— Пашка… — сказал я. — Ты сегодня какой-то… тихий, что ли…
Он встряхнулся.
— Да не… это так… — Он посмотрел на меня серьезно и вдруг признался: — Мамка все утро опять ревела.
Быстрая теплая волна колыхнулась во мне от того, что Пашка заговорил со мной просто и доверчиво, как с равным. Но я не подал вида. И спросил солидно:
— Опять писем нет?
— Было письмо… А она все равно ревет. Видела сон, будто отец в колодец упал. Говорит, теперь убьют.
— Наша мама тоже сон видела, когда папке руку оторвало, — сказал Стасик.
— Ему и без руки можно работать, директором-то, — хмуро заметил Пашка. — А у нас отец столяр. Куда он, если оторвет…
— А с голубями что? Жарить будем? — спросил я, чтобы скорей отвлечь Пашку.
— Масло тогда надо, — сказал он. — У вас есть?
Я не знал. Кажется, кончилось.
— Мамка карточку на жиры продала. — объяснил Пашка. — Все равно не отоваривают.
— Лучше похлебку на костре сварим, — предложил я. — С укропом.
Мне вдруг очень захотелось попробовать мясную похлебку с укропом.
— Где его взять, укроп-то?
— За сараем растет, где в прошлом году огород был.
— У-у… — сказал Стасик. За сараем были могучие репьи. Конечно, Стасик жалел штаны.
Я хмыкнул. Потому что не боялся колючек.
Путь до мельницы был не близкий. Сначала мы шли по горячему от солнца деревянному мосту. Пашка плевался и подпрыгивал: доски обжигали его голые пятки. За мостом потянулись переулки заречной слободы. В канавах стояли кудлатые козы и лениво жевали желтые стебли «пастушьей сумки». Когда мы проходили мимо, козы переставали жевать и провожали нас печальными глазами.
Один из переулков привел нас к переезду с полосатым брусом на столбиках, с зеленым и красным фонарями. Мы нырнули под шлагбаум и зашагали по шпалам, на обращая внимания на сердитые крики худой старухи-стрелочницы.
Августовское солнце жарило спину. После похода за сарай руки и ноги зудели. Глаза щипало: рельсы сияли, и казалось, что они скоро расплавятся. На шпалах блестели жидкие черные капли — не то деготь, не то смола. Подошвы растоптанных брезентовых полуботинок прилипали.
— Еще с километр — и всё, — пообещал Пашка.
— Лучше бы дома сидели, — оттопырив губу, — заговорил Стасик. Лицо его покраснело, и смешная белобрысая челка прилипла к мокрому лбу…
— Ну и сидел бы, — равнодушно заметил Пашка. — За уши тебя не тянули… Вон Алешка и то не ноет.
— Почему «и то»? — огрызнулся я.
— Потому что восемь лет. А ему-то уже скоро двенадцать.
Я сказал:
— Не восемь, а девять почти…
— Засунуть бы вас в мои штаны, — пожаловался Стаська.
Я моча позлорадствовал. Говорить не хотелось, потому что от жары звенело в голове, сквозь дырявую подошву в полуботинок набились крошки шлака. Но я равномерно шагал дальше, прихрамывая и глядя на мелькающие под ногами шпалы. Охота на голубей уже не казалась интересной. Только мысль о похлебке подбадривала. Есть-то хотелось. Как всегда…
По сторонам потянулись снегозащитные полосы — низкие, но густые ряды желтой акации.
— Айда! — Пашка круто свернул и, расталкивая упругие ветви, полез в самую чащу кустарника.
— Во… тут…
Сквозь завесу мелких листьев ничего не было видно, и я пролез вперед.
— Не дрыгайся, куда прешь, — прошипел Пашка. Видимо, уже начиналась охота.
— А где мельница? — прошептал я, потому что ожидал увидеть бревенчатую башню с размашистым крестом ветряных крыльев.
— Перед тобой мельница, — тихо сказал Пашка. — Проснись.
Шагах в пятидесяти поднималось кирпичное здание с узкими зарешеченными окнами, с треугольными зубцами наверху и с круглой башенкой на одном из углов.
От кустов это здание отделял вытоптанный пустырь.
— На крепость похоже, — сказал я.
Пашка, видимо, счел это сравнение удачным. Снисходительно буркнул:
— Вроде…
— Ага, — поддержал Стасик. — Здорово похоже. У нас такая картинка есть дома: крепость на горе, а внизу какая-то тетка сидит, длинноволосая и с гитарой…
В кустах было не так жарко. Мы посидели в них, как в засаде. Вытащили рогатки.
— Дашь стрельнуть из твоей? — шепнул Пашка.
— Дам… А голуби где?
— Они сюда прилетают. Будут, обожди…
Но голуби не прилетали.
Стаська заворочался за соседним кустом, и оттуда донеслось:
— Черта с два они прилетят.
Я тоже не верил, что мы увидим голубей. Но было хорошо сидеть просто так, в тени, а не шагать по жаре, считая горячие шпалы. Правда, сначала пожелтевшие стручки кололи шею, а за ворот сыпались сухие листья, но я догадался: поднял воротник матроски.
Я вытянул гудящие ноги и прислонился к узловатому стволику акации.
От мельницы доносился еле слышный ровный шум. Он убаюкивал. Сквозь листья был виден пустырь и кусты бурьяна. Они казались светло-серыми, словно поседевшими. Небо тоже постепенно стало светло-серым, затянулось тонкой пеленой. Солнце пожелтело. Почему-то думалось, что и на земле, и в воздухе все затянуто мучной пылью.
