В голове у Лавы было огромное множество вопросов. Как ощущается скачок, как Роман вообще выживал, почему ему не помог никто из коллег… но, кажется, она уже задавала эти вопросы. И получала на них ответы.
Неожиданно Лава осознала, что ей, в общем-то, всё понятно. И это было ужасно. Ужасно, отвратительно, безумно жестоко — понимать, что происходит, хотя человек не способен это понять. Человечество пока не готово к играм со временем.
Особенно невыносимо понимать, что уже слишком поздно.
Роман снова угадал её мысли.
— Да, столкновения с разгоняемыми частицами к добру не приводят. У меня не было возможности пройти обследование из-за того, что я не соответствовал больше своим документам, но я точно знаю, что несколько опухолей у меня есть и метастазы попали… куда-нибудь, откуда их не выгнать. Моя жизнь кончена, я разлагающийся биомусор.
По щекам Лавы катились слёзы. Роман вновь стал кашлять, очень сильно и очень тяжело, повернувшись на бок и закрыв рот руками. Когда приступ закончился, ладони оказались в крови.
— Скорее всего, следующий скачок я не переживу… — Роман с трудом поднял глаза на Лаву. Та ничего не говорила, только молча плакала. — Единственное, чем ты можешь мне помочь, если, конечно, ещё хочешь, после стольких-то попыток… Получится ли у тебя на этот раз запомнить меня? Просто запомнить то, что со мной случилось, чтобы никто не повторил моей ошибки?
Лава быстро закивала головой, сдерживая рыдания.
Роман снова постарался улыбнуться.
— Не плачь, Лава… Я видел множество вариантов твоего будущего, со мной и без меня. У тебя всё будет хорошо…
Лава кивала и плакала, не в силах ничего сказать.
Роман, однако, сумел начать перемещение по кровати и достал откуда-то непрозрачный пакет, в который было завёрнуло что-то прямоугольное.
— Не разворачивай это до нашей завтрашней встречи. Надеюсь, тогда я отвечу на все твои вопросы, которые ты задавала мне из раза в раз.
На следующий день Лава опоздала: кто-то из соседей уже успел позвонить в службу. Роман Эдмундович Перевалов, бывший младший научный сотрудник НИИ ПиВ, умер на тридцать третьем году жизни, будучи пятидесятилетним больным раком.
Пока накрытое тело выносили и загружали в машину, возле подъезда толпился народ, наверное, со всего двора, в основном пенсионеры. Все громко обсуждали случившиеся, кто-то говорил о сердечном приступе, кто-то об инсульте. Но ножом в сердце Лавы стали несколько высказываний про самоубийство: мол, в квартире валялось много открытых баночек и таблетки рассыпались…
"…До нашей завтрашней встречи".
Он не знал, что они больше не встретятся. Или… знал? Дождался её, после чего сделал то же, что двое его товарищей.
В это очень не хотелось верить. Это ужасно несправедливо, неправильно, нечестно! Почему он дал ей так мало времени?! Почему им было дано так мало времени?!
Несмотря на холод, Лава почти два часа просидела на лавочке возле чужой многоэтажки. В её сумке были несколько взятых из опустевшей квартиры бумаг, флешек, календарей с отметками. Хотя, возможно, позднее она найдёт способ забрать всё. Сохранение первоисточника и его последующая обработка, чтобы как можно больше людей узнали эту историю — вот и всё, что можно сделать, потому что это просил Роман.
А ещё он просил не разворачивать пакет до их встречи.
Подумать только, он страдал столько лет… А те дни, когда он перестал встречать её? Для него это были недели? Месяцы? Годы? Годы осознания того, что жизнь кончена?
Интересно, он до этого пытался убить себя? Самоубийство возвращало его к началу петли или же выводило на новый виток? Хотя… нет, это конец. Это точно конец.
И если всё действительно закончилось…
То, может, это и к лучшему. Жить во временной петле — да скорее даже спирали — с неопределённым сроком, зная, что любые изменения в жизни в один момент сотрутся и всё вернётся к началу, — это хуже пытки, нелюбимой работы или тюремного срока. Когда у тебя нет власти ни над своим временем, ни над своей жизнью.
Но всё же… это так несправедливо!
Лава вздохнула. Она чувствовала, что внутри неё пусто, точно в разграбленном сейфе. От человека, с которым, как оказалось, её связало так много, останется только прах и никому не понятный мусор.
"…Не разворачивай…"
Уже встретились. Лава достала и развернула заветное сокровище.
Оно оказалось толстой тетрадью со множеством вклееных листов. Это был дневник Романа Перевалова.
Лава, дыша на быстро стынущие без перчаток пальцы, с трепетом прочла первую запись:
"13 августа. Я устал делать отчёты. Надоело. Хочу на море! На Бали! Можно ещё в Сингапур. Любое место, где никто не нудит под ухом. Я скорее состарюсь, чем мы чего-то добьёмся. Ладно, завтра начинаем очередной крысятник на пятерых, на этот раз с нас хватит всех этих бесполезных мер предосторожности и мы заставим эту дурацкую линию отправить крыс во временную петлю. И мне очень хочется верить, что те крысы, которых я случайно заметил вчера, на самом деле завтрашние."
Синий экран смерти. Что теперь?
Семья беспокоилась: время близилось к полуночи, а Лавы всё не было дома. Она никогда раньше не задерживалась так надолго. И бабушка, и мама, и папа, и даже Атка звонили ей, но она не отвечала.
Наконец Лава пришла домой. От неё веяло холодом и мраком ночи. Ничего не говоря, никому ничего не объясняя, отказавшись от еды и тёплого душа, она пришла к себе в комнату и завалилась на кровать прямо в куртке.
А наутро у неё поднялась температура и начался сильный кашель. Перепуганные родители связались с дежурным врачом.
Так за неделю до Нового года Лава очутилась в больнице с воспалением лёгких. Несколько лет даже насморком не болела, а тут сразу такое… Впрочем, пульмонолог успокоил: новый вид пневмококка из Китая, много людей болеет, но все выздоравливают, ничего страшного, всё как обычно.
Лава лежала в палате и листала дневник Романа, когда ей позвонила по видеосвязи Дора.
Подруга казалась похожей на зомби. За её спиной соседки по комнате — видимо, китаянки — очень громко разговаривали на смеси родного языка с английским и собирали вещи.
— Ё-моё, Лава! Бедная моя, прости, что вообще не могу приехать, у нас всё очень жёстко и это просто трэш!
Лава со спокойной улыбкой покачала головой: всё нормально, болячка пустяковая.
Дора устала выдохнула.
— Что тебе врач сказал, чем болеешь?
— Романом Переваловым, — Лава прикрыла воспалившиеся глаза. — Сначала он болел мной и умер, теперь я болею им. Как он сам написал на последней странице: "Сначала я вновь и вновь встречал тебя, чтобы ты потом побежала за мной и нашла меня. Вот такая у нас временнокривая связь".
Она посмотрела на Дору и, видя, что та испугалась, пояснила:
— Да я сама виновата, у нас на работе полковоркинга кашляло, а я с тоски начала по городу шататься в таком-то тонком шарфике. Ну или у Романа был уже рассадник инфекции. Кстати, он про это знал. Хотел предупредить, чтобы одевалась теплее.
Лава засмеялась, но её смех перешёл в кашель, после чего она, немного передохнув, показала камере дневник.
— Вот его записи. В конце концов он понял, как работает его петля. Пометки за разные дни написаны разными чернилами, потому что при проживании петли сохраняются записи только про завтрашний день, а всё, что дальше, исчезает и приходится писать заново. Плюсом его петли были разной продолжительности: сначала они становились всё длиннее, чуть ли не по полгода, затем начали стремительно укорачиваться. Может, он смог бы дождаться того дня, когда вышел бы из петли и его время пошло линейно, но ему становилось всё хуже. Как-никак его облучило.
Некоторое время Дора молчала.
— Значит, он следил за тобой? Всё это время, пока проживал петли?
Лава горько усмехнулась:
— Скажу больше: мы с ним встречались. Собственно, поэтому он запомнил про машину, крышу со снегом, кафе, где мы оба отравились, шторм во время нашей вылазки на пляж и многое-многое другое…
Она перелистнула тетрадь и прочла:
"19 октября. Кажется, уже в 46-ой раз 19 октября. В этот день, если мы с Лавой, то каждый раз падаем в лужу. Если Лава без меня, то каждый раз попадает на водителя, которого мне хочется прибить. Пару раз он её всё-таки сбил.
Но несколько раз мне удалось её предупредить, и было два раза, когда ничего не произошло, а я просто стоял как дурачок.
20 октября. День, когда на дереве висят печеньки. Предлагаю учредить новый национальный праздник — День печенья на дереве.
Обычно вечером проходит компания подростков, где есть Атка, и снимают эти печенья прежде, чем до них доберутся местные грачи и галки.
21 октября. Лава, с которой я пока не встретился, обычно думает, что это я забрал печенье. В этот день особо ничего не происходит, но погода мерзопакостная и я часто не выхожу из дома."
— Я ничего не понимаю… — растерянно пробормотала Дора.
— Лава!
Подруги — одна непосредственно, вторая через камеру — увидели, как в палату вошла раскрасневшаяся с мороза Атка.
— Ты как тут? О, привет, Пандора.
— Привет, — кивнула Дора.
Лава ехидно прищурилась на сестру.
— Прогуливаешь школу?
Атка сморщила нос.
— А тебе очень весело не быть на работе, да?
Она сняла с плеч рюкзак, поставила его на пол и вытащила оттуда пачку тех самых печений.
— Это тебе. У меня с собой ещё яблоки, бабушка оладушек напекла… Ещё раз извини за то, что в октябре случилось. И… вообще за всё.
Лава подмигнула Доре:
— А вот и конец праздника печенья на дереве.
Дора застыла перед камерой, открыв рот, а Атка неожиданно выпалила:
— Ну раз у тебя всё так хорошо, тогда мы 31 декабря тебя домой заберём! Потому что Новый год без тебя — неправильно! И ты… — Она посмотрела на Дору по ту сторону экрана. — Ты тоже давай приезжай, а то упадёшь с усталости и тебе в этот ваш коллайдер засосёт..