, идет Большая Игра.

Вначале игра шла так — каждый из четырех входил в Город со своей стороны, и надо было встретиться в условленном месте: или у Солнечных Часов, или у бабушки Аннет, или в книгохранилище у ворчливого Главного Библиотекаря… Но не так-то это было просто. Во-первых, можно было просто заблудиться: увезет тебя подземный поезд, скажем, в районе Замковых подвалов, и плутай там… Могло отвлечь веселое театральное представление на площади. Могли таинственные силы заросшего космодрома перепутать пространства улиц или сбить время: палит, например, полуденная пушка, а колокол на Морском соборе корабельными склянками отмеряет четыре часа пополудни… А тут еще игральный кубик ложится на карту так, что показывает ветер зюйд-вест, который приносит плотные туманы — в них возникают призраки людей и старинных парусников…

Но конечно, каждый раз все завершалось благополучно, все четверо сходились там, где было задумано. И тогда уже обязательно встречались по-настоящему — чаще всего у Оли. Готовили в большущем (дедушкином еще) чайнике "встречайный чай", жевали бутерброды с ливерной колбасой (дешевая и без талонов!) и договаривались о новых приключениях в Синеграде. Засиживались до темноты (впрочем, и темнело уже рано). Потом Федя и Борис провожали Нилку, ехали на "Росинанте" до Феди, а дальше Борис катил один, позвякав на прощанье звонком…

Окрашенные синеградской сказкой события случались не только в нарисованном Городе, но и на улицах Устальска. Он, если разобраться, местами незаметно примыкал к Синеграду. Однажды, например, Оля и Нилка придумали операцию "Огоньки". В сумерках надо было встать на улице Садовой, в квартале или двух друг от друга (от старой трансформаторной будки до поворота на улицу Декабристов) и каждому взять палочку бенгальского огня. Первым стоял Федя (вместе со Степкой). Когда он зажег свой маленький искрящийся факел, это увидел за два квартала Борис и сделал то же. Потом — Нилка. И наконец, недалеко от своего дома, — Оля.

Казалось бы, какой в этом смысл? Зачем такие сигналы? О чем и для кого? Но радостное замирание, ощущение чуда, рождалось в душе, когда видели, как, словно от твоего сыплющего искрами огонька, зажигается вдали такой же — в сумраке осенней, без фонарей, с редкими желтыми окошками улицы. Было в этой живой цепочке маленьких маяков чувство щемящей до слез дружеской связи. Будто в космической черной бесконечности сигналят друг другу четыре звездных корабля…

И как хорошо, что не помешали прохожие. А то могли бы: "Вы что тут безобразничаете! В милицию захотели?!" Слава Богу, никто не пристал. Наверно, потому, что в Синеграде не было плохих людей.

Да, со времени Большой Осады у Города не было врагов. Не было в его домах и на улицах зла. Были загадки, непонятные явления, коварные фокусы пространства, но среди жителей не удалось бы найти ни злодея, ни просто вредного человека…

Потом все-таки нашелся. Его придумал Нилка. И не потому, что хотелось приключений пострашнее, а потому, что "ну пос'судите сами: не бывает так на с'свете, чтобы ни одного плохого; вот и наш фильм хотели мы сперва снять только про добрую с'сказку, а что получилось…".

Итак, появился некий Клавдий Шумс. Он долгое время жил отшельником на Болотной пустоши, дрессировал там шкыдл. А потом — серенький, съеженный, незаметный — пришел в Синеград и на окраине, в заросшем гигантскими лопухами сарайчике устроил переплетную мастерскую. Старые книги ремонтировал. Безобидное занятие, верно?.. Однако после хитрых поисков коварный Шумс раздобыл книгу под названием "Черная тень". В ней рассказывалось о тысяче способов скрытно вредить людям…

Дальше включился Борис. Нехотя, будто виновато даже (но деваться от подступившего зла уже некуда) он рассказал, что злонамеренный Шумс узнал в этой книге, как можно использовать двухмерное черное пространство. Кусок этого плоского пространства он добыл на краю Сумрачной области. Затем с помощью такого куска он стал превращать в пласты черного пространства обычную светозащитную бумагу от фотопакетов. Складывал эти пласты стопкой у себя в мастерской. Сколько ни складывал — стопка оставалась тоньше папиросной бумаги: ведь у двухмерного пространства нет никакой толщины…

Потом тихий переплетчик Клавдий Шумс куски черного пространства склеил в ленту и спрятал внутри своей пустой тросточки. Но иногда он доставал этот рулон, отматывал сколько нужно и вырезал из тонкой тьмы тех, кто должен был творить в Синеграде зло. Это были силуэты мелких чертей, колдунов, скрюченных ведьм и нахальных, довольных собой господ. Иногда "дети Шумса" притворялись обычными человеческими тенями. А порой они превращались в существа, похожие на подлинных жителей Синеграда, но это случалось редко. Да и ни к чему такое было "детям Шумса". Плоские, незаметные во тьме, они могли проникать куда угодно, в самые тончайшие щели…

Однако первый шаг в мир Синеграда этим злодеям делать было непросто. Путь был один: по ночам Клавдий Шумс пробирался в музей, где стояли фарфоровые вазы. Под вазу, на которой нарисован синий город, переплетчик подсовывал вырезанные из тьмы фигурки. Оттуда они уже разбегались по Синеграду. И творили там всякие гадости…

Единственным оружием против черных злодеев были заколдованные зеркальца. Зеркальцем можно было заслониться от "детей Шумса", как щитом. Те, увидев свое отражение, съеживались и превращались в клочки безобидных сумерек. Но надо было, чтобы враг оказался в зеркальце в профиль или наискосок. А если ребром — то злодея не различишь…

Следует еще сказать, что спасало зеркальце не всякого, а лишь того, у кого нет на совести каких-нибудь подлых дел. Мелкие прегрешения — туда-сюда, без них не проживешь. Но если предал кого-то, забыл друзей или, скажем, струсил в решительный момент и потом не искупил этот грех, никакое зеркало тебя не защитит, пускай оно хоть с витрину аптеки добрейшего толстяка дядюшки Шарля де Флакона…

Волшебную силу зеркальце получало после того, как над ним прочитают секретное заклинание. И необходимо, чтобы в тот момент в нем отражалась ваза с синим городом…

Вазу — ту, что стояла в окне дома на Садовой, — всe-таки сняли для фильма. Правда, через стекло, но получилось неплохо. И вовремя сняли! На следующий день окно оказалось закрыто плотной шторой, и с той поры штору не убирали.

А в середине сентября Оля сказала Феде, Борису и Нилке:

— Мы с мамой вчера заходили в комиссионный магазин. Я смотрю: наша ваза там на полке. Ох, мальчишки, мне как-то не по себе сделалось…

Пошли вчетвером в этот магазин. Стоит ваза. И цена такая, что хоть в обморок хлопайся! Пятьсот шестьдесят рублей!

— Может, и не наша? — осторожно усомнился Нилка. В самом деле, рисунок был незнакомый. Тоже написанный ультрамарином город, но с незнакомыми домами и башнями. Похожий, но не тот. Но скорее всего, вазу поставили просто другим боком. Ясно же, что картины были нарисованы с двух сторон и сейчас открылась та, которую раньше не видели…

Посмотреть бы для полной ясности, что с другой стороны. Однако смешно было думать, что продавщица станет вертеть ради ребят дорогую хрупкую вещь. А когда Нилка пришел в магазин с отцом, вазы уже не было.

Грустно всем стало…

А в конце сентября случилось совсем горькое событие: умерла старая учительница Анна Ивановна Ухтомцева. Соседка рассказывала: "Утром я ей молоко купила, принесла, открыла своим ключом дверь, а она лежит, будто спит. Я и не поняла сперва…"

На похороны пришло очень много народу. Федя, Борис, Нилка и Оля принесли тяжелые белые астры. Гроб стоял на длинном столе, покрытом тем самым темно-лиловым бархатом. Анна Ивановна лежала маленькая, сухая и непривычно строгая. Словно была не очень довольна, что столько ее бывших учеников разом пришли в тесную квартиру, хотя и вели себя тихо.

В завещании, оставленном дочери, Анна Ивановна просила отпеть ее в церкви. Спасская церковь еще не работала. Отпевали в церкви на кладбище. Ребята туда не поехали. Постеснялись, да и места не было в автобусе. Они пошли к Оле и включили проектор. На экране Анна Ивановна была живая, улыбчивая, раскладывала на столе фотографии с выпускными классами… Вот ведь какая штука кино — нет человека, а он как живой…

Бабушка Аннет навсегда осталась жить в Синеграде. Там никто не умирал, несмотря на злые дела черных "детей Шумса".

В школе у Оли долго никто не вспоминал про ее летнее задание. Наконец Маргарита Васильевна спохватилась:

— Дорогая моя, а где же обещанный фильм?

Оля ответила, что пожалуйста, хоть завтра покажет. Для начала пожелали посмотреть фильм несколько учителей и завуч Елена Дмитриевна. Посмотрели. Хвалили. Но…

— Знаешь, Олечка, — сказала Елена Дмитриевна, — мне кажется, здесь вовсе ни к чему этот конфликтный эпизод на берегу… Ну, ты понимаешь, о чем я говорю. Нет, не думай, что мы боимся остроты! Но фильм получился такой славный, лирический, а этот кусок… ну, он поперек всего. Лучше бы тебе убрать его, перед тем как показывать ребятам.

Оля хмыкнула. Потом заявила, что решать это одна не имеет права: снимала-то целая студия. Надо спросить ребят.

— А вы не разрешайте! — сказала она мальчишкам.

Но рассудительный Борис возразил:

— А зачем тебе этот мелкий скандал? В передаче-то фильм пойдет целиком. И тогда уж все его увидят как надо…

Фильм и после фильма…

Передачу "Вот и лето прошло…" включили в программу только в начале октября. Когда лето казалось уже давно прошедшей сказкой…

Смотрели, конечно, у Оли. Впятером (потому что и Степка тут же) устроились на диване против цветного "Темпа". За окнами синели сумерки, свет был выключен, экран светился предварительной заставкой "Приглашаем ребят".

Все уже было известно по съемкам и предварительным просмотрам, но Оля вдруг призналась шепотом:

— Ох, мальчишки, я что-то волнуюсь…

— Фу, — храбро сказал Федя. И тоже ощутил холодок под желудком…

Впрочем, сначала передача была не про них. Ведущая — симпатичная тетенька, которую звали Валентина Гавриловна, — сказала, что после каникул прошло уже больше месяца, память о лете "отстоялась и отобрала самое интересное" и теперь наступило время подвести итоги этой важной и веселой поры в жизни школьников. Стали показывать лагерь пионерского актива. Две активистки хорошо отрепетированными словами стали рассказывать, как в этом лагере было здорово: "Мы научились внимательнее приглядываться друг к другу и к себе, лучше разбираться в жизни, сильнее ценить дружбу и человеческое общение…" Потом сбились, смутились, посмотрели друг на друга и начали говорить уже нормально, наперебой. Вспоминать песни под гитару, ночную грозу, когда от молний "аж все белое".

Затем ребята из этого лагеря — уже в студии — еще вспоминали свои дела, пели под ту же гитару, а мальчишка-поэт (небольшой, вроде Нилки) прочитал стихи:

Пролетело такое короткое лето,

Отрубили его как ударом ножа,

Вспоминаю теперь я вожатую Свету

И еще — как поймал за палаткой ежа…

Посигналил шофер наш товарищ Васильев,

И сказала нам Света: «Прощай и прости».

Увезли всех домой нас почти что насильно.

А ежа, разумеется, я отпустил… 

— Во как надо стихи-то сочинять, — прошептал Федя Степке.

Степка сказал:

— Подумаешь. Наша передача все равно будет лучше.

…И вот он — их двор, их гараж! Солнечно, листья качаются, соседская кошка крадется к воробьям. Будто в самом деле вернулся теплый август. Так все знакомо, и в то же время странно видеть себя среди яркой зелени, одетыми по-летнему, загорелыми, нестрижеными… Валентина Гавриловна села у гаража на чурбак. Глянула с экрана:

— А теперь мы, ребята, во дворе дома номер двенадцать на улице Декабристов. На первый взгляд самый обычный старый двор, каких много у нас в Устальске. Но… летом здесь происходили удивительные события. Оказывается, в этом маленьком гараже работала… целая киностудия! Да-да, ребячья киностудия с забавным, но полным смысла названием "Табурет"…

И крупно, во весь экран, значок "Studia TA-BURET".

— У табурета — четыре ноги, поэтому он прочно стоит на земле. В студии — тоже четверо. Наверно, поэтому такая прочная, дружная собралась компания. Вот они, все здесь. И главная среди них (пусть уж мальчики не обижаются) Оля Ковалева… Оленька, расскажи нам: как появилась ваша студия?

Оля, покусывая костяшки и неловко поглядывая в объектив, рассказала, как досталась ей от дедушки камера.

— Ну, это ты про технику. А как вы все познакомились?

Тут наступила очередь Феди. Он засопел и сказал:

— Началось с того, что я чуть не переехал ее велосипедом… Но можно я не буду показывать, как это случилось? Мне хватило одного раза…

— Мне тоже, — вставила Оля.

Все посмеялись — и на экране, и на диване.

— А ты, Нилка? Надеюсь, познакомился с друзьями без приключений?

Нилка стрельнул с экрана синими глазами и порозовел:

— С приключением. Это был с'страшный с'случай, мы застряли в лифте… — Конечно, он не стал касаться подробностей. Тем более, что считалось, будто Оля и Борис их не знают…

Съемку тоже показали: как Нилка болтается на веревке перед бархатным задником. А еще — как проявляют пленку и колдуют над монтажным столиком… И наконец:

— Ну а сейчас, ребята, давайте посмотрим, что же у студии "Табурет" получилось… Я должна сказать сразу; не будьте строгими к технической стороне фильма. Ведь снимали-то его карманной камерой, на узенькую, нецветную и к тому же с просроченным сроком годности пленку. Есть на ней пятнышки, царапины, следы склеек — то, что у профессионалов было бы названо браком. Обычно такие пленки студия для показа не берет, но на этот раз мы сделали исключение. Ведь авторы фильма — совсем юные, они только начинают свой путь в киноискусстве. И давайте будем видеть в фильме не мелкие ошибки и огрехи, а то хорошее, что сумели сделать эти ребята…

Хлоп! — заставка студии. Такая же, как значок. А потом — запрыгали вырезанные из бумаги буквы, сложились в название: "Сказки нашего города"…

На экране возник Нилка. Сидит за своей "бэкашкой", жмет на клавиши. Бегут по дисплею компьютерные строчки. Никого не забыли в титрах: ни тех, кто снимал и снимался, ни тех, кто помогал. И отдельно: "Студия благодарит за помощь в работе над фильмом Анну Ивановну Ухтомцеву". Так и не посмотрела Анна Ивановна это кино…

И вот — все видят окно. За стеклом — ваза. Стекло слегка бликует, и в нем отражаются ребята с камерой. Но это даже хорошо — будто нарочно так задумано. А потом — крупно картина города на вазе…

И Нилкин голос:

— Мы часто ходили мимо старого дома на Садовой улице. Там в окне всегда стояла ваза, а на ней нарисован был город. Мы не знаем, кто в этом доме живет и откуда эта ваза взялась. Но город нам ужас'сно нравился. И нам даже казалось иногда, что он — частичка нашего Устальска. Ну, с'сказка такая придумалась… Потому что в самом деле — если приглядеться как с'следует — можно ведь и на наших улицах увидеть кусочки чего-то волшебного… С'смотрите сами…

И пошли кадры под неторопливую мелодию Бетховена…

Капли падают с края водосточной трубы в дождевую лужу, а в ней — забытый кем-то самодельный кораблик… Солнце выбрасывает лучи из-за башенок на здании аптеки, и башенки эти — будто замок из рыцарской легенды… Тень узорчатых листьев на кирпичной стене, деревянная резьба на створках покосившихся ворот… Кружево оконного наличника — по нему бегают воробьи.. Потом — то место на улице Садовой, где так похоже на Синеград. И еще несколько таких же уголков и переулков… Радуги в струях фонтана, где плещется малышня… Куранты на городском музее. Пушка на музейном крыльце. Нилка сидит верхом на этой древней пушке, поглядывает сверху на улицу, на берег…

А вот Нилка в своем дворе, смотрит, задрав голову, на дом, в котором живет.

— Я не люблю эти с'серые громадины, хотя сам живу в такой. Когда мне надоедает эта многоэтажная одинаковость… я знаете что делаю? Забираюсь на подоконник и оттуда пускаюсь в полет над н а ш и м Городом… Не верите? Смотрите с'сами… — Он у себя в комнате распахивает створки, вскакивает на подоконник (никто, конечно, не видит, что на всякий случай к щиколотке его привязан прочный капроновый шнур, который держит Борис). Потом — Нилкино лицо во весь экран, рывком на зрителя: Нилка будто прыгает в пустоту. И вот он уже летит! Сперва — среди искрящегося хоровода звезд. Затем — в светлеющем небе, над снятым с высоты городом.

Хорошо летит Нилка! Ветер отбрасывает у него волосы. Постепенно разматывается, трепещет вдоль ноги марлевая лента. И наконец улетает совсем. Треплется рубашка… Нилка виден то издалека, то близко — летящим как бы на зрителя. Он смеется и щурится от встречного воздуха. Из бокового кармашка на шортах ветер выхватывает и уносит бумажный клочок…

Все четверо помнят, что съемку тогда пришлось остановить. Борис подхватил бумажку:

— Нил, это что? Это тебе нужно?

Казалось бы, не нужно. Израсходованный автобусный билет. Но Нилка на своей подвеске заболтал ногами, завопил:

— Ой, не выбрасывай! Это очень с'счастливый!

И объяснил, когда его опустили:

— Видите, здесь все сходится. Серия НБ — Нил Березкин. Восемнадцать и один — это я родился восемнадцатого января. И снова сто восемьдесят один — в час ночи в восемьдесят первом году. Видите, какие одинаковые цифры слева и справа! Так ведь редко бывает… А если их сложить вместе, будет двадцать.

— А что такое "двадцать"? — спросил Федя.

— Ну… это двадцатое июня. Когда вы меня позвали с'сниматься…

Все даже смутились малость. И сам Нилка. Билет вернули на место, Нилку опять вздернули на подвеске, начали снимать, как он роняет сандалию. Уронил он ее очень даже натурально. И ловко поймал обратно. Помахал рукой тому, кто бросил с земли. А в фильм перед этим вмонтировали, конечно, Степку: как сандалия шлепается рядом с ним в траву, как он хватает ее, смотрит на Нилку, бросает… И почти никто из зрителей сейчас не знал, конечно, что через минуту после этого началось на берегу.

А пока Нилка летел, под ним проплывал Город. Крыши, тополя, излучина Ковжи, бегущие по прибрежным улицам автомобили. И лучи солнца били сверху сквозь облако. И голуби кружили у пожарной каланчи, словно чайки у маяка…

Плавно, будто со специальным кинозамедле-нием (а на самом деле без него), Нилка приземлился в траву на пустыре у разваленной халупы. И сразу оказался в своем балахонистом свитере и широких полусапожках. С ведерком и длинной кистью.

— Знаете, почему я здесь? Мы тут встречаемся с художником, которого зовут Вячеслав Муратов. В нашем Городе много хороших людей, и Вячеслав Анатольевич — один из них. Вообще-то мы зовем его просто С'слава… Однажды он увидел меня после дождя в такой вот с'спецодежде и говорит: "Давай я напишу твой портрет. "Том С'сойер наших дней". А мне, конечно, интересно, никогда с меня портретов не писали…

И вот Слава за мольбертом, работает кистью. Это еще не настоящая картина (ее Слава пишет до сих пор), а пока набросок, этюд. Сделан крупными быстрыми мазками. Но все равно Нилка очень похож. Он стоит вполоборота, приподнял кисть, которой только что мазал забор, а веселое лицо повернул к зрителю. Будто спрашивает: "Ну, как у меня получается?" Волосы у него растрепаны пуще обычного, рукава подвернуты до локтей, на руках, на щеке, на коленках — пятна краски… Теперь этот этюд висит дома у Нилки. Рядом с копией картины Пикассо "Мальчик с собакой". Пока Слава пишет Нилку, а тот позирует, Борис и Федя стоят неподалеку. Разглядывают остатки надписи на кирпичной стене — память о фотомастерской. Нилка наконец смотрит туда же. И принимается выводить кистью на покосившихся досках забора: "Н.Е. Березкинъ"…

— Знаете, почему я это написал? Когда-то здесь стояла мастерская моего прадедушки. Он был знаменитым фотографом. Когда смотришь на его снимки, кажется, что опять летишь над городом, только уже в машине времени, в прошлом…

Нилка бросает кисть и взмывает в небо (на самом деле — обратный ход пленки; по правде-то Нилка прыгал с забора в траву). И вот он снова летит — сперва через звезды, а потом как бы над старыми, столетней давности улицами. И меняются на экране снимок за снимком… И вдруг — молодые лица: парни и девчата, целый класс. По одежде, по прическам видно, что не нынешние, а из прошлых лет. Но уже не из таких далеких…

— А вот еще с'снимок. Но это, конечно, уже не прадедушкин. Таких фотографий много-много хранится у старой учительницы Анны Ивановны Ухтомцевой. Она полвека учила ребят в школах нашего города…

Анна Ивановна (живая, улыбчивая!) раскладывает на столе фотоснимки. Крупно видны ее чуть дрожащие сухие руки с прожилками…

— Теперь Анна Ивановна живет с'совсем одна в маленькой квартире на двенадцатом этаже, в доме номер три на улице Блюхера. Квартира с'сорок восемь… Если бывшие ученики навестят ее, она будет очень рада…

Поздно уже навещать. Об этом ведущая скажет в конце передачи…

— Вернемся на минутку в прошлый Устальск, ладно?.. Вот это церковь Всемилостивейшего Спаса. Такой она была в те годы. Потом долго был в ней то склад, то завод, с'сломали колокольню… Но теперь восстановили…

Колокольня стоит над тополями. По лестнице поднимается человек со светлым крестом на спине. На площадке у маковки его ждет другой (это были Слава и Дымитрий)… И вот уже крест стоит в высоте, горит на нем солнечный зайчик. Люди спустились. Опрокидывается, бесшумно рушится вниз лестница… И вот двор. Несут куда-то доски, разгружают с машины кирпичи. Слава и отец Евгений (оба в клетчатых рубахах и брезентовых штанах) таскают носилки с цементом…

— В наше время люди думают по-разному. Кто-то верит в Бога, а кто-то нет. Но если строят церковь, то, по-моему, все делаются добрее. Потому что… ну, вот посмотрите, какая внутри церкви открылась картина…

И во весь экран — роспись. А потом — крупно, по отдельности — лица всех, кто на картине… (Оля поставила тут пьесу Вивальди — ласковую, теплую такую старинную мелодию.)

— Взгляните с'сами, сколько здесь доброты! Просто так и хочется оказаться вместе с этими ребятами… Вот если бы все взрослые всегда так с'смотрели на детей… — И опять во весь экран — лицо Учителя…

А затем — наплыв темноты, жесткий аккорд и горький вскрик Нилки:

— Но так — с'совсем не всегда! Бывает и по-другому! Вот как бывает в нашем городе Устальске!.. — И понеслись, замелькали те, десятки раз виденные и все равно бьющие по нервам кадры: группа на берегу… Гневная Ия Григорьевна… Удар, снова удар. И опять, крупно — раз, два! Блестящие брызги летят из глаз тонкошеего Южакова…

— И пос'смотрите еще раз! Видите: в углу кадра милиционер! Подходит, глядит…

В слегка размытую, но хорошо различимую фигуру старшего лейтенанта Щагова уперлась черная стрелка (пришлось повозиться с этой комбинированной съемкой).

— Думаете, он вмешался? Заступился?.. То есть да, он вмешался: напал на того, кто снимал этот с'случай… Ну еще бы! Ведь та, кто била, — c'cyпpyгa милицейского начальника!.. И пожалуйста, не с'смейте вырезать эти кадры!..

…А потом пошла беззаботная "Ламбада". И то, что снято на улице Репина. Толпа, шашлычники, торговцы, нищий (торопливые прохожие переступают через его деревяшку). Резвятся среди материнских юбок цыганята. Разевают в призывном крике рот продавцы лотерейных билетов…

— Город живет, будто ничего не с'случилось. И здесь уже нет никакого места для с'сказки… И мы не хотим, чтобы наше кино кончалось вот так. Лучше с'снова…

И опять возникает роспись на церковной стене. Потом плавно надвигается. Мальчишка, похожий на Нилку, смотрит со стены, с экрана… А вот — сам Нилка. На поляне у забора. Ставит ведерко, кладет в траву кисть. Наклоняется, срывает пушистый одуванчик. Смотрит сквозь него на солнце… Бьют сквозь гущу семян-парашютиков лучи.

Одуванчик превращается в компьютерный рисунок — на дисплее "бэкашки". Нилка жмет клавишу. Одуванчик пропадает, вместо него рисуется бегучими линиями контур сказочного городка. Над ним появляется белый рогатый месяц. И, слизывая середину рисунка, бежит по экрану надпись: "Конец"…

Это было еще не все.

Уже в сентябре, когда записали почти всю передачу, позвонила режиссер Лина Георгиевна. Сказала, что хорошо бы снять в студии беседу после фильма. Потому что "приходится учитывать кое-какие обстоятельства".

Когда они явились на студию, там, кроме ведущей Валентины Гавриловны, встретила ребят полная тетя с добродушным лицом и погонами майора милиции.

— Брать будут? — без улыбки спросил Борис.

Взрослые охотно посмеялись. Валентина Гавриловна объяснила, что работники правоохранительных органов, которые работают с детьми, тоже хотят высказать свое мнение. Они ведь имеют право, верно? Сейчас гласность и свобода мнений.

Сели на полукруглый диван, у низких столиков. Включились очень яркие, греющие лицо софиты…

— Ну что ж, ребята, — сказала тетя-майорша, которую звали Полина Михайловна. — Я с интересом и даже с удовольствием посмотрела ваш фильм. Честное слово… — Она излучала этакий домашний уют, несмотря на погоны. Наверно, так и полагается работникам детских комнат. — Вы славно поработали. Местами даже талантливо… Но вот что хочу заметить. Талант — это ведь сложный инструмент. Им, как скальпелем хирурга, надо действовать очень умело и точно. Иначе можно вместо излечения принести вред…

— Короче говоря, — не выдержал Федя, — зачем мы зацепили в фильме милицию! Да?

Полина Михайловна грустно кивнула:

— Вот-вот! Этого я и боялась… Ожесточения! Вашей непримиримости к тем, кто за вас отвечает и кто вас охраняет. К педагогам и работникам милиции… Неужели вы думаете, что они — ваши враги?

— Разве кто-то говорит про всех педагогов и про всю милицию? — сказала негромко Оля. И подняла к губам костяшки…

— Вы, наверное, этого не хотели. Но ведь кино — могучее средство обобщения. И когда зрители посмотрят…

Борис глянул из-под ресниц:

— Разве зрители такие глупые? Разберутся, кто есть кто…

— Важно, чтобы вы разобрались! Чтобы в таком вот возрасте не ожесточили души ненавистью ко всем взрослым. О вас, ребята, моя тревога…

— Да? — опять не сдержался Федя. В нем начинала гореть та жгучая, "летняя" обида. — А мне кажется, о другом. Тревога-то… Чтобы у старшего лейтенанта Щагова и у Ии Григорьевны не было неприятностей.

— Вот! — с торжествующей укоризной произнесла Полина Михайловна. — Вот-вот! Значит, я права. Вы думаете об отмщении. Только о нем!.. Да не волнуйтесь, взрослые разберутся в этом случае и примут все необходимые меры!

— До сих пор разбираются, — вздохнул Борис. — А Ия Григорьевна гоголем по школе ходит. Отец говорил…

— А что же вы хотели? Чтобы ее в тюрьму? А вы думаете, тот мальчик… с кем она поспорила… он ни в чем не виноват?

— А если виноват — с'сразу по щекам! Да? — вскинулся Нилка.

— А если кто недоволен — тут милиционер наготове, — вставил Федя. И Полина Михайловна опять печально покивала:

— Да, трудно с вами… Ну, посудите, ребятки. Из-за одного случая (в котором вы сами тоже не совсем правы) можно ли делать широкие выводы?.. В наше время, когда милиция напрягает все силы с растущей преступностью, вы наносите ей удар со спины… Это же предательство!

— Вы с'слова выбирайте все-таки, — негромко, но отчетливо произнес Нилка.

Лицо доброй Полины Михайловны пошло пятнами (заметно на цветном экране). Но она сдержалась. Негоже педагогу в майорских погонах оскорбляться выпадами неразумного мальчишки.

— Я выбираю слова. Может быть, горькие, но справедливые… Вы должны понимать, что без милиции наша жизнь была бы просто невозможна. В конце концов, никто не отменял слова великого поэта, ставшие народной поговоркой: "Моя милиция меня бережет…"

— А что за этими словами дальше, никто не вспоминает, — задумчиво сказала Оля.

Все вопросительно глянули на нее.

Она объяснила:

— Эту поэму Маяковского "Хорошо!" мама наизусть читала, когда в школе училась. Выступала на сцене. И потом мне рассказывала, когда я подросла… Там ведь как: "Моя милиция меня бережет". А затем: "Жезлом правит, чтоб вправо шел. Пойду направо. Оч-чень хорошо…" Современные стихи, верно? Сейчас опять стараются, чтобы все шли направо. Дружными шеренгами…

"Ай да Ольга!" — подумал Федя.

Борис ее тут же поддержал:

— А кто хочет налево — тому по шее… Жезлом.

— Или по почкам, — ощутив щекотание в горле, вспомнил Федя. — Без свидетелей. И чтобы следов не было…

— Ну как тебе не стыдно! — ахнула Полина Михайловна.

— Мне стыдно? Я, что ли, бил?

Полина Михайловна мягко наклонилась к Феде:

— Мне говорили, что ты верующий мальчик и не скрываешь это…

— А почему я должен скрывать?

— Не должен… Но где же твое милосердие?

— А я милосерден… к тем, кто заслуживает.

— А как ты определяешь: заслуживает или нет? Ведь в Евангелии сказано: "Не судите, да не судимы будете…"

— А зачем тогда с'суды? — спросил Нилка. — И милиция?

— Мы вообще говорим о разном, — опять спокойно вмешался Борис. — Вы почему-то о милиции в целом. А мы о таких, как этот старший лейтенант…

— А знаешь ли ты… знаете ли вы… — в голосе Полины Михайловны зазвенела слезинка, — что этот старший лейтенант… что он сейчас лежит в больнице? Он был недавно ранен, когда задерживал вооруженного преступника!

Помолчали немного, потом Борис негромко спросил:

— Ну и что?

— Как — ну и что? Неужели непонятно, какой он замечательный, храбрый человек! Его представят к награде!

Федя, подбирая слова, сказал:

— Ну… наверно, он в самом деле храбрый. Трусу в милиции как работать?.. А тот преступник, он тоже, видимо, храбрый, иначе в схватку не полез бы. Значит, и его, что ли, замечательным считать?.. Храбрость — она сама по себе что? Она же… ну, нейтральное качество…

— Надо еще, чтобы с'справедливость!

— Ты хочешь оказать, что он вступил в схватку с преступником несправедливо?

— Да не об этом он хочет сказать, — поморщился Борис. — Вы же понимаете… А с преступником, видать, не так страшно воевать… как с женой начальника спорить…

Полина Михайловна уже без надежды обвела юных спорщиков полным упрека взором:

— Значит, как же?.. Вам, выходит, этого раненого человека совсем-совсем не жаль?

"Жаль?" — спросил себя Федя. Надо было что-то сказать.

Но сказала Оля:

— Ну почему же? Конечно жаль. Ему же больно… А вам того, второго, не жаль?

— Преступника?!

— Да нет же! — опять очень звонко взвинтился Нилка. — Того мальчика, которого били!.. Показать еще раз?!

— Нет, зачем же! — всполошилась Полина Михайловна.

Однако режиссер на пульте (вот молодец!) снова пустил эти кадры. Опять полетели из глаз Южакова капли-искорки.

…Валентина Гавриловна сказала, что беседа получилась интересной, хотя ее участники не во всем согласились друг с другом. Ну, это вполне естественно, когда обсуждаются такие непростые вопросы. Возможно, и телезрители захотят высказать свои мнения. Пусть они пишут по адресу: Устальск, телестудия, редакция передач для детей и юношества…

На следующий день в школе Федю хлопали по плечу:

— Ну, дядя Федор, запузырили вы передачу! Прямо как "Пятое колесо" из Питера…

— Проблематика!

— Только зря ты так сопел и морщился…

— Попробуй не морщиться, когда тебе в рожу десять тысяч ватт… — огрызнулся Федя. Не станешь ведь объяснять, что от обиды порой перехватывало голос и намокали ресницы.

Гуга снисходительно посоветовал:

— Ходи теперь с оглядкой. Не дай Бог, если в автобусе без билета окажешься или не там улицу перейдешь. Менты — они злопамятные. И за свою корпорацию — горой…

А потом дело приняло совсем неожиданный оборот. На беду восьмого "А", немецкий в этом году преподавал у них не Артур Яковлевич, а Венера Платоновна. Артур — тот хоть и придирчивый, насмешливый, но в общем-то справедливый и без дамских эмоций. А Венера — та вся на нервах. Как заведется — уже себя не помнит. А потом: "Вон из класса!" За что и носила прозвище Фрау фон Из-кляссэ.

И вот заметила Фрау, что Федя шепчется с соседом Димкой Данченко (как раз передачу обсуждали).

— Кроев, встань! О чем я сейчас говорила? Отвечай!

Федя, слава Богу, слышал, о чем она говорила. Ответил без ошибки. Но это лишь раздосадовало Венеру Платоновну.

— Небось новый сценарий соседу рассказывал! Как над вами, над бедненькими, учителя издеваются! Чтобы опять снять кино… на ворованной пленке!

— Че-го? — ошарашенно спросил Федя. — На какой… ворованной? Вы с ума сошли?

— Ах, я с ума сошла? Хам… А почему Дмитрий Анатольевич говорил в учительской: "Уж не на той ли пленке они снимали, что Кроев у меня летом стащил?"

— Как вы смеете… — беспомощно сказал Федя.

— Вон из класса!

Федя грохнул дверью и, пылая негодованием, кинулся искать физика. У того, к счастью, не было урока, он сидел в учительской. Дрожа от яростной обиды, Федя выговорил:

— Дмитрий Анатольевич, мне надо с вами… выяснить… Можно в коридоре?

Они вышли. Физик — добродушный, улыбчивый. Этакий свой парень-педагог, который всегда понимает мальчишек.

— Что стряслось у тебя, дружище?

— Вы говорили учителям, что я украл у вас кинопленку?

— Ты что, юноша? С антресолей упал?

— Фрау… Венера Платоновна объявила сейчас: Дмитрий Анатольевич сказал, что Кроев летом стащил у него пленку! На которой фильм…

— А-а… — Физик ухмыльнулся. На миг его глаза неловко скользнули в сторону. — Это утром, когда наша педагогическая общественность базарила про передачу. Я сказал не "стащил", а "утащил". В смысле "унес". Что-то такое ведь было, да?

— Вы же сами мне отдали, списанную!

— Ну, отдал так отдал. По правде говоря, я не помню, такая круговерть в те дни была… Ты чего распереживался-то? У меня же никаких претензий к тебе…

— У вас-то претензий нет! А Венера…

Физик нагнулся, сказал вполголоса:

— Ну, дура же она. Это сугубо между нами…

— Вот вы так и скажите тогда! В учительской!

— Ты обалдел?

— Да не про то, что она… это… А что я пленку не брал! И чтобы все знали! А то "стащил" или "утащил"…

Дмитрий Анатольевич сузил глаза:

— Не понял. Ты что, ультиматум мне ставишь?

— Не ультиматум, а… вы тоже должны думать, когда говорите.

— А ты не должен думать, когда говоришь с учителем?

— А если учитель… можно плевать на ученика?

— Кроев! Я, конечно, добрый дядя, но…

— Я вижу, какой вы добрый… — опять сквозь царапанье слез выговорил Федя. — Наговорили на человека, а теперь… святая невинность, да?

— Дать тебе по-свойски по шее или на педсовет?

— Один уже давал… дембиль такой. Потом не обрадовался. — Федя глядел в позеленевшие, как у кошки, глаза Дим-Толя. Тот сдержался.

— Отлично. Тогда побеседуем на педсовете.

— Есть еще школьный совет! Там и побеседуем! — Федя повернулся и пошел прочь.

Он спустился на первый этаж. Вспомнил, что уже пятый урок и что, возможно, Степка сидит в раздевалке, ждет.

Степка и в самом деле был там — в окружении еще нескольких второклассников. Играли в бумажные автомобильчики. Увидел Федю, подскочил:

— Идем домой, да?

— Нет, сегодня топай один… Дай мне листок и ручку.

Устроившись у подоконника, Федя крупными буквами начертал на вырванном тетрадном листке:

"В школьный совет. От ученика 8 "А" класса Кроева Федора. Требую разбора с учителем физики Д.А. Жуховцевым. Он сказал в учительской, что я летом, во время практики, украл у него кинопленку. Если украл, пусть докажет и пусть меня отправляют в колонию. Если этого не было, пусть при всех извинится за оскорбление. Ф. Кроев".

Свернутый вчетверо листок он бросил в ящик на втором этаже. На ящике была надпись: "Для жалоб, заявлений и предложений в школьный совет. Рассматриваются ежедневно". Да, не то что в прежние времена. Как говорится, демократия…

После урока Федя изложил историю Борису.

— Ай да Дим-Толь, — вздохнул Борис. — Вот они какие — "свои парни".

— Я ему всегда верил. Думал, правда он за ребят горой, — сказал Федя. И вспомнил: — А теперь как в песне: "Жгли предательством те, кому верили…"

— Ты только не перегорай, — попросил Борис.

— Больно надо! На совете я все равно докажу…

— Я тоже приду. Обязаны пустить, мы ведь вместе на эту пленку снимали!

Из школы пошли не домой, а к Оле. Борька сказал, что у нее сегодня четыре урока и она, наверно, уже дома.

— Надо же, наконец, договориться, как стыковать юго-западный лист со всей картой. Там такая каша…

— Каша… — рассеянно отозвался Федя.

— А еще… Слышь, Федь, что-то царапает меня. Почему Нилка вчера какой-то кислый был? Обратил внимание?

— Нет… не обратил. Ну, он, наверно, тоже сейчас прибежит! Узнаем…

Оля и правда оказалась дома. И сказала, что Нилка уже заходил.

— Совсем недавно. И опять ушел… Ох, он зареванный такой. Говорит, родители опять в Штаты засобирались.

Еще не легче! Сразу почти забылся скандал с Дим-Толем.

— А может, снова передумают? — беспомощно понадеялся Федя. И понимал: нет, не передумают.

Пока сидели, горевали, рассуждали про свалившуюся беду, опять появился Нилка. Насупленный и будто виноватый.

— Что, правда? — тихо опросил Борис.

— Это все мама… Говорит: "Вы с ума с'сошли! Все бумаги оформлены, это единственный с'случай в жизни…"

— А… папа? — осторожно спросила Оля.

— А он… он маму жалеет. И еще тут, как назло, музей с'согласился взять в свои фонды прадедушкину коллекцию. Мама говорит: "Теперь тебя даже эти с'стекляшки не держат…" Но папа все равно не хочет. А она: "Почему мы должны маяться в этой нищей и бестолковой с'стране?.."

"Потому что наша", — подумал Федя. Но промолчал. Нилке-то какой прок от этих слов.

Борис грустно заметил:

— А тебя, значит, и не спрашивают.

— Меня как раз спрашивают: "С кем ты будешь, если разъедемся?.."

"Знакомо", — подумал Федя.

Нилка сидел у стола. Он лег на стол головой и тихонько заплакал. Открыто так, не стесняясь. Его успокоили, как могли. И разошлись. Ох и тошно было…

На утро в школе Флора Вениаминовна сказала Феде:

— Зачем уж так сразу — на школьный совет? Завтра будет классный час, давай на нем и разберемся. Пригласим Дмитрия Анатольевича, Ольга Афанасьевна тоже собиралась зайти.

Федя пожал плечами. Теперь ему было почти все равно. Сверлило одно: "Нилка… Нилка… Неужели уедет?"

К концу уроков разболелась голова. Борис проводил его домой, а сам отправился к Оле. Оттуда они позвонили уже под вечер. Сказали, что Нилка сегодня не приходил, а к нему идти боязно: родители там небось выясняют отношения…

— Дядя Федор, а ты-то как?

Федя был так себе. Голова болеть не перестала, температура — тридцать семь и пять. Если бы не классный час, можно было бы завтра с полным правом не пойти в школу. Но ведь решат, чего доброго, что Кроев струсил.

"А может, с утра отлежусь. Завтра ведь со второй смены".

Такое дурацкое было в школе № 4 расписание: по субботам восьмые классы учились с двух часов. Причина тут была в тесноте, нехватке кабинетов и прочих неурядицах. Народ роптал. Директор Ольга Афанасьевна и учителя уговаривали: дело, мол, временное, только на первую четверть…

Утром и в самом деле стало полегче. В середине дня, правда, опять загудела голова, но Федя терпеливо отсидел четыре урока. Классный час был пятым.

Федя понимал, что при своем "вареном" состоянии да еще при беспокойных мыслях о Нилке едва ли он сегодня сумеет крепко воевать за справедливость. Но когда все расселись, когда появились Дим-Толь и Ольга Афанасьевна, Федя опять ощутил нервное возбуждение. Жгучесть недавней обиды.

А Бориса Хлорвиниловна не пустила: "Извини, голубчик, но у нас автономия и суверенитет, а ты из другого класса… Ну и что же, что друзья! Потом все узнаешь…"

Дим-Толь, усмехаясь, устроился на задней парте. Ольга Афанасьевна села у стола.

— Ну, начнем, — вздохнула Флора Вениаминовна. — Хотела я говорить про успеваемость, да сегодня не до того. Иди, Федя, сюда, рассказывай…

И Федя вышел к доске. И сбивчиво, но с накалом поведал, что случилось позавчера. Дим-Толь при этом смотрел в темное окно. С таким лицом, будто ему хочется насвистывать.

Флора Вениаминовна прочитала Федино заявление в совет.

— Ну, времена пошли, — бросил с места Дим-Толь. — Скоро первоклассники в ООН писать будут.

— Дмитрий Анатольевич, ну зачем вы так, — укорила Ольга Афанасьевна. — Мальчик действительно имеет право, если считает, что он обижен. Давайте разберемся…

— Да в чем разбираться-то? Я его разве обвинял? — Дим-Толь разгорячился не хуже восьмиклассника. — Я сказал "утащил пленку". В том смысле, что забрал с собой. А не украл… А он в коридоре берет меня за грудки и кричит: "Кайся при всех!" Я кто ему, мальчик, да?.. И я действительно не помню, разрешал ли я ему брать пленку. Помню, что он унес, но с позволения или, так сказать, по своей инициативе, не знаю… Да мне не жалко, списанная же!

— Да в том, что ли, дело, жалко вам или нет! — вскипел Федя. — Меня теперь вором называют! По вашей милости!

— Кроев, Кроев, — сказала Хлорвиниловна.

— А чего "Кроев"? Я… официально требую извинения!

— Ну-у… — Дим-Толь поднялся. — Если так официально, тогда я тоже… Докажи, что эту пленку я тебе подарил. Есть свидетели?

— Дмитрий Анатольевич… — с улыбкой произнесла Ольга Афанасьевна.

— Нет, я официально: есть свидетели, Кроев?

"А совесть? Есть она у вас?" — чуть не сказал Федя. Но понял, что вот-вот разревется от такого подлого приема. И тогда в классе раздалось:

— Я свидетель. — И встал Гуга.

Ну уж чего-чего, а такого не ждал никто!

— Ага, я свидетель, — в тишине подтвердил Гуга. — Вы, Дмитрий Анатольевич, разговаривали с Шитиком… с Кроевым то есть в кабинете, а я в это время отодвигал от дверей куль с алебастром. Ну и весь разговор слышал. Вы говорили: "Да забирай ее, все равно это мусор". Ну, в общем, такой был смысл… Официально подтверждаю…

Опять повисла тишина. Вопросительная. Чем же, мол, теперь это кончится?

Дим-Толь иронически развел руками:

— Ну, если так… мы живем вроде бы в государстве, которое борется за звание правового. Вынужден принести Кроеву свои извинения. А засим — честь, как говорится, имею… — Усмехаясь, он сделал поклон и зашагал из класса. Все молча смотрели ему вслед. А когда вышел, загалдели — дело кончено, можно по домам.

Хлорвиниловна пыталась было угомонить "неуправляемую массу":

— Подождите! Еще вопрос об итогах сентября… А впрочем, ну вас, убирайтесь… Кроев, ты доволен?

— Вполне, — буркнул Федя.

Бориса в коридоре не было. Не стал ждать, значит. К Оленьке небось рванул… Ну и правильно! Как там Нилка?

Федю догнал Гуга:

— Вот так, старик. Выручил я тебя?

— Выручил… Даже не ожидал. Сколько я должен? — И вспомнил, как в сентябре честно вручил Гуге пятерку за летнее избавление от шпаны. Вернее, четыре пятьдесят. Полтинник-то Гуга был должен с июня.

— Нисколько. За справедливость бьемся бескорыстно.

— А ты уверен, что тут справедливость? — усмехнулся Федя. — Ты же наугад… Не был ты у двери и разговора не слышал.

— Не слышал. Но я же точно знаю, что он был.

— Откуда?

— Ну, Шитик ты мой ненаглядный! Посмотри на себя. Разве ты похож на тех, кто ворует в школьных кабинетах учебное имущество?

Федя уловил у Гуги свои собственные интонации. Сказал с досадой:

— А сейчас по внешности не определишь.

— А я не по внешности… Ты хороший парень, на таких надежда в будущем…

Федя не обиделся на насмешливо-снисходительный тон. Скорее удивился:

— Надежда? А разве не на деловых людей… как ты?

— Это само собой, — с удовольствием согласился Гуга. — Но такие, как ты… без них тоже нельзя. Кто-то должен думать и о душе. А то вымрем ведь… Ну, будь! — И ушел.

Федя побрел в раздевалку, размышляя, куда пойти: домой или к Оле? У гардероба его окликнула Ольга Афанасьевна:

— Кроев! Зайди быстренько в мой кабинет.

Значит, ничего не кончилось? Он пожал плечами. Извинение извинением, а сейчас начнется воспитание. Он пошел рядом с директоршей. И вспомнилось:

— Ольга Афанасьевна! А ведь я и вам говорил, что Дим-Т… Дмитрий Анатольевич мне пленку отдал! Летом рассказывал, когда мы насчет штор в школу приходили! Разве вы забыли?

— Верно! Да-да-да, был разговор… Ты прибегал весь такой… пылающий идеей. Веселый, загорелый, в трусиках. И Боря Штурман с тобой…

— Ну вот! А теперь…

Она поняла наконец:

— Да ты что! Думаешь, я тебя на проработку веду? Тебя кто-то по телефону разыскивает. Очень срочно…

Ox, что опять случилось?

Звонила Оля:

— Федя, а Боря с тобой?

— Нет! Я думаю, к тебе побежал… Ты что, из-за этого звонишь в кабинет директора?

— Федя… Нилка пропал…

— Как — пропал?

— Ну, так… — Она всхлипнула. — Его папа звонил. Ушел утром в школу и до сих пор не вернулся…

Нилкины молитвы

Все-таки сбылся он, этот страшный сон, который не раз видел Федя. Исчезновение, мука неизвестности. Правда снилось про Степку, а произошло это с Нилкой. Но Нилка… он ведь тоже почти как брат. И от мысли, что, может быть, нет его уже на свете, заходилось сердце…

А каково отцу его и матери?!

…Выяснилось, что в школе Нилка был, отсидел вместе со всеми четыре урока, потом оделся, вышел на улицу, и больше никто Березкина не видел. Теперь, к вечеру, уже обзвонили или обежали всех его одноклассников. Никаких следов. Звонили и в милицию. Сперва дежурный успокаивал: не ночь же, мол, еще, чего паниковать! Гуляет где-нибудь пацан. Кое-как убедили, что не такой это "пацан", который где-то шастает в одиночку, он всегда с друзьями. Дежурный "сигнал принял". Обещал звонить, если что выяснится. У Березкиных телефона не было, дали номер знакомых, которые жили двумя этажами ниже. Никто, конечно, туда пока не звонил.

Злорадствуют теперь небось в милиции: это вам не кино снимать! Как беда стряслась, к нам же и кинулись! Да черт с ними, пусть злорадствуют! Лишь бы Нилка нашелся!

Когда Федя, Борис и Оля прибежали к Березкиным, Нилкина мать плакала не переставая. Аркадий Сергеевич старался держаться спокойно. Однако говорил уже без всякой уверенности:

— Ну ладно, ладно, Роза… Найдется же… Может, решил прокатиться за город, у мальчишек такое бывает… — И снова расспрашивал ребят: не говорил Нилка вчера о каких-нибудь своих планах, не намекал ли на что-нибудь?

Нет, не говорил, не намекал. Только горевал о том, что мать изо всех сил настаивает на отъезде. Да и какие могли быть у него планы, отдельные от Бориса, Оли, Феди? Немыслимо это. Если только… Если… Борис первый решился на вопрос:

— Аркадий Сергеевич.. А вдруг он нарочно? Ну, чтобы вы не увозили его… и не расходились?..

Нилкин отец глухо сказал:

— Я уже думал… Неужели Нил способен на такое?.. — Руки и очки у него дрожали.

"Вы же способны… так его мучить…" — подумал Федя.

Сиди не сиди, горю не поможешь. И где искать — не придумаешь. Пришлось расходиться по домам. Нилкин отец обещал, что позвонит Феде сразу, хоть среди ночи, если что-то станет известно.

— И вы звоните, если вдруг что… В любое время. Хозяева телефона предупреждены, они хорошие люди…

На улице была совсем ночь. То есть, конечно, вечер, но черный и звездный. Звезды дрожали среди сухих кленовых листьев. Листья то и дело срывались, с шорохом падали в темноте. Казалось, что сами звезды шелестят…

А если… если все-таки Нилкин страх был не напрасен? Может, не зря на нем звездная метка?.. Недавно по телевидению выступал опять один специалист по НЛО, заявил снова, что несколько тысяч землян в прошлом году исчезли так необъяснимо, что без пришельцев тут явно не обошлось…

Видно, у всех появилась одна и та же мысль (очень уж яркие были звезды). И, как бы заранее отбрасывая такую фантастику, Борька сумрачно сказал:

— Надо все-таки думать о реальных вариантах.

— Не мог он сбежать, мальчишки. Как это — не сказавши нам! Он всегда все доверял.

— Доверял, пока имело смысл, — возразил Федя. ("Имело с'смысл", — горько отдалось в нем.) — А сейчас-то он же прекрасно знал, что мы будем отговаривать, а помочь ничем не сможем… Или он просто подводить нас не хотел. Решил спрятаться где-нибудь и переждать, пока родители не помирятся и пока мать не раздумает ехать…

— Где он мог спрятаться? В лесу, что ли? — сказал Борис. — Не лето ведь…

Так они шли по улице Блюхера — еле двигая ногами, с грузом тяжко навалившейся тревоги. Феде представилась почему-то сделанная в лесу хижина — этакая груда веток, в ней черная нора, из норы выглядывает в своей вязаной шапочке-пирожке Нилка… Отсюда мысль скользнула к другой норе — в зарослях на берегу.

— Слушайте… А что, если он решил спрятаться поближе? В подземном ходе, у церкви! Помните, там в одном месте сбоку углубление? Ниша такая, будто комнатка крошечная… Можно несколько дней пересидеть…

Борис вздохнул.

— Я понимаю, что шансов мало… — понуро согласился Федя. — Но вдруг? И… надо же где-то искать…

— Мы же не найдем сейчас на берегу эту дыру, — сказала Оля. — Ни фонаря, ни спичек…

— А с берега и не надо! — Федя оживился. Потому что любое действие дает хоть какую-то надежду. — Можно же из церкви! Расскажем все отцу Евгению…

— Так он там нас и ждет, — сказал Борис.

— Но там же сторож есть! Спросим у него, где отец Евгений живет, сходим… Ну, надо же что-то делать!

Борис решительно ускорил шаги:

— Пошли.

В кирпичной сторожке, что стояла в углу церковного двора, светилось маленькое окно, закрытое изнутри газетой. Федя и постучал в это окно — без раздумий. Когда такое дело, тут не до стеснения.

Почти сразу послышалось через дощатую дверь:

— Иду… Что за гости?

Голос знакомый, не ошибешься…

— Дядя Женя!

— Отец Евгений!

— Мы по делу! — сказал Борис.

— Входите… А я сегодня здесь ночь коротаю. Сторож отпросился, а кому-то надо караулить…

В побеленной комнатке, с иконой в углу, с конторским столом, с раскладушкой, накрытой спальником, и с обшарпанными стульями, горела настольная лампа. Отец Евгений — в поролоновой куртке, солдатских брюках и сапогах — сел на заскрипевшую раскладушку, поправил блестевшие очки.

— Рассаживайтесь, пташки вечерние… Что случилось-то?

…Он не удивился рассказу. Будто ждал чего-то подобного. Насупился, снял очки, устало потер глаза. Потом сказал:

— Ход с той стороны заложен кирпичом. Два дня назад. С лета собирались, а тут наконец пришлось… А с нашей стороны давно стоит железная дверь…

Оля приложила к губам костяшки. Охнула тихонько.

— А если он… Он ведь не знал про это. Вдруг полез искать проход и сорвался? Там ведь круто…

"Не так уж круто…" — подумал Федя. Отец Евгений качнул головой:

— Он знал, что проход заложили. Борис вскинул ресницы-щетки.

— Откуда знал?

— Он приходил пару дней назад, — неохотно объяснил отец Евгений. — И я сказал ему…

— Один приходил, без нас? — вырвалось у Феди с ноткой ревности. Хотя до того ли было…

— Да… Так получилось. — Отец Евгений, видимо, не хотел говорить про это.

Не то чтобы подозрение, но чувство какой-то неясности, недоверчивости появилось у Феди. Но расспрашивать ни он, ни другие не посмели. Федя только сказал упрямо:

— Там ведь могла появиться и другая дыра. После оползня. И Нилка мог найти…

Конечно, это была почти полная невероятность. Все равно что пришельцы… Но отец Евгений вдруг быстро встал:

— Пошли. Дело такое, надо проверить самый крошечный шанс… Постойте, фонарик возьму…

При свете фонарика не разглядеть было, открыта ли на стене роспись. Блеснули только оклады уже развешанных кое-где икон… В люк теперь было вделано большое кольцо. Отец Евгений поднял крышку, стал спускаться первым…

Через несколько метров показалась решетчатая дверь, сваренная из толстых арматурных прутьев. Отец Евгений отпер висячий замок… Путь до новой кирпичной кладки не занял много времени, хотя двигались медленно — оглядывали стены: нет ли где случайного лаза на берег? Не было…

Пока шли вперед, была еще какая-то, пускай хоть самая крошечная надежда. А обратно — совсем похоронный путь.. Вот опять полукруглая тесная ниша, где Федя думал отыскать Нилкино убежище. Фонарик снова метнулся лучом по углублению. Пусто. Лишь мусор на кирпичном полу, бумажки какие-то…

— Стойте! — Федя подхватил с пола короткую бумажную ленточку. Поднес к фонарику. Молниеносное предчувствие не обмануло. — Это же Нилкин! Смотрите, его счастливый билет! Он его всегда с собой носил!..

Отец Евгений опять, кажется, не удивился. Впрочем, лица его не было видно. Он проговорил негромко:

— Вон как… Значит, обронил в тот раз… Пойдемте, я вам, ребята, все расскажу. А то, чего доброго, вы меня в похитители запишете. А дело тут совсем другое…

Вернулись в сторожку, расселись в нетерпеливом напряжении. Отец Евгений сказал виновато:

— Обещал я ему молчать про это, да сейчас не тот случай. К тому же вы его друзья… В общем, виделся я с Нилкой в эти дни дважды. Вернее, даже не "в дни", а в один день, во вторник… Сперва, до полудня еще, его ко мне Дима привел. Ну, Дымитрий, как вы его зовете… "Вот, — говорит, — Нил тебя спрашивает…" Я смотрю, а у Нилки капли на ресницах и лицо такое… В общем, ясно — неладно что-то у мальчонки. "Что, — говорю, — Нилушка, случилось? Беда какая?" А он спрашивает, будто через силу, тихо так: "Дядя Женя, вы меня можете окрестить, чтобы я стал полноправный верующий?" Я растерялся малость. "Ну, — говорю, — вообще-то могу, конечно. Только это ведь в один момент не делается. Родителей спросить надо… А чего ты вдруг так, со слезами?.." Тут он расплакался вовсе… И рассказал про то, что у него дома… Ну, вы про это не хуже меня знаете… Капли роняет и говорит: "У меня безвыходная ситуация. Никто из людей уже помочь не может, а к Богу я, наверно, не имею права обращаться, раз некрещеный…" Он ведь умеет иногда вот так обстоятельно выражаться. В ином случае и улыбнуться бы не грех, а тут у меня самого чуть не слезы к горлу. "Нилушка, — говорю, — к Богу любой обращаться может, если с чистым сердцем… А к тому же и я помолюсь, чтобы миновали тебя всякие горести… А еще, — говорю, — давай-ка я зайду на днях к твоим родителям. Ежели не как священник, то просто как твой знакомый, которому ты свое горе поведал. Тогда и побеседуем про все…" Конечно, я отговаривать Нилкину мать не помышлял. Да и какое право я имею? Может, им и впрямь там счастье судьбой предназначено, в Америке-то… Но думал, хоть успокою мальчонку малость… Смотрю, он повеселел вроде бы. Улыбнулся даже. "Ладно", — говорит. И ушел…

— А потом? — нетерпеливо спросил Федя.

— А потом… это уже под вечер… От двери-то от той подземной проводок идет, сигнализация самодельная, Вячеслав ее наладил на всякий случай. Ну и сработала. Тот же Дима пришел. "Звонит", — говорит. А люк в ту пору как раз открыт был, спустились мы неслышно, смотрю, у решетки копошится кто-то маленький. Увидел нас, дернулся было бежать. Потом замер. Ну, я сразу понял. "Нилка, — говорю, — постой…" Отпер дверь. Он стоит, голову опустил. Потом прошептал: "Простите, пожалуйста, я не знал, что теперь здесь заперто…"

"А зачем, — говорю, — ты тайком-то, под землей? Что с тобой, — говорю, — Нилушка, такое?"

Ну и признался он, когда уж я его сюда привел. Сказал, что хотел помолиться в церкви совсем один. Потому что, если при народе, то Бог, говорит, может и не услышать его, некрещеного. А вот так, в тишине… вроде бы с глазу на глаз разговор с Создателем получится. И надо, чтобы именно в церкви, в доме Господнем. "Ох ты, — думаю, — вот как скрутило ребенка горе, если он с такой отчаянностью ищет выход…" И прошу его: "Успокойся, давай поразмыслим, как твоей беде помочь…" А что тут можно сделать?.. Нилка посидел, помолчал и вдруг спрашивает:

"А человек имеет право сам себя окрестить, если очень хочет?"

"Как это?" — говорю.

Он и рассказал… Днем, когда шел от меня, оглянулся на церковь. С утра дождь шел, а к полудню прояснило, небо синее, солнышко, листья желтые горят. У изгороди вода скопилась, в ней лучи играют и крест с колокольни отражается. Я это и сам видел… Ну и, как я понимаю, получился у Нилки такой проблеск, движение души… Подбежал он к этой луже, где крест отражался, встал на колени, руку смочил, брызнул себе в лицо. Слышал раньше, что водой крестят… Ну, вот и решил… И меня опрашивает:

"Это считается?"

Что мне делать было? Вижу, он совсем на нерве, как на тоненькой ниточке. Взял грех на душу… а может, это и не грех…

"Ладно, — говорю, — временно считается… Пойдем…" И повел в церковь. Затеплил свечку у образа Богородицы, сотворил молитву. "Теперь оставайся один, как хотел. Не побоишься?"

Он удивился.

"Чего же, — говорит, — бояться-то? Здесь разве может быть какое-то зло?" И остался… Я минут через пятнадцать думаю: пора пойти за ним, но он сам пришел сюда. Спокойный такой, только видать, что плакал недавно. Спрашивает:

"Это ничего, что я свечку гореть оставил?"

"Ничего, — говорю. — А ты, если захочешь, приходи сюда, через подземный ход больше не лазь. Мы его завтра с утра кирпичами заделаем…" И заделали… А в тот вечер я его до самой квартиры проводил. Только родителей дома не оказалось. "Ну ладно, — думаю, — в другой раз приду". А на следующий день закрутили дела-заботы. Перегородку ставили временную, пока иконостаса нет, иконы развешивали. Скоро службы начнем, хотя и не кончили ремонт. Первая в день Покрова Богородицы будет… А тут еще оба мальчишки заболели, они у меня двойняшки трехлетние, все у них одинаково, даже с температурой валятся вместе… А про Нилку решил — зайду в понедельник… Знать бы, как обернется…

И опять тяжелая тревога легла на всех.

Борис вдруг вспомнил:

— Вторник — это ведь еще до передачи. А нам Нилка только в четверг про отъезд сказал. Про все эти споры… До того держался, значит. Молчал…

— Его понять можно, — вздохнул отец Евгений. — Бывает, что поделишься горем, и легче тебе, а бывает наоборот: и у тебя горя не убудет, и другим еще тяжесть. Он небось думал: чего зря друзьям душу томить, все равно помочь не смогут… Может, боялся даже…

— Чего боялся? — удивились Оля и Федя.

— Как вам сказать… Отчуждения, может быть. Что вы решите, не вслух, а про себя: уезжает, ну и что теперь, пусть… И пойдет по дружбе такая холодинка, трещина…

— Ну что вы такое говорите! — с упреком сказала Оля.

— Нилка так не подумает, — поддержал Борис.

Но Федя в глубине души почуял, что отец Евгений, может быть, и прав. Нилка ведь такой: иногда западет ему что-нибудь в голову, и сам он этому верит…

— Домой вам пора, люди, — тихо напомнил отец Евгений. — Самих-то вас небось тоже родители ищут.

— У меня мама на спектакле, — сказала Оля.

— А за нас, если мы с Федором вдвоем, никто не беспокоится, — хмуро объяснил Борис.

— Пойдемте, провожу немного… — Отец Евгений встал. — Надо надеяться. Может, скоро найдется Нилка живой и невредимый. Господь милостив…

— Если Господь милостив, почему вокруг… столько всего?… — негромко сказала Оля.

— Потому что люди жестоки…

Двинулись к двери, но посреди сторожки отец Евгений остановился, обернулся к маленькому образу Спаса в углу. Перекрестился. Вполголоса произнес несколько слов. "Спаси и сохрани", — услышал Федя. Тогда он тоже перекрестился — с той же мольбой в душе, без слов. И без всякого стеснения. Борис с Олей стояли у него за спиной. Феде показалось, что они тоже двинули руками.

Хотя Борис и говорил, что дома не волнуются, на самом деле тревожились. Но ругать Федю не стали, знали уже про Нилку. Мама только сказала:

— С ума сойти можно. Один пропал, да и вас еще носит где-то. Борина мама уже звонила с автомата…

Надо было держаться. Федя попробовал даже поужинать. Ничего не лезло в горло. Потом с ним заговорила Ксения. Они с Ксенией еще в сентябре постепенно помирились. Теперь она спросила с заботой:

— Ну а как решилось в школе-то? С вашим физиком?

— Что? — не понял Федя. Потом только рукой махнул. Пустячной такой казалась теперь эта история. Все мысли были про Нилку.

Отец сказал:

— Я тоже в милицию звонил. И… в справочное о несчастных случаях. "Ничего, — говорят, — не известно"…

Было около одиннадцати.

Молча, печально, понимающе смотрел на Федю Степка. Не приставал. Наконец спохватились, погнали его спать…

Федя посидел еще. Рассеянно, не читая, полистал книгу "Малахов курган" писателя Григорьева. Потом лег, не раздеваясь. Выключил свет.

И потянулась эта изматывающая душу ночь. Эта пытка страшным незнанием. Это мучительное, почти физически ощутимое старание нащупать Нилку чувством и сознанием в пространстве, связаться с ним невидимым проводом: "Где ты? Что с тобой?" Но этот маленький локатор был бессилен в похожей на вечную тьму неизвестности…

Но ведь где-то же он есть, Нилка!

Прячется в каком-нибудь закоулке?

Трясется в ночном поезде?

Бредет, заблудившись, в лесу?

Или… может, правда летит где-то в космосе нездешний звездолет с маленьким пленным землянином на борту?

Ну, ведь бывает же, бывает какая-то телепатическая сила, когда, если отчаянно хочешь, можно получить отклик от того, кого ищешь!

А если… если уже некому откликаться?

Какой-нибудь гад, садист, шизик вроде того Фомы или просто грабитель затащил в подвал и…

Или подлый, трусливый водитель грузовика. Зацепил на повороте, видит, что конец мальчишке, кинул в кузов — и в лес, чтобы спрятать следы… Писали и про такое в газетах…

Если вдруг звонок и… "Вы можете опознать мальчика? Лицо, оно… ну, вы сами понимаете… На ноге несколько родинок, и одна — в светлом кружке величиной с гривенник…"

Дикие мысли, да? Ненормальные? Но ведь дико, ненормально и то, что Нилки нет… Нет… Нет…

Господи, хоть бы утро скорее!.. А что утром?

Федя задремывал иногда, и один раз показалось, что звякнул в прихожей телефон. Федя выскочил, схватил трубку. Длинный равнодушный гудок…

Под утро он все-таки заснул. И приснилось, будто Нилка в самом деле улетел на звездолете. Но без похищения, добровольно. И не в другие миры, а в Америку. И что прислал письмо с фотоснимком. Снимок был на толстом картоне, как старинный. На обороте — всякие завитушки, медали и надпись золотом: "Nilъ Bereskinъ & СО". Сам Нилка на карточке был мало похож на себя: слишком взрослый, гладкая прическа с пробором, белый отутюженный костюм, теннисная ракетка в руке. Этакий юный миллионер из Флориды… Ну да ладно, главное, что нашелся! И полному облегчению мешало лишь глубинное понимание, что это все-таки сон…

…Телефон трескуче взорвался в шесть утра. Федя вылетел в прихожую, рванул трубку.

— Федя?! Это Оля! Федя, мальчик прибежал! Из того интерната! Ну, тот самый, Южаков! Говорит, Нилку поймали большие ребята, избили и заперли! Он и сейчас там…

— Живой?!

— Федя! Я ничего не знаю! Беги сюда!

— Ты позвонила Березкиным?!

— Не отвечает телефон! Или отключили, или спят!

— Хватай мальчишку и давай туда! К Нилкиным родителям! Без взрослых не справиться! Я догоню!

— Федя, он еле стоит! Южаков… Я не знаю, что делать… — Она, кажется, плакала.

— Бегу!!

Главное, что нашелся! Ну, не насмерть же они его там!.. У, сволочи!.. Ладно, все потом! Главное — спасти! Скорей!!

Мама, отец, Ксения уже выглядывали из дверей. Запрыгал на пороге, натягивая колготки, Степка.

— Федя, я с тобой!

— Степка — ты к Борису! Пусть они с отцом на мотоцикле — к Ольге! Если опоздают — то к Березкиным!..

Ботинки, куртка, шапка… Что там мама кричит вслед? Какой еще шарф!

Свинство какое — лифт, конечно, занят! По лестнице, через пять ступеней… На улице еще темно… Резкий воздух осени, запах палых листьев забивает легкие… Квартал, другой, третий… Садовая… Декабристов… Калитка, дверь… Не надо звонить — Оля на пороге…

На кухне горел свет. Южаков — со слипшимися волосами, в порванной школьной форме — сидел, привалясь к стене. Видно, так, без верхней одежды, и прибежал. Олина мама подсовывала ему кружку с чем-то теплым. Южаков легонько мотал головой. Увидел Федю, слабенько так улыбнулся, виновато даже…

У Оли глаза и правда были мокрые.

— Федя, они его на улице после уроков поймали! Нилку! Утащили в интернат, в подвал, а там…

— Кто утащил?!

— Большие ребята! Любимчики Ии Григорьевны! Она ведь одних лупит, а других пригревает, разрешает им все, они там хозяйничают… Вот они и решили отомстить за нее! За кино! Подкараулили Нилку… Их много было, он не вырвался… А потом били в подвале. Говорят: "Заложника взяли"… И Павлика били…

"Павлик — Южаков", — понял Федя. Сердце колотилось, он старался дышать ровнее, чтобы восстановить ритм.

— …Сперва их вместе держали, а потом Павлика наверх увели, в спальне заперли, а то воспитатель хватится. А Нилку внизу оставили… — Оля опять всхлипнула.

— В милицию позвонили?

— Мама звонила. Там дежурный говорит: интернатские дела решайте с директором. А то, говорит, мы приедем, а про нас потом в газету: милиция врывается в детские учреждения…

Павлик вдруг сказал:

— Они днем нас заперли… Придут, побьют, потом опять запирают… Там кладовка такая, в ней маты старые… Но его не сильно били. Тех, у кого родители, боятся бить сильно… А я утром убежал из спальни. Ключ у них украл… от кладовки.

— Чего же ты Нилку-то не выпустил? — возмутился Федя.

— Меня бы поймали, если коридором… А я из спальни в окно…

— Он весь в синяках, — сказала Оля. — Его в постель надо. И врача…

Павлик с трудом встал:

— Вы без меня не найдете там… в подвале. И никто не покажет…

— Господи, да что же это… — совсем как Борькин бабушка, охнула Олина мама.

— Сейчас Борька с отцом прикатят!.. Ой, а если у них опять бензина нет?.. Ольга, а "Росинант" у тебя в гараже?

— Да!

— Ты… — Федя с беспокойством, с боязнью даже взглянул на Южакова, — удержишься на багажнике? Тут недалеко.

— Да… — Южаков сжал губы. Маленькое треугольное лицо его казалось твердым. Красивым даже. На экране этого не было заметно, а тут…

— Ты как Ольгу-то нашел? Почему сюда прибежал?

— А по телику тогда… адрес сказали. Декабристов, двенадцать…

— Оля, куртку ему дай…

— Сейчас!

— Штурманы если приедут, пусть жмут к Березкиным… Или в интернат. Дядя Лева знает!.. Павлик, идем…

Растекалась по улице мутная синька октябрьского рассвета. Но сумрачно еще было, встречные машины ехали с фарами. Федя налегал на педали с яростной силой. Кололо в боку, но пусть… Скорее!.. Сейчас — к Березкиным, потом с Нилкиным отцом — в интернат! Можно будет поймать такси или попутку…

Сидевший на багажнике Южаков сперва крепко держал Федю за бока. Но на полпути руки его ослабли. Он качнулся, сбив равновесие. Федя тормознул.

— Подожди, — выдохнул Павлик. — Я не могу… Голова кружится. — Он сполз с багажника, сел на край тротуара.

— Недалеко уже… — беспомощно сказал Федя.

— Ты… давай один… А потом за мной вернетесь…

Но как Федя мог оставить его? Он отчаянно оглянулся. Ну, хоть кто-то бы подошел, помог! Пускай даже милиция! Так нет же, безлюдная улица…

Слева уходил к берегу Фонарный переулок. Мимо церковной ограды. Она всего в квартале отсюда! Может, судьба…

— Встань, — тихо, но решительно сказал Федя. — Держись за меня. Тут всего сотня шагов.

Он кинул руку Павлика себе на плечи, левой рукой схватил его за туловище. Поднял. Правой взял за руль велосипед.

— Пошли.

— Ага… Я иду…

Вот, наконец, и церковный забор. Федя посадил Южакова на кирпичный фундамент.

— Жди здесь. Я быстро…

Вот удача-то: в окне сторожки свет! Федя забарабанил в стекло. И сразу распахнулась дверь, без вопроса. Будто отец Евгений ждал.

Он был теперь не в куртке, а в рясе, только без креста. Наверно, собрался куда-то. В перерывах между ударами сердца Федя выговорил:

— Нилку избили и заперли… интернатские… Он сейчас там… Мальчик прибежал оттуда, он тут. Только слабый, идти не может… Где ваш мотороллер?

Ни вопроса, ни лишнего слова в ответ. Школа Афгана? Или просто давняя привычка спасать друзей?

— Нет мотороллера… Идем… Стой, дай запру велосипед… Все, пошли!

Южаков сидел, прислонившись к решетке. Не удивился, увидев священника. Может, уже не было сил удивляться.

— Сидите здесь! — Отец Евгений бегом кинулся к обочине. Потому что (бывает же и везение в жизни!) метрах в ста метался, приближаясь, двойной огонь автомобильных фар.

Федя не послушался, тоже кинулся к дороге.

Отец Евгений взметнул руки (крыльями взлетели рукава), скрестил их над головой, развел в стороны…

Не на всякую просьбу отзываются водители, обычно проскакивают без задержки мимо "голосующих". Но с другой стороны, часто ли бывает, чтобы останавливал машину священник? Да еще вот так, с явным сигналом о беде!.. Старенький "Москвич" завизжал тормозами. Откинулась дверца.

— Товарищ! — нагнувшись, оказал отец Евгений. — Мальчишка в беде, его избили и заперли хулиганы. Надо спешить, помоги, товарищ…

— Садись!

— Сейчас! Там еще дети…

Отец Евгений бегом вернулся к ограде, подхватил Южакова, принес к "Москвичу".

Водитель открыл заднюю дверь.

— Ребят давай назад, а сам со мной. Покажешь…

— Улица Королева… — слабо сказал, уже валясь на сиденье, Павлик. — Интернат номер два…

Отец Евгений втиснулся рядом с водителем, захлопнул обе дверцы.

— Я знаю, малыш, я покажу…

Павлик слабо потянулся к нему рукой:

— Ключ возьмите… от той двери…

Машина рванулась…

И в эти минуты, в отчаянной тревоге за Нилку, в напряжении от того, что близится развязка, толкалась в Феде и еще одна — казалось бы, посторонняя — мысль: о слове "товарищ", как бы взорвавшемся своим изначальным смыслом.

Ведь как теперь обычно? Вот так:

"Товарищ председатель школьного комитета! Классы средней школы номер четыре на торжественную линейку…"

"Товарищи, товарищи! Куда вы прете, соблюдайте порядок!.."

"Товарищ старший лейтенант! А этого-то, который из-под замка сбежал, не нашли еще?.."

Но ведь было же и по-другому! Ведь еще князь Святослав говорил дружине: "Товарищи…" И адмирал Нахимов матросам: "Товарищи! Враг подступил к Севастополю! Не посрамим Андреевского флага…"

В зеркальце у переднего стекла вздрагивало лицо пожилого водителя. Вернее, лоб и внимательные глаза за очками. Что-то знакомое в этих бровях, очках, взгляде… Уж не тот ли прапорщик, что когда-то летом купил по Фединой просьбе ремень в Военторге?

Водитель ни о чем не спрашивал. Гнал на всю железку. Вот сейчас, очень скоро все будет ясно… А если… Страшно сделалось так, что уж лучше бы ехать подольше, оттянуть решающий миг… Но "Москвич" резко затормозил у входа в типовое школьное здание.

Было уже почти светло.

Отец Евгений рывком выбрался из машины. Федя помог вылезти Южакову. Тот встал, покачнулся. Отец Евгений опять взял его на руки.

— Помочь вам там? — спросил водитель.

— Не надо, мы сами…

— Подождать?

— Подождите, если можете…

Коридор встретил их казарменным интернатским запахом — от близкого туалета, от несвежей еды из столовой… Тускло горели лампы.

— Направо, — прошептал Павлик.

Отец Евгений зашагал направо — ветер от рясы. Федя спешил рядом. "Жезлом правит, чтоб вправо шел…" — нелепо вертелось в голове… Испуганно завопила, метнулась прочь какая-то тетушка.

Поворот, дверь, ступени вниз. Снова коридор: бетонные стены, трубы какие-то, желтый слепой свет…

— Вон там… дверь…

Отец Евгений опустил Павлика у стены, тот сразу прислонился. Отец Евгений вставил в скважину плоский ключ. Обитая жестью дверь ослабла, лязгнула под напором плеча. Но не открылась. Павлик прошептал:

— Он, наверно, заперся… оттуда…

И опять увидел Федя вылезший из-под черного подола сапог. Удар подошвой о жесть сотряс дверь. Один… второй… третий… От четвертого удара дверь отлетела в сторону.

Горела здесь такая же пыльная, как в коридоре, лампочка.

Нилка сидел на драном спортивном мате. Измученный, с грязным лицом, с темными запавшими глазищами… Но живой, живой!.. Попытался встать, потянулся навстречу. Отец Евгений схватил его…

Какие-то тетушки заглядывали в дверь: "Что? Кто?.. Кудах-тах-тах… Милицию!.."

— Дуры! Врача! — гаркнул отец Евгений.

— Дядя Женя… Федя… Не надо врача. Лучше домой…

Отец Евгений вынес Нилку в коридор. Тетушек разнесло в стороны. Павлик сидел уже на корточках.

— Федя, помоги мальчику. Тоже в машину… Нельзя же ему здесь…

— Да! — В каком-то радостном и горьком вдохновении одним рывком Федя подхватил Павлика Южакова на руки. Совсем не тяжелый, вроде Степки…

"Москвич" ждал у крыльца, водитель шагнул навстречу. А из-за угла — в реве мотора и сигнала, в вихре взлетевших с асфальта листьев — вынесся мотоцикл с коляской. Подлетел. Папа Штурман, Борька, Нилкин отец…

Синий город

Те четыре дня, которые Нилка провел в больнице, были безоблачными, синими, в желтой россыпи тихого листопада. Видимо, как лекарство против памяти о той страшной субботе… Нилка два раза звонил по больничному телефону, говорил, что "ничего со мной с'страшного" и что "c'скоpo отпустят". Мать ходила к нему каждый день. А ребят, конечно, не пустили. Ну и ладно. Главное, что нашелся и жив…

Где-то неторопливо, не задевая ребят, разворачивался разбор этого "досадного случая" в интернате. Говорят, семерых виновников — Ииных любимчиков-дуботолков — допрашивала милиция. Потому что папа Штурман поднял шум, не отвертишься. Дуботолки в ответ на все вопросы говорили: "А чё…", "Это не я…" — и объясняли, что били не сильно. Зачем били? "А чё… так просто…"

Было, конечно, все не так просто. Хотелось этим Ииным "гвардейцам" показать ей свою преданность, а услуга получилась медвежья. Ию, разумеется, таскали для объяснений ко всякому начальству. Она рыдала, что ведать не ведала о злых намерениях своих питомцев. И конечно, она, дура, и правда ничего не знала…

Директорша интерната, говорят, получила выговор. Но она была в городе на хорошем счету, и потому все выговором и кончилось… Да и кого мог занимать всерьез "мелкий случай", когда "несколько мальчиков побили двоих других"! На фоне многочисленных квартирных краж, убийств, угона машин, грабежей и прочих событий, от которых раскалялись и хрипели милицейские телефоны. А пацаны что? Живы и ладно… Впрочем, по слухам, тому милицейскому дежурному, который так по-дурацки реагировал на звонок Олиной мамы, все-таки попало…

В молодежной газете "Смена" появилась заметка о нападении на ребятишек — участников острой ТВ-передачи. Что, мол, страдают не только взрослые операторы в горячих точках планеты, но и маленькие корреспонденты.

Однако все это было много позже. А пока Федя, Борис и Оля отдыхали душой.

Даже мысль о неизбежном (и, наверно, близком) Нилкином отъезде не была теперь такой тоскливой. Грустно, конечно, да ладно уж. В конце концов, не на другую планету, а всего-навсего на другой материк. И может, депутаты в Москве проголосуют наконец за тот закон, про который столько разговоров — о свободном выезде-въезде. Тогда, глядишь, можно будет отправиться в любую страну, как в соседнюю область (если, конечно, подзаработать валюты). И может быть, удастся побывать в гостях у Нилки или он сам приедет навестить друзей в Устальске…

Задумчиво-светлое настроение у Феди не разрушила даже двойка по физике, которую Дим-Толь с удовольствием вкатал в журнал.

— Если Кроев усматривает в этом несправедливость и месть за недавний инцидент, он может, естественно, обратиться в школьный совет. Но едва ли Кроеву удастся доказать, что есть причины, позволяющие ему не знать основные формулы теплообмена… Даже если у него найдутся надежные свидетели…

Федя проявил к данной реплике полнейшее безразличие. Не объяснять же этому дембилю, что в субботу и воскресенье восьмикласснику Кроеву было не до задач о нагревании и остывании жидкостей и тел… Впереди еще четыре школьных года, и двойку по физике Федя исправить успеет…

Третий раз Нилка позвонил Феде в четверг, в пятом часу.

— Я уже дома! Приходите ко мне!

— Нил! Твоя мама выставит нас с треском! Ты же еще больной!

— Я здоровый! А мамы дома нет! А я гулять хочу, я соскучился по с'свободе! А с меня взяли с'слово, что из дома я один не выйду!

— А откуда ты звонишь-то?

— От с'соседей. Но это же я не из дома ушел, а только из квартиры…

— Ладно, жди!

Федя позвонил Оле. Борька, естественно, торчал уже там.

— Идите к Нилке! Я сейчас прибегу!

Они все ожидали увидеть Нилку повзрослевшим, похудевшим, со следами той ночи в глазах. Но он был совершенно прежний! Веселый! Заскакал от радости.

— Пошли на улицу! Такая погода!.. Я только записку оставлю, что я с'с вами…

Погода и правда была чудесная. Солнце осторожно трогало крыши и заборы. Пахло палым тополиным листом и почему-то свежевыстиранным бельем. И над головой — ни облачка.

— Тепло какое, — порадовалась Оля. — А ведь скоро Покров. Говорят, в этот день первый снег выпадает.

— Это когда как… — заметил Федя.

— В праздник Покрова будет служба в церкви, — вспомнил Борис. — Отец Евгений тревожится: успеют ли поднять колокола?

Нилка перестал улыбаться, задумался на ходу. Вздохнул почему-то:

— Он ко мне в больницу звонил. Отец Евгений…

— Мы знаем, — кивнул Борис.

— Постой-ка… — вдруг сказал Федя. Полез в карман куртки, достал бумажную ленточку. — Возьми, Нилка. Твой…

Нилка узнал билет. И… он ведь помнил, где его потерял. Опустил голову, щеки слегка порозовели.

— Вы с'сами нашли? Или… отец Евгений?

— Сами, — сказал Борис. — Вместе с ним…

— Значит… он вам все рассказал, да?

Борис шагнул ближе, на ходу обнял Нилку за плечи.

— Ну, что ты, Нилище… Ну и рассказал. Такой момент был, до секретов ли? Да и зачем скрывать? Мы же… ножки одного табурета.

Нилка помолчал, шагая с опущенной головой. Потом шмыгнул носом и проговорил с виноватой ноткой:

— Я бы и сам потом, наверно, рассказал… Потому что оно ведь все-таки исполнилось. То, о чем я прос'сил… там…

Федя даже вздрогнул:

— Что исполнилось?

— Ну, чтобы они помирились. Чтобы мама раздумала…

Все помолчали, грустно жалея Нилку за его наивность. И Оля все-таки не выдержала:

— Нилушка… Да теперь-то тебя уж точно увезут! Подальше от таких несчастий…

Он поднял голову. Посмотрел на каждого по очереди. Синими своими, чисто Нилкиными глазами.

— Вот теперь-то с'совершенно точно, что не увезут.

— Почему?! — Это они хором.

— Мама дала с'страшную клятву: если я найдусь, никуда меня не тащить нас'сильно.

Все помолчали опять, переваривая такое неправдоподобие. Федя сказал недоверчиво:

— Ox уж эти женские клятвы… Не обижайся, Нил…

— Я не обижаюсь! Но вы же с'совсем не знаете мою маму!

"А ведь правда…" — подумал Федя. Нилка объяснил с режущей откровенностью:

— У вас же только внешнее впечатление. А оно какое? Громкий голос да кос'сметика…

— Ну, что ты, Нилка… — бормотнул Оля.

— Это же только с'снаружи. А в характере у нее главное свойство: заряжаться идеей.

— Как это? — сказал себе под нос Федя.

Всем было неловко. За себя.

— Ну, так… C'спервa была идея перебраться в Ленинград. Давно еще. Потом — уехать c'совсем… из страны. Чтобы всех нас сделать с'счастливыми… А теперь мама говорит: "От с'судьбы не сбежишь". И еще: "Всех с собой не заберешь".

— Кого всех-то? — настороженно спросил Борис. Видно, он все еще не верил.

— Ну… — вдруг смутился Нилка. Зеленым своим полусапожком начал загребать листья. — Например… того с'самого Павлика. Южакова… Что же теперь, в интернат его обратно, да?

Тут опять все глянули на Нилку с удивлением и недоверием. А тот сказал, пиная разлапистый кленовый лист:

— Он ведь меня c'спас… Ну, то есть вы все меня спасали, но он… первый…

Никто не думал отрицать главную роль Павлика Южакова в Нилкином спасении. Молчали по другой причине: как-то все это очень уж невероятно. Только в старых сказках бывают такие концы.

— Усыновить хотите, что ли? — решился на вопрос Федя.

— Ус'сыновить сразу — это, наверно, трудно… Он ведь не полный сирота, где-то мать есть. Только он ее не помнит… Но бывают ведь разные формы, мама говорила. Опекунство, например… Главное, чтобы жил с'с нами… Мама говорит: не возвращаться же ему в этот кошмар… Всех оттуда, конечно, не с'спасешь, но одного-то можно…

— А папа? — осторожно опросила Оля. — Он что говорит?

— Папа… он, по-моему, с'счастлив. Ведь на Павлика-то нет документов в ОВИРе, значит, отъезд тем более отпадает…

Федя и Борис переглянулись. По-прежнему не верилось в такой фантастический вариант. Оля вздохнула.

— Я знаю, о чем вы думаете, — серьезно сказал Нилка. — Что это с'скоропалительное решение. — Что нельзя так сразу брать чужого мальчика в с'семью, почти незнакомого. Да еще интернатского. Они там такие-с'сякие…

— Ничего мы такого не думаем, — поспешно отозвалась Оля, у которой, видимо, как раз такие мысли и появились.

— Мамины знакомые ей так же с'советовали: не делай глупостей…

— Мы ведь не мамины знакомые, — сказал Борис. — А твои друзья.

— Ну, все равно… Для вас это, конечно, как снег на голову. А для нас эти четыре дня… Мы же с Павликом там в больнице все время вместе… И мама с нами… А знакомым она сказала: "Я знаю, что детдомовские дети не c'caxap, но мне не привыкать…" — Он опять быстро глянул на друзей. — Вы ведь маму не знаете. Она с'сама в детдоме росла…

— Нилка, — виновато сказал Федя, — ты будто уговариваешь нас… А чего нас уговаривать?

— Ну, вы какие-то… понурые бредете.

— Не понурые, а просто… ошарашенные. Оттого, что все так вышло.

— Боимся поверить, что тебя не увезут! — сказала Оля.

— Фиг меня увезут! — сказал Нилка весело, но тут же вернулся к своей главной заботе, к Павлику Южакову: — Мы там на соседних кроватях были, рядом… Он такой терпеливый, ни разу не пикнул во время всяких процедур… Только когда мама пришла забирать меня, заплакал. А мама говорит: "Не плачь, я Нилку домой отведу и приду опять, к тебе…" Он еще, наверно, целую неделю будет там лежать. Ему же знаете как досталось… по с'сравнению со мной…

— А тебя?.. — не выдержал Федя. — Сильно били?

— С'средне… Я не хочу сейчас про это вспоминать… Противно. Они… будто не люди.

Феде казалось, что все, кто издевались над Нилкой, были похожи на Фому. Но Нилка сказал:

— Вот что… с'страшно даже. С виду они как нормальные люди, а на самом деле… будто автоматы для битья. Придут, попинают нас, уйдут гулять… потом отопрут дверь — и с'снова. А вечером Павлика забрали в спальню… раздели и по-всякому издевались. "Ты, — говорят, — предатель…" К двери кровать придвинули, чтобы он не убежал… А он рано утром оделся потихоньку и в форточку, со второго этажа…

— Нилка, неужели нельзя было докричаться? — со стоном спросила Оля. — До кого-нибудь из взрослых?

— С'суббота же. Там только дежурная воспитательница, с'спит наверху… Сперва я колотил в дверь, орал, а толку-то… Те же с'самые придут, добавят еще, вот и все… Я с'сперва отбивался, как мог…

Тяжелый, как черная вода, гнев колыхнулся в Феде. Пойти бы и вцепиться в этих сволочей…

— А когда Павлика утащили, я с'сообразил наконец, что можно запереться. Там петли на двери, я нашел палку и с'сунул…

— Ох, Нилка… Как ты там всю ночь-то… — чуть не плача, проговорила Оля. Чисто по-девчоночьи. — Я бы умерла…

— Я даже не понимал: день или ночь. Часы-то они с'сорвали… Окошка нет, лампочка горит одинаково. И время будто… застряло… — Он вдруг на ходу привстал на цыпочки, прижался плечом к Феде и шепнул ему в щеку: — Там только одна проблема была невынос'симая… Ну, как тогда, в лифте… Но пол старый, я в нем щелку отыскал…

Вот уж в самом деле слезы и смех рядом…

Борис деликатно сделал вид, что не слушает, а Оля — она шла чуть поодаль — ревниво спросила:

— О чем это вы шепчетесь?

— Нилка спрашивает, можно ли новый анекдот рассказать, — нашелся Федя. — Про Вовочку… Я говорю, что при тебе лучше не надо…

Борис хихикнул.

— Дурни, — сказала Оля.

Нилка тоже хихикнул. Но сразу же посерьезнел:

— Я потом решил, что буду сидеть и ждать. Хоть с'сколько. Потому что, думаю, все равно это должно когда-нибудь кончиться… И знаете, про что думал еще? Про С'синеград. Как будем опять играть, когда меня освободят… Я там лифт придумал!

— Какой лифт? — недоуменно сказал Борис.

— Ну, такой… Будто у Города несколько пространств. Ну, помнишь, ты рассказывал про параллельные пространства?.. Ну вот, надо найти кусочек волшебного мела, и тогда на любой двери можно написать: "Лифт". После этого входишь, а там кабина и кнопки. И едешь в с'соседнее пространство… Только для него уже нужна, наверно, другая карта.

— И про это ты думал т а м? — выговорила Оля.

— Конечно! Я же знал, что вы все равно меня c'спасете! — Нилка вдруг негромко, но торжествующе рассмеялся: — Как вы ворвались!.. Я перед этим, кажется, немного с'спал — и вдруг — трах!.. А потом еще мотоцикл… Боря, мне надо поговорить с твоим папой.

— О чем? — удивился Борис.

— Ну, он же депутат! Может быть, он посодействует, чтобы без лишней волокиты оформили полное ус'сыновление Павлика.

— Ну да! А потом твоя мама вас обоих под мышку — и в С'соединенные Штаты!

Нилка не обиделся на поддразнивание. Ничуть! Борису он это прощал. Он засмеялся заливисто, будто после нового анекдота про Вовочку:

— Я же говорю, что нет! Хотите, мама даст рас'списку?

— А что! Пусть даст, — согласился Борис.

Брели, брели и вышли на берег. К беседке. Был закат, солнце ушло в тонкую сизую дымку. На светлом небе рисовался старинный Троицкий монастырь, в котором обещали скоро отдать верующим большой собор, но пока были мастерские… Четко так выделялись колокольни, купола и сторожевые башни.

Сели рядышком на перила между колоннами беседки. Федя, Нилка, Борис, Оля. Лицом к закату.

— Красиво, да? — тихонько сказала Оля. — Будто Синеград.

Нилка нерешительно спросил:

— Вы не будете на меня с'сердиться?

— Что ты опять выдумал, Нил? — встревожился Федя.

— Я не выдумал… В больнице я Павлику… рассказал про наш Город. Ну, мы там про многое говорили, вот я и… выдал с'секрет.

— Да какой же это секрет! — успокоил его Борис. — Вон сколько людей знают! Правильно, что рассказал.

Нилка оживился:

— Павлик все понимает! С'сразу включился… ну, будто с нами вместе Город придумывал, с самого начала. Он вообще с'сообразительный… И у него тоже… с'свойства…

— Какие свойства? — не понял Федя.

— Ну, не с'совсем обычные. Как у меня. Я, например, немного летать умею, а он…

— Ох, Нилка… — вздохнула Оля.

— Ну, правда же! Он всякие предметы умеет к телу примагничивать! Ложку, например, или ножик… Из c'coседних палат приходили глазеть на это… И еще знаете что? — Нилка опять посерьезнел. — Он ключ тот, от двери, так же украл… у тех парней… Когда его били в спальне, то ключ на пол уронили и не заметили. А Павлик упал и примагнитил его к спине… Честное с'слово! Не верите? Он с'сам потом показывал.

— Да верим, верим, — сказала Оля.

Федя обнял Нилку за плечо. А Борис проговорил вроде бы дурашливо, а на самом деле ласково;

— Нил-крокодил, ты путаешь все на с'свете. Важно, что не ключ к нему примагнитился, а ты. А он — к тебе. Значит, и к нам. Чего ж теперь…

— А можно пририсовать пятую ногу к табурету? — обрадованно спросил Нилка. — Чтобы он тоже… в студии?..

— Тогда уж и шестую, — напомнил Федя. — Степка, он ведь тоже… Ходит по школе со значком и хвастается, что он в студии "Табурет"…

— Степка — герой, — согласился Борис. — Тогда как забарабанил в дверь: "Заводите мотоцикл! Нилку спасать!" Мы сперва ничего понять не могли, за окнами еще темно…

— Ох, сейчас тоже темно будет, — заметила Оля. — Нилка, тебя не хватятся дома?

— Я же оставил записку! Если я с вами, мама не боится… А там, в подвале, я знаете чего боялся? Только одного: что лампочка сгорит. Думаю, будет полная темнота и полезут из нее эти… "дети Шумса"… С'сейчас смешно, конечно…

— Ох уж до чего смешно, — сказала Оля.

— А Павлик… он знаете что придумал? Как c'справиться с "детьми Шумса"! Он сказал, что надо их не поодиночке уничтожать. Надо найти обрывки тех кусочков черного пространства, из которого Шумс их вырезал. Там ведь остались дыры… ну, по форме этих злодеев. И эти дыры — как бы их души. Если сжечь обрывки, "дети Шумса" останутся без душ и превратятся в простые бумажки…

Федя вдруг вспомнил, как нес маленького Павлика Южакова по интернатским коридорам. Легонького, доверчиво притихшего.

— По-моему, надо еще вот что! — оживилась Оля. — Похитить у Шумса тросточку с черным рулоном и сжечь! Чтобы он не мог навырезать новых своих деток…

Борис не любил спорить с Олей, но тут возразил:

— Черное пространство не сожжешь. Оно ведь неистребимо.

"Значит, и вообще зло неистребимо? — подумал Федя. — И в сказке, и на самом деле? Но как оно получается в людях?"

— Вот понять бы, откуда всякие гады, всякие дембили в жизни берутся… Ведь не Шумс же их вырезает! Может, правда, какие-нибудь пришельцы чужую программу в генетический код вкладывают? Помнишь, Нилка, ты летом боялся?

Нилка хмуро сказал:

— Да ничего в них не вкладывают. Там с'совсем пусто… — Он покачал сапожком и объяснил: — Про это один человек говорил там, в больнице, он во взрослой палате лежит. С'седой такой… Его вечером какие-то бандиты избили, шапку сорвали… Он говорит: "Я с такими еще в тридцать с'седьмом году встречался. У них вместо души дыра…" А другой ему в ответ: "Тут, папаша, не мистику разводить надо, а с'стрелять без задержки. Я, — говорит, — промахнулся с первого раза — и вот…" Знаете, это кто? С'старший лейтенант Щагов. Он там же лечится.

— Небось героем себя выставляет, — сказал Борис.

— Нет… Я с'случайно догадался, что это он…

— Как? — спросил Федя. В самом деле: как? Живьем Нилка Щагова не видел, на пленке лица не разобрать (напрасно Щагов боялся).

Нилка вдруг смешался, замолчал напряженно. Застукал пятками по перилам. Все мигом почуяли неладное — будто Нилка опять на краешке беды. А он, видя, что ждут ответа, выговорил страдальчески:

— Я это не могу вам с'сказать. Только Феде… И то… наверно, не надо. — Врать он "с'совершенно" не умел.

— Сестрица моя, что ли, туда к нему приходила? — догадался Федя.

Нилка — голова ниже плеч — выдавил еле-еле:

— Теперь получается, что я доносчик…

— Да брось ты! — утешил Федя. — Я и так знаю. Она давно по нему страдает.

Он врал. Ничего такого он не знал, думал: все позади. Вот опять забота. И хуже всех будет Степке, если это всерьез… Но особой тревоги у Феди теперь не было. Решил: авось обойдется. Хватит душу травить. Хотя бы сегодня.

Закат быстро темнел, за Ковжей засветились огоньки.

— Пошли дальше, — решил Борис. Прыгнул с перил.

В этот момент над заборами, в темнеющем небе прокатилась желтая капля с лучистым следом. Вернее, даже маленький светлый шарик. Сверху вниз. И пропал без звука.

Несколько секунд все молчали.

— Ой, — сказала наконец Оля. — Что это?

— Мало ли… — отозвался Федя. Потому что побежал по спине холодок. — Может, метеорит маленький.

— Это же совсем близко, — сказал Нилка. — Где-то рядом упал. Метеориты бесшумно не падают, они с'свистят.

— Почему ты решил, что близко? — спросил Борис.

— Не знаю… То есть знаю. Чувствую. По-моему, это на пустыре, где С'слава меня рисовал.

— Наверно, пацаны какую-нибудь игрушку светящуюся запустили, — решил успокоить всех Федя. — Или, может быть, кто-то сигнальной ракетой баловался…

— Не похоже, — заметил Борис.

— Может быть, атмосферное явление? — жалобно спросила Оля.

— Не похоже на атмосферное. Это вполне материальное тело. Оно приземлилось на пус'стыре.

— Ох уж "приземлилось"! — постарался быть насмешливым Федя. — Таких пришельцев-малявок не бывает!

— Они всякие бывают! — весело сказал Нилка.

"Звездный планктон", — вспомнил Федя.

Борис решил:

— Все познается только опытом, пошли.

— К-куда? — спросила Оля.

Борис вытянул руку:

— Вперед. Навстречу контакту.

— Когда-то же он должен состояться, — храбро поддержал его Федя. — Должно быть, в туманности Андромеды узнали про Синеград… Ольга, ты слезешь, наконец, с перил?

— Ой, мальчишки, не надо! Я боюсь…

— Это же замечательно! Даже интереснее, когда с'страшно.

Оля бурно возмутилась:

— Тебе еще мало страхов, да?.. После всего, что было, не хватало, чтобы тебя марсиане уволокли! Сам ведь летом вздрагивал!..

— Кончился тот с'срок, когда я боялся, — храбро возразил Нилка. — Идем!

— Ненормальные… — Оля сделала вид, что надулась, и прыгнула с перил. Наверно, она и правда боялась. Да и остальным зябко щекотало нервы. Но ведь на то и тайна! Синий Город подарил своим жителям загадку, сказку, и вот — словно Устальск и Синеград незаметно слились друг с другом.

В густеющих сумерках, по шуршащим сухой листвой переулкам, проходами среди заросших репейником заборов Федя, Борис, Оля и Нилка двинулись на пустырь — к кирпичной стене с надписью. Говорили шепотом. Нилка вдруг остановился:

— Боря, помнишь, летом вы обещали меня не отдавать? Никаким инопланетянам…

— Ага! — поддела его Оля. — А говорил, не боишься.

— Это я на всякий с'случай.

…Никаких инопланетян и даже никакого космического осколочка они, естественно, не нашли. Нашли только мусорную кучу, сваленную у хибары-развалины. Раньше кучи здесь не было. Наверно, местные жители решили, что на пустыре подходящее место для свалки.

— Вот вам сказки и правда жизни, — философски заметил Борис.

"Не надо было идти, — подумал Федя. — Осталась бы тайна…"

— Зато ничего страшного, — вздохнула Оля.

Постояли, пооглядывались. Как скала чернела в небе стена с неровным верхом. Над ней переливалась белая звездочка. На остатках кривого забора и хибарке еще различимы были надписи, сделанные светло-зеленой краской: "Studia TABURET" и "Н.Е. БЕРЕЗКИНЪ".

Нилка вдруг подбежал к забору, вцепился в шаткую перекладину, зацарапал подошвами:

— Подс'садите меня!

— Зачем, Нилище? — сказал Борис — Кувыркнешься.

— Нет, я посмотрю с высоты! Может быть, оно в траве где-нибудь с'светится.

Борис подсадил. Сам встал внизу, глядя, как покачивается Нилка на кромке шаткого забора.

— Нету нигде, — сообщил Нилка печально. — Ладно… Я полетел! — Махнул руками и сиганул вниз. Оля ойкнула.

Лишь через секунду после того, как все ждали шумного падения, Нилка мягко упал на четвереньки. На край мусорной кучи. К нему подбежали.

— Вот с'свернешь шею, балда, — сказал Федя.

— Кажется, я что-то разбил. Хрустнуло под с'сапогом.

Он сдвинул ногу, откинул в сторону кусок мятого картона. Под картоном оказался осколок фаянса — размером с мужскую ладонь. Белый с синими пятнами — это еще можно было разглядеть в сумерках.

— С'смотрите! Это же от той вазы!

Борис щелкнул маленьким, как карандаш, самодельным фонариком. Правда! На белой блестящей поверхности был нарисованный синей краской угол кирпичного здания, ствол узловатого дерева, часть булыжной мостовой и несколько островерхих домиков, как бы расположенных в отдалении. И пухлое облако над крышами.

Кусок фаянса был расколот надвое.

— А где же остальное? — вслух подумал Федя.

Раскопали мусор ногами, но больше ничего не нашли.

— С'странно…

— Ничего странного, — сказал Борис. — Ваза сбежала от того, кто купил ее в комиссионке. Летела и светилась. Почти вся сгорела в атмосфере, а этот кусок сохранился. Так бывает и при падении космических объектов… Согласен, Нил?

— С'согласен!

Федя и Оля тоже были согласны. Сказка хотя и вперемешку с шуткой, но понемногу возвращалась.

— Только надо разобраться, хорошо это или плохо, — сказал Федя. — С одной стороны, хорошо: будет у нас теперь… ну как бы осколок Синеграда. А с другой…

— Не надо с другой. Давайте делать так, чтобы хорошо, — решил Борис. — Нилка, дай-ка вон тот обломок кирпича. — И не успел никто охнуть, как Борис крепко тюкнул по куску фаянса. Раз, два… Одна половинка сразу развалилась на три части, по другой пришлось тюкнуть еще разок, чтобы получилось три черепка. Всего — шесть…

— Зачем? — жалобно и непонятливо сказала Оля.

— Чтобы каждому. Когда соберемся вместе — сложим. Когда разбежались — у каждого кусочек Города… Оля, ты выбирай первая…

Они сидели на корточках — вокруг осколков и вокруг фонарика, похожего на светлячка. Оля зажмурилась и ткнула наугад. Спрятала в ладони выбранный черепок.

— Нилка, теперь ты…

— С'себе и Павлику, да? — ревниво спросил он.

— Конечно!

Нилка тоже зажмурился и дважды ткнул в осколки. Сжал по одному в каждом кулаке.

— Дядя Федор, давай… И Степана не забудь.

— Забудешь это сокровище… — Федя удачно ткнул пальцем в краешки сразу двух черепков. И сунул их в карман не глядя.

— Какой вы мне красивый оставили, с домиком. Хоть в рамке вешай, как картинку… — сказал Борис.

— А Слава обещал нам настоящую картину, "Вид С'синего города", — вспомнил Нилка. — Только не так скоро, а когда вернется с выс'ставки…

Они поднялись уже, но все еще стояли кружком. Борис не выключил фонарик. Нилка разжал ладони.

— У меня тоже один с домиком… Я его завтра маме дам, чтобы отнесла в больницу… И значок с "Табуретом".

— Неужели ты значок ему до сих пор не подарил? — удивился Борис.

— Я… как без вас-то? — смутился Нилка.

Оля грустно сообщила:

— Ох и свиньи мы все-таки. Даже ни словечка не передали Павлику в больницу за эти четыре дня…

— Я приветы передавал! — заспорил Федя. — Верно, Нилка? Когда ты звонил…

— Подумаешь, приветы! — не утешилась Оля. — Давайте письмо завтра сочиним.

— Лучше с'сегодня! Пойдем ко мне и напишем!

— Пойдем, — решила Оля. — А то тебя небось опять уже ищут.

Но сначала решили сделать круг, пройти по Садовой. Словно Город не хотел отпускать их так быстро.

Было по-прежнему тепло, светились окошки, светился над крышами тонкий месяц. Когда подошли к повороту, к длинному дому, где в первом окне стояла когда-то и х ваза, по привычке глянули в ту сторону… И остановились…

Желтая штора была высвечена изнутри, и ваза рисовалась на ней четким силуэтом. Та самая! Не было сомнения. Слишком хорошо знаком был ее округлый контур…

— Целехонькая… — шепотом сказала Оля. — А мы-то… Значит, в магазине была другая…

— Тем лучше, — солидно заметил Борис. — И может быть, та, магазинная, тоже не разбивалась. И у наших осколков совсем другое происхождение.

— Какое? — обрадованно опросил Федя.

— По-моему, все-таки не исключен космический вариант…

Нилка переливчато засмеялся, смех посыпался по всей Садовой.

В этот миг промчался мимо них мальчишка — небольшой, вроде Нилки, с частым веселым дыханием. Убежал вниз по спуску. И вдруг там загорелся огонек. Сперва — как слабая свечка. Потом — вспыхнул, рассыпал искры! А через несколько секунд впереди, за два квартала отсюда, загорелся еще один искристый маячок.

— У нас подсмотрели, — слегка ревниво заметил Нилка. — Какие быс'стрые…

— Пусть, — сказал Федя. — Жалко, что ли?

И Нилка согласился:

— Пусть… Можно через весь город устроить цепочку, если с'собраться…

Не сказал он, кому именно собраться, но и так было ясно.

Ближний огонек уже догорел, а дальний все сверкал и сверкал. Словно сигналил о том, что в Городе больше не будет несчастий и тревог.

По крайней мере, в ближайшие дни…

1991 г.

ТРИДЦАТЬ ТРИ — НОС УТРИ