Здание мельницы было громадным и, наверно, сплошь набитым мешками с мукой. И можно было напечь из этой муки тысячи буханок. Или миллионы. Чтобы увезти хлеб к магазину, придется вызывать целый поезд повозок. Сонные кобылы неторопливо потянут скрипучие телеги с деревянными ларями, от которых пахнет теплыми булками…
Маленький, черный как цыганенок, Южка — сын нашей соседки — увидев повозку, всегда говорил:
— Опять повезли целую халабудину.
Что такое «халабудина», никто не понимал, но Южку не спрашивали. Он все равно не отвечал, только следил за повозкой большущими серо-коричневыми глазами…
А может, голуби все-таки прилетят?
Я затряс головой, чтобы не слипались глаза, и спросил:
— Если много настреляем, Южку позовем?
Пашка не ответил, а Стаська снова заворочался и сказал:
— А что ему делать? Что он умеет-то?
— А чё ему уметь надо? — спросил Пашка.
— Ну, птиц щипать, костер зажигать…
— Есть-то он умеет, — сказал я.
Стаська рассудительно заметил:
— Это все умеют…
В эту секунду что-то зашумело, захлопало в воздухе, и стая сизяков спланировала на пустырь. Они тут же разбрелись и стали тюкать клювами землю, словно маленькие курицы.
— Не стрелять. Я первый, — сдавленным шепотом приказал Пашка. Он знал, что делать, он был лучший стрелок. Я видел, как он плавно оттянул резину рогатки, заряженную железной шайбочкой.
Я выбрал себе большого ленивого сизаря у края пустыря и начал целиться из рогатки, которую Пашка дал вместо моей. В середину стаи стрелять было нельзя — всех распугаешь.
Теперь я не думал о похлебке. Я забыл про все. Размытое желтое солнце смотрело сквозь листья акаций так же, как смотрит оно сквозь лианы, когда охотники караулят в тропиках неведомого зверя. И ветер шелестел таинственно и приглушенно. И каждая жилка была натянута у меня. словно резина рогатки.
И вдруг громкий щелчок вскинул стаю, поднял, закружил в поднимающемся вихре. Через несколько секунд лишь пыль висела над пустырем, да тихо падали темные перья.
— Бал-да! — отчаянно сказал Пашка. — Урод косорукий!
Он вышел из кустов. Все было кончено, стая не вернется очень долго.
Я понял, что Стаська не выдержал и выстрелил раньше Пашки. И промазал, хотя и лупил, конечно, в самую гущу. И правда, урод настоящий.
— Айда домой, Алешка, — сказал Пашка.
Стаська пошел сзади. Он, кажется. не был особенно смущен.
— Думал, сразу двух уложу, — объяснил он.
Пашка плюнул.
Мы уже хотели подняться на рельсовую насыпь, но Пашка взял меня за рукав. Что-то зашуршало за кустом.
— Поглядим.
Там лежал моток перержавевшей колючей проволоки. Белая птица билась в железных цепких когтях.
Это был голубь. Белый голубь с рыжими подпалинами на крыльях. Сначала я подумал, что это пятна ржавчины. но оказалось — просто коричневые пятнышки. Царапая руки, мы освободили голубя. Одна лапка была у него в крови и нелепо торчала в сторону.
— Эх, маленький он, — вздохнул Стасик. — Фигу из него сваришь. Облизнуться только.
Пашка медленно поднял на него глаза.
— А кто тебе его даст варить, косолапина?
Стаська вдруг напыжился и покраснел.
— А кто его подстрелил?! — тонким голосом закричал он. — Кто?! Ты, да?!
Я с удовольствием подумал, что сейчас Пашка даст мне подержать голубя, а сам займется Стаськой. Худой, жилистый и быстрый, он так отделает рыхлого Стаську, что тот, бедняга, будет драпать в своих бархатных штанах без оглядки.
Но Пашка вдруг усмехнулся и спокойно сказал:
— Никого ты не подстрелил. Тут кровь старая, запеклась уже. Он сам в проволоке запутался. Гляди лучше. А в той стае ни одного беляка не было…
Стаська сразу успокоился: не его добыча. значит, и шуметь нечего.
Пашка осторожно потянул голубиную головку за клюв.
— Голубка, — объяснил он мне. — Раз голову плавно вытягивает, значит, голубка.
Он все знал, этот Пашка.
Стасик спросил:
— На кой она тебе?
— А приручу! — вдруг весело решил Пашка. Голубятню сделаю, чужаков приманивать буду. Серега Тощев за чужого голубя тридцатку выкупа берет. Я тоже так могу.
— Тридцатку? — не поверил Стаська.
— А ты думал!
— Десять раз можно в кинушку сходить, — подсчитал Стаська.
— Можно на базаре полбуханки хлеба купить, — сказал я.
— Можно, — сказал Пашка. — А еще сейчас пирожки с горохом продают. — Он вздохнул и погладил перья голубки. Она сидела смирно.
— У нас вчера дома тоже пирожки с горохом жарили, — сообщил Стаська.
— Жмот, — сказал Стаська. — Не мог хоть один вынести.
— Нам дома всего по пять штук на каждого досталось, — Стаська растопырил пятерню. — Думаешь, много? Я бы еще столько же съесть смог…
Пашка вытянул губы трубочкой:
— Тю-ю! Я бы ведро смог…
Не знаю, почему он не сказал «сто штук» или «десять сковородок», а сказал «ведро», будто разговаривали о молоке или каше. Но я